Глава 17
Пятнадцатого ноября в «Чёрных дельфинах» творилось что-то странное. Под общей рубрикой «Сегодня годовщина пробуждения Чернова» члены группы размещали свои посты на эту тему. Инга быстро поняла, что речь идёт о первой жертве группы, молодом мужчине лет тридцати, выстрелившем себе в живот, фотографии которого она видела в закрытой папке Штейна. Люди восхищались поступком Чернова и были готовы последовать за ним, не называя вещи своими именами.
К небольшим текстам в три-четыре строчки были приложены мрачные картинки: надгробные ангелы, безглазые куклы в пыли, чёрно-белое уныние спальных высоток, небо, отражающееся в грязных лужах. Это было похоже на день рождения какого-нибудь кибергота.
Такой активности участников Инга ещё никогда не видела. Кто-то даже разместил стихи:
Душа, проснувшись, не узнает дома,
Родимого земного шалаша,
И побредёт, своим путем влекома…
Зачем ей дом, когда она — душа?
А кто-то — видеоклип, снятый в заброшенном Бонринском ветеринарном институте. Ракурсы для съёмки были подобраны профессионально, всё сделано в одном стиле, очень атмосферно. Инга будто долго плутала в монохромном пространстве по замусоренному полу среди бетонных блоков, искорёженной ржавой арматуры, агрессивных граффити, потом взобралась на крышу, разбежалась и взлетела. Как только камера оторвалась от земли, появились цвета, они становились тем насыщеннее, чем глубже внизу оставался город. Скоро в кадре ничего не осталось, кроме неба с золотистой каймой радуги со всех сторон. И музыкальный ряд, сопровождавший видео, преобразился из тяжёлых гитарных басов в лёгкие переливы арфы и скрипки. В самом конце на лазурном небесном своде появилась белая строка: «Осталось немного».
Ингу пробрало. Клип был снят далеко не любительски и действовал очень мощно, видимо, на Харонa работал ещё один профессиональный оператор помимо Олега. Инга попыталась скопировать видео, чтобы отправить его Indiwind и Кириллу, но ни загрузить, ни поделиться им через чат было невозможно, он был доступен только в группе.
Участники многословно комментировали друг друга, ставили лайки. Впервые на памяти Инги они так активно общались между собой, а Харон оставался почти в тени, разве что наблюдал с фотографии обложки своим пристальным взглядом, как Большой брат — только узкая щель: его глаза и брови. Такой взгляд бывает у тиранов: покровительственный, заботливый, немного сентиментальный и при этом внушающий животный страх.
Чтобы не выбиваться из общей массы, Инга тоже оставила пару комментариев, высказалась по поводу стихов, которые запали ей в душу, и написала большой хвалебно-печальный отзыв под видео.
Всего через несколько минут посыпались уведомления о том, что VanGogh, McQUEEN, Акутагава и ещё масса «знаменитостей» также прокомментировали видео или ответили на комментарий Инги.
Дискуссия под постом с видеоклипом начала выходить за рамки мрачной общефилософской беседы, дозволенной в группе. Некоторые участники стали делиться личными переживаниями и собственными травматическими воспоминаниями. Наконец-то из-за нелепых навязанных масок выглянули настоящие, страдающие люди. Читать их исповеди и не иметь возможности помочь было для Инги невыносимо. Она с ожесточением ожидала расправы Харонa за нарушение правил и чувствовала, что не сможет не вступиться за людей, которым нужно было просто высказаться и встретить понимание.
Харон действительно не замедлил поучаствовать в беседе, но совсем не так, как думала Инга. Он написал длинный откровенный монолог:
«Я понял, что у меня есть дар, в десять лет. И с тех пор я никогда не был счастлив. Мой дар, ставший избавлением для вас, является проклятием для меня. Чтобы подготовить вас к пробуждению, мне необходимо стать вам ближе, чем любой друг или родственник, научиться чувствовать каждого из вас лучше, чем себя. А потом я вынужден вас отпустить. Всё равно что отдать часть себя самого. Вы уходите в свет, я остаюсь во тьме тоннеля.
