Вещи постоянны в любви

«Они действительно убивали себя, просто прими это как данность», – выдает поисковик в ответ на мой запрос об особняке Апостолов на Петроградской стороне.

«Допустим, – думаю я, пробегая глазами ссылку за ссылкой. – Но рейсте ли тому виной?»

Внешний вид «дома самоубийц» на фотографиях навевает уныние независимо от титула. Никакой роскошью тут даже не пахнет. Ассиметричный деревянный фасад с граненым эркером и островерхой угловой башенкой выходит в небольшой дворик. Непрозрачные от грязи окна, о которых говорила Майя, пестрят закрытыми фанерой секциями. Полуподвальный цоколь почти доверху завален мусором. Не нужно напрягаться, чтобы представить запах сырости и кошачьей мочи, желтые от копоти потолки с остатками лепнины, хлам на чердаке, чьи оконца напоминают два черных, раскрытых в безмолвном крике детских рта…

А ведь когда-то это был очень романтический домик. Уютное двухэтажное пристанище для двоих. Топились печи, окна золотились светом, стол поражал богатством выбора блюд даже в голодные годы между двумя революциями. Молодой обер-прокурор и его заместитель принимали гостей. Поле невыносимого притяжения – было ли оно? Теперь уже никто не узнает. Тех, кто жил, дышал, любил в этих комнатах, расстреляли и сбросили в шахту неподалеку от Кемерово.

А новые жильцы слышат их голоса.

Я набиваю полный рот картошки фри – да простит меня Эрна, я делаю это слишком редко, чтобы чувствовать угрызения совести – запиваю ее колой и продолжаю читать под аккомпанемент детских криков из-за соседнего столика и взрывов смеха компании школьников, ожидающих свой заказ.

Так вот, жильцы слышат некие потусторонние голоса, но с учетом контингента – знал бы бедолага Апостол, чьи подошвы истопчут паркет его особняка до дыр – здесь нет ничего удивительного. Я конечно же нахожу те самые «скандальные» снимки рейсте, которые видела у Майи – все они слишком размыты, чтобы опознать сами знаки – и с удивлением узнаю, что сделавший их человек повесился, так и не завершив ремонт. Его дочь вела блог в «Живом Журнале», сейчас он заброшен, последняя запись – пятилетней давности.

Прежде чем погрузиться в очередную семейную историю, я иду за добавкой газировки.

В комментариях – оживленное обсуждение с упоминанием «Пляшущих человечков» Конан-Дойля и сект различного толка, буйным цветом распустившихся по всей стране в девяностые. Несколько экстрасенсов предлагают свои услуги по изгнанию беспокойного духа Николая Апостола.

«Беги оттуда, девочка», – шепчу я, позабыв про еду. Комментаторы единогласно мне вторят.

Комментирование записи отключено.

Комментирование записи отключено.

– Свободно?

От неожиданности я задеваю локтем поднос, и он почти что летит на пол. В последний момент я ловлю его со всем содержимым – упаковочной бумагой, пустой коробкой из-под картошки, картонным стаканчиком – и водворяю на место, рассеянно киваю, даже не понимая, кому. С телефоном наперевес я спасаюсь бегством, лихорадочно пытаясь пролистнуть еще страницу по пути к эскалатору, но ничего не получается, потому что записей больше нет.

Записей больше нет. Жека, это похоже на какую-то дешевую драму!

Я тщетно ищу ее во всех доступных мне соцсетях, а не найдя – столь же безуспешно – просто в «Гугле». Евгения Лейбниц в списках не значится. Теперь вся надежда на Терранову.

– У тебя есть открытые «комнаты» в Питере?

– Зачем тебе?

Герман сидит, развалившись на диване, и листает альбом по искусству. Подобная книга в его руках сразу наводит на мысли о влиянии Бескова, и это раздражает.

– Подруга приглашает в гости, хочу повидаться до отъезда в Венгрию. Совсем ненадолго. Так есть или нет?