Сегодня я по традиции вспоминаю одного из тех, кто пробудился, но остался мне дорог. Heath Ledger был не просто вторым участником группы. Если бы в этом мире существовало настоящее братство — он был бы мне младшим братом, если бы существовала дружба — я был бы его преданным другом. С момента его пробуждения прошло много времени, но я хорошо помню наши беседы — мне пусто без них, но я не имею права сетовать. Часто вспоминаю я и наш поход в Бонринский ветеринарный институт — его третьим заданием было снять и смонтировать то видео, которое я сегодня снова выложил в группу.
У него была душа подростка. Знаю, вы все со снисхождением вспоминаете этот бестолковый возраст и не хотели в нём задержаться. Heath Ledger в силу разных причин и в двадцать два года оставался таким же импульсивным, дерзким идеалистом, каким был в пятнадцать. Но именно это я ценил в нём. Ответьте себе честно: когда чувства ваши были обострены до предела? Когда вы были способны идти до конца, сметая все препятствия на своём пути? Когда вы искренне верили в любовь, дружбу, справедливость? Когда вы ощущали в себе величайший гений и силы его реализовать?
Heath Ledger не хотел идти на подлый компромисс с этой жизнью, отказываться от своей гениальности, он не признавал гадких сделок с совестью, не мог мириться с предательством в любви. Вы бы назвали это мальчишеством, потому что так научили вас стереотипы и предрассудки, навязанные этим миром, а я называю это большим талантом.
И хорошо, что этого замечательного человека не успели оценить здесь, потому что в этом мире талант покупают по дешёвке. Он растрачивается на ненужное барахло. Как в сказке, ты отправляешься в путь со слитком золота, а возвращаешься домой с иголкой в руке, да и та выскальзывает из пальцев на пороге.
Я вижу: там его душа оценена дороже земного успеха и славы — его детская ранимость, его отчаянная вера в себя, его дерзкая жажда справедливости».
— Душа подростка! — ругнулась Инга вслух. — С момента пробуждения я помню наши беседы! Так! Стоп!
Человек с душой подростка — капризный, дерзкий…
Инга открыла статью про американского актёра Хита Леджера в Википедии:
«Версия о самоубийстве оспаривается… смерть наступила от острой интоксикации, вызванной действием транквилизаторов: алпразолама, диазепама, темазепама, болеутоляющих (в том числе гидрокодона и оксикодона), а также снотворных (доксиламина)».
На какое-то время она застыла. Потом открыла переписку с Indiwind и начала судорожно мотать её наверх. Наконец нашла то, что искала, то, что читала сравнительно недавно:
«Постников Леонид Олегович: выдержка из результатов вскрытия тела. Причина смерти: интоксикация, вызванная совместным действием болеутоляющих (в том числе наркотических анальгетиков — оксикодона, гидрокодона), снотворных (доксиламина) и транквилизаторов (диазепама, темазепама, алпразолама)».
Господи! Тот же самый набор! Быть этого не может! Хотя почему? Это всё объясняет! Это объясняет, почему Штейн!
Инга захлопнула крышку лэптопа, влезла в первые попавшиеся джинсы, натянула свитер, надела угги на босу ногу, набросила куртку и побежала вниз по лестнице, на лету продевая руки в рукава.
На улице шёл вязкий зимний дождь — ледяные сопли. Угги промокли почти сразу. Она плохо помнила, как добиралась до квартиры Постниковой, что говорила в домофон и почему безошибочно вспомнила этаж.
* * *
Ольга стояла на пороге в шерстяном домашнем платье с приготовленным заранее презрительным выражением лица, но внешний вид Инги её озадачил. Только сейчас Инга поняла, что впопыхах стянула с вешалки Катину кислотную куртку с нашитой физиономией Джастина Бибера на нагрудном кармане и погонами из страз по плечам.
— Здравствуйте! Да, это опять я, и я узнала для вас кое-что совсем новое и важное, — сказала она так решительно, что очередная отповедь застряла у Ольги в горле.
— Проходите, — ошарашенно пробормотала Постникова.
Инга вошла, и тут обнаружилась ещё одна неловкость — отсутствие носков.
— Простите, а можно тапочки у вас попросить? Я очень спешила, оделась кое-как.
Постникова молча выудила из обувного стеллажа тапочки из овчины.
— Сюда, пожалуйста!
Инга проследовала за ней в кабинет. Старая профессорская квартира не изменилась: и обои, и кое-какие цветы в кадках, и запах остались прежними. Только предметы мебели стали ветхими, неухоженными, замусоленными, со сбитыми углами. Было видно, что арендаторы относились к квартире небрежно, как к временному пристанищу, не обживая ни один уголок и не особо заботясь об обстановке. Инге была заметна тщательная уборка — Постникова пыталась придать квартире хоть какой-то уют.
Ремонт не делают — боятся вкладывать в квартиру, дело о наследстве ещё не решено. Неужели когда-то это было моднющее место, и я чувствовала себя здесь свободнее, чем дома, а Постникова жалась к стенке от робости? На кухню она меня не пригласила — не хочет домашней доверительной обстановки.
Они сели на большой кожаный диван напротив книжного шкафа.
— Я слушаю, — сказала Постникова.
— Простите, что практически ворвалась к вам без предупреждения. Но дело очень важное!
— Вас Эмма Эдуардовна прислала? Хочет убедить меня отказаться от квартиры? — запальчиво спросила Ольга, и лицо её собралось в острый треугольник.
— А, это! Нет, я по другому поводу. Я знаю, кто убил вашего сына!
Постникова застонала и закрыла лицо руками:
— Господи! Неужели и вы добрались до этой проклятой группы смерти вслед за Олегом?
— Что? Да, я как раз об этом… — пробормотала Инга. — И вы… молчали?
Инга смотрела на неё, не понимая, не веря, не представляя себе, что творится в этой закрытой дрожащей женщине.
— Как же я этого боялась! — Ольга посмотрела на неё с отчаянием. — Ну, зачем вам это? Олег рассказывал мне, что в расследованиях вы даже азартнее и рискованнее его. Он говорил, если со мной что-то случится — обратись к Инге, она доведёт дело до конца, потому всю технику и документы он завещал вам. Но я не стала. С его стороны это было очень эгоистично, а мне двух смертей хватило! Я не хочу, чтобы из-за всего этого погиб кто-то ещё!
— Но нельзя же просто так это всё оставить! Нельзя, чтоб эти люди продолжали заманивать в свои сети… — Инга вдруг замолчала, внезапно осознав, какую боль причиняют её слова.
Ольга закрыла лицо руками.
— Нет, нет, вы должны понять меня. У меня нет сил. И потом, какое право я имею впутывать вас? Олег так страшно ушёл…
— Но я не поверила в самоубийство Олега с самого начала. У меня так бывает: сдвину дело с мёртвой точки, а потом сама не могу остановить. Оно мчится на меня, как вагон с пригорка, и чувствую — скоро раздавит! — призналась Инга с некоторым облегчением: она не ожидала, что Ольга окажется на её стороне. — Пожалуйста, расскажите мне всё: про Лёню, как он попал в эту группу, про Олега. Если вам это будет не очень тяжело…
— Будет тяжело, — ответила она отрешённо, — но я расскажу вам. В каком-то смысле это и моя вина. С чего же начать? — Ольга растерянно посмотрела по сторонам. — Эмма Эдуардовна, наверное, думает, что я сюда переехала поскорее, чтобы квартиру за собой застолбить, чтобы ей не досталось? Если б она только знала, как страшно мне было возвращаться в прежний дом! В ту комнату, где я нашла его…
Она замолчала. Инга села чуть ближе, Ольга слегка отстранилась:
— Не бойтесь. Слёз не будет, их больше не осталось — это ещё хуже. Олег оставил мне эту квартиру, чтобы я не жила среди страшных воспоминаний. Сначала он хотел, чтобы я сразу сюда переехала, а потом решил: лучше это сделать после расследования. Иначе Харон мог вычислить, кем Олег приходится Лёне. Завещание Штейн составил на всякий случай. Никто из нас почему-то не допускал мысли, что они его поймают раньше, чем он их. К тому же с его стороны это была такая почти юношеская месть своей матери. Вы наверняка эту историю знаете. Как Эмма Эдуардовна ушла от профессора к актёру, да ещё и родила от него Лизу. Не оставила никаких шансов на воссоединение с отцом, которого Штейн обожал. Я что-то путано рассказываю: перескакиваю с места на место. Лучше спрашивайте.
— Хорошо. Расскажите о Лёне. Почему Олег так долго скрывал его от всех, даже близких друзей и тем более от своей матери?
— Понимаете… Олег узнал о том, что у него есть сын, только после Лёнечкиной смерти. При жизни они не встречались. Это, конечно, я виновата. Но Олег и сам не хотел… Когда я забеременела и всё ему рассказала, он был категорически против ребёнка, убеждал меня, что нам ещё рано заводить семью, взваливать на себя столько забот. Настаивал на аборте. А я отказалась. Ведь в нём жила частица Олега! Деньги, что мне Штейн всучил на врача, я на книжку положила — для ребёнка. Решила, пусть останется ему хоть что-то от отца. Олег тогда дал много денег — лишь бы от меня поскорее отделаться. Потом я родила. Лёнечка рос болезненным, хилым, простуды по восемь раз за год — пришлось оставить институт и вообще всякие мысли о театре. Я решила, что это к лучшему — не хотела случайно столкнуться с Олегом или его компанией. Устроилась гримёршей. Всё свободное время — с сыном. Так и жили.
— Как Лёня оказался в группе смерти?
— Началось с того, что он захотел поступить в театральный. Он был у меня очень нежный, ранимый и при этом гордый. С таким характером об этом ремесле и думать нечего! Актёр должен быть пластичным, терпеливым, покорным до самозабвения. Поэтому я настояла, чтобы Лёня сначала выучился нормальной профессии. Он продержался два года на экономическом, а потом бросил, стал готовиться к прослушиваниям. Три лета подряд поступал — никуда не прошёл дальше второго тура. И всякий раз такие истерики — я боялась из дома уйти, оставить его одного. Он был очень импульсивным. Но тогда всё обошлось. Как мне казалось. У него появился приятель, серьёзный, основательный, заинтересовал Лёню философией. Мысли о кино сын оставил — и я обрадовалась. Дура! Это и был Харон!
— Вы его видели? Он приходил к вам домой?
— Нет, никогда. Всё по рассказам сына. Правда, Лёня со мной мало делился — не мог простить мне материнского занудства, — Ольга печально улыбнулась, — что я его не поддержала, не помогла с театральным.
— И все это время Лёня нигде не учился и не работал?
— Нет. Только хобби — видеоролики снимал. Я видела несколько: талантливо, но мрачно. Я устроилась в несколько салонов, стала неплохо зарабатывать. У Лёни был счёт в банке — те самые деньги, что Олег дал, и я всё это время откладывала понемногу, набежало около пятнадцати тысяч долларов. С них и начались подозрения. Потом. Уже после. Я случайно обнаружила, что за неделю до смерти Лёня снял всю сумму. Проверила его телефон — и нашла там очень странные сообщения от этого Харонa.
— Что вам сказали в полиции?
— Сказали: умер от передозировки лекарствами, а деньги скорее всего на наркотики потратил. Но Лёня не был наркоманом, это я точно знаю. Если бы наркотики, он снимал бы деньги постепенно, а не всё сразу, да ещё за неделю до смерти. Но они ничего не хотели слушать. Вот, говорят, экспертиза: в крови наркотики. Добавили ещё, мол, воспитывать детей, мамаша, надо построже… — Голос Ольги опять дрожал.
— Тогда вы обратились к Штейну?
— Позвонила ему после похорон. И сразу пожалела, что не сделала этого раньше, что не познакомила его с Лёней. Боялась, Олег не примет сына, разозлится только. Хотела оградить Лёню от этой развращённой гламурной тусовки, в которой всё время мелькал Штейн. Решила, что так будет лучше. За них обоих решила.
Смотрит в сторону. Слова потемнели до того же кофейного оттенка, что и тяжёлая мебель кабинета. Что это? Ложь? Интонации стали нарочито наставительными, она избегает местоимения «я». При этом она крепко прижимает к груди старую бархатную подушку, как спеленатого младенца, — вот в чём настоящая причина! Она боялась, что Олег отнимет у неё сына. Не юридически, а духовно. Лёня был бы в таком восторге от отца, что предпочёл бы проводить с ним больше времени, чем со скучной, задёрганной работой и заботами матерью. Постникова скрыла всё из ревности. Теперь её слова обуглились до чёрного — от обжигающего чувства вины и сокрушительной жалости к себе.
Ольга опустила голову к подушке — разговор отнимал у неё много сил. Она выглядела отрешённой, как человек, перешедший какой-то важный внутренний рубеж. Инге казалось, что вся её энергия уходит на то, чтобы подавить сильные эмоции, не дать им взорвать хрупкое равновесие разговора.
— Вам что-то известно о расследовании Штейна?
— Он взял Лёнин компьютер. Потом позвонил мне, признался, что дело очень серьёзное, он обязательно им займётся, но я не должна искать с ним встречи и даже звонить. В случае необходимости он связывался со мной сам. В последний раз сказал, что сделал меня наследницей квартиры. И что у него почти готово досье на организаторов «Чёрных дельфинов». Я думаю, он уже тогда понял, что его выследили и могут убить.
— Почему вы так решили?
— Он стал очень осторожным, почти параноиком… ему постоянно казалось, что за ним следят… А ведь он был уже так близко, вот-вот должен был их раскрыть. Проверьте его компьютер, файлы, документы — думаю, там есть всё, чтобы довести дело до конца.
— Где именно искать? Он не говорил?
— Нет… Не знаю. — Губы её слились с серым лицом, вокруг глаз проступили бурые синяки. — Извините, не могли бы вы уйти? Мне нужно отдохнуть.
— Вам плохо? Может быть, врача? — испугалась Инга.
— Нет, окно только откройте и идите.
Инга кивнула. На пороге она обернулась: казалось, Постникова уснула почти мгновенно — завалилась голова, дыхание выровнялось. Инга какое-то время колебалась на пороге.
— Идите же, со мной всё будет хорошо, — строго велела ей Ольга, не открывая глаз. — И будьте осторожны. У вас ведь, кажется, дочь?
* * *
Инга позвонила Архарову сразу, как вошла в квартиру. Пока она рассказывала ему про Постникову и Олега, Катя появилась из двери своей комнаты и расхохоталась:
— Ты даёшь! На дискотеку ходила? — Дочь стянула с неё свою куртку с Джастином Бибером. — Как ты только в неё влезла? Она мне-то маловата уже.
— Иди в свою комнату, пожалуйста! — отмахнулась от неё Инга. — У меня важный разговор.
Катя развернулась и ушла, швырнув куртку под зеркало.
— Боже, какие мы обидчивые! — воскликнула Инга ей вслед и снова в трубку Кириллу: — Нет, я не тебе. Так ведь компьютер я весь излазила… Ну да, модератор… Да я как только зашла от имени Штейна, так Харон тут же меня засёк! Может, даже отследил IP.
— Ты ж вроде говорила, что у тебя данные надежно закодированы, — съязвил Кирилл.
— Давай лучше думать, где Олег мог спрятать досье на «Дельфинов».
— Скорее всего там, где труднее всего цифровым гениям, — заметил Кирилл иронично. — На жёстких носителях. То есть на бумаге. Он оставлял тебе какие-нибудь блокноты, записи?
— Архив фотографий и журналов с его работами! — Она выругалась. — Я на дачу всё отвезла!
— Поздравляю! Ты внимательно отнеслась к наследству близкого друга!
— Прекрати! Лучше поехали со мной прямо сейчас, пожалуйста!
— Ты спятила? Половина десятого! Мне завтра на службу. Да и что я жене скажу?
— Что поехал на спецзадание!
— Ага, Семён Семёныч! — засмеялся Кирюша. — Так, Белова, за ночь всё равно ничего не изменится, а завтра ты спокойно сама съездишь.
— Ну как знаешь, я найду с кем съездить!
— Тогда удачи!
Инга набрала Эдика. Злость на него давно прошла. Эта странность всегда была в его характере: он мог рассердиться на неё по совершенно непонятным причинам и выпасть из её жизни на недели или даже месяцы, а потом возобновить сердечное общение как ни в чём не бывало, ни разу не вспомнив об обиде. В такие моменты Инга обычно думала: «Гад, конечно, но люблю я его не за это». Он не стал сбрасывать звонок. Ответил с большой нежностью и сразу же согласился поехать.
* * *
Эдик был внизу уже через полчаса после её звонка с термосом кофе и горячими булочками из пекарни по соседству — как будто заранее знал о её просьбе и готовился. Инга не стала ни о чём спрашивать — что было, то прошло, зачем лезть человеку в душу. Но на всякий случай об Архарове больше не упоминала.
Слякотной ноябрьской ночью на даче было особенно неприютно. Инга хотела поскорее загрузить коробки в машину и уехать, но Эдик не торопился. Он предложил растопить камин и немного погреться, отдохнуть перед обратной дорогой. Инга не могла ему отказать. Эдик сел у огня.
— Я в детстве любил думать о том, что происходит на даче зимой, — говорил Эдик. — Мне всегда представлялось что-то сказочное. Что все волшебные существа селятся в покинутых домах и топят буржуйки, чтобы согреться.
— Какая-нибудь Баба-яга? — улыбнулась Инга.
— Нет, у Бабы-яги была своя недвижимость — избушка на курьих ножках.
— Тогда уж движимость!
— Ага, представь, — подхватил Эдик, — на дачи приходят кикиморы, лешие, ведьмы… залезают в дома через мышьи норы, устраивают гнёзда на грудах подушек, дремлют в свёрнутых тубами коврах. Грызут засохшие пряники из буфета, греются у печи, топают по дому в дедушкиных сапогах для рыбалки.
«Удивительный всё-таки человек!» — думала Инга, вдыхая пар зимнего дачного чая, пропахшего старым буфетом, сушками с маком и сыростью.
— Ты мне скажи, что такого ценного в этих коробках, что ты решила ехать за ними посреди ночи, да ещё в такую погоду?
— Не думаю, что мой ответ тебе понравится.
— Это что-то изменит? Или ты думаешь, что я обижусь и уеду? Брошу тебя здесь одну?
Тон его стал таким зловещим, что Инга по-настоящему испугалась.
— А вдруг и правда бросишь? — спросила она без тени шутки. — Мне иногда кажется, что я тебя совсем не знаю, хоть мы и дружим с детства. Ты для меня до сих пор непостижим.
— Ну не настолько же, чтобы поступить с тобой до такой степени по-свински! — сказал он удовлетворённо: видимо, признание Инги ему польстило. — Так зачем тебе все эти документы?
— Я выяснила, что сын Штейна стал жертвой Харонa и «Чёрных дельфинов». Олег вступил в группу, чтобы расследовать гибель сына. Он был кем-то вроде агента под прикрытием. Только, к сожалению, его самого никто не прикрывал. Я надеюсь, что в этих записях он оставил мне улики, чтобы я могла продолжить расследование.
— Какое отчаянное мальчишество! — тихо сказал Эдик. — Или скорее старческое безумие Дон Кихота! Идти одному против преступной группы! О чём он думал? Да ещё тебя втянул в это дело!
— Во-первых, я сама втянулась…
— Ладно, — оборвал Эдик раздражённо, — будем исходить из сложившихся обстоятельств. Разбирать все эти архивы в одиночку ты будешь очень долго. Время дорого — они уже скоро выйдут на тебя, если уже этого не сделали. Половину коробок забираю я, половину — ты. Через несколько дней сверяемся. И без возражений.