– Ну было что-то. Заброшка в Красногвардейском переулке устроит? Это Приморский район.

– Да хоть какой! – вскрикиваю я и молитвенно складываю ладони. – Только не отсюда, давай выйдем в город. Не хочу, чтобы…

Он откладывает в сторону книгу и поднимается. На губах играет улыбка, полная показной иронии.

– Я сделаю все как ты скажешь. Мы ведь друзья.

Никак не пойму, чем он меня попрекает, но надеюсь, что это не превратится в традицию. А пока мы долго и тщательно выбираем подходящее место, все дальше и дальше углубляясь во дворы.

– Может, там? – Герман указывает на одиноко стоящую гараж-ракушку жизнерадостного салатового цвета. Мне все равно – лишь бы он чувствовал себя комфортно, прокладывая свои невидимые коридоры. Я поправляю лямку рюкзака на плече и вслед за Германом огибаю гараж. Теперь мы будто подростки, нашедшие удачное место, чтобы покурить вдали от взрослых. Герман достает из кармана баллончик с краской и несколько раз его встряхивает.

Дверь, возникающая там, где ее не было, до сих пор остается для меня чем-то вроде колдовства. И хотя я понимаю, что открыть ее не составляет для Германа большого труда – он просто рисует рейсте и мысленно связывает его с уже существующим на стене одного из питерских домов, я всякий раз заново проникаюсь к нему уважением. И мне хотелось бы, чтобы он отправился в обер-прокурорский особняк вместе со мной, но боюсь предложить – наверняка откажет. Теперь он по другую сторону баррикад. Рядом с Бесковым.

– Только не закрывай ее, ладно? Я скоро вернусь.

Герман равнодушно пожимает плечами. Баллончик увесисто ложится в мою ладонь.

– Сама закроешь.

Вот и ладненько. Так даже лучше. Ни от кого не зависеть – это прекрасно, не зависеть от Террановы – все, о чем только можно мечтать.

– Спасибо, Гер…

Но он успел уйти достаточно далеко, чтобы не слышать благодарность, и мои слова, овеянные зеленоватым дымом, кидает за пазуху и уносит к морю мятежный сентябрьский ветер.

Я привычно зажмуриваюсь и не вижу, как металлическая стена гаража пропускает меня насквозь, и почти тысяча километров по воле Германа сжимается до длины моего шага. За несколько секунд я оставляю позади четыре границы и с хрустом впечатываю подошву в битое стекло. В легкие врывается затхлый воздух с запахом прелой листвы и сырой штукатурки. Можно открывать глаза.

Чудесно, думаю я, чудесно. Недаром температура здесь не отличается от уличной – одна стена полностью обвалилась. Потолок над моей головой зияет сквозными дырами в почерневшей дранке и тоже подозрительно провисает. Зато в центре пустой комнаты с тремя окнами, среднее из которых наполовину скрыто вялой паутинной шторой, какой-то шутник распял между двух стульев кумачовый транспарант с призывом прекратить выбрасывать людей на улицу. Не хватает лишь гипсового Ильича, с фирменной хитринкой обозревающего руины светлого будущего. А, вот же он, валяется в осколках собственного постамента…

Осмотр достопримечательностей в мои планы не входит, поэтому я выхожу в мир через провал в стене, включаю беспроводные наушники и прокладываю маршрут. Вокруг – беспросветная промзона, значит, скорее всего, я на Выборгской стороне. До Петроградской отсюда не заоблачно далеко – полчаса, как уверяет доброжелательный механический голос, и я позволяю ему вести меня по узкому Красногвардейскому переулку, плотно запаркованному с обеих сторон, мимо серого бетонного забора, обтянутого колючей проволокой, к чуть более оживленной Кантемировской, где я поднимаюсь на мост и задерживаюсь, чтобы полюбоваться видом на реку. Оба берега щетинятся стрелами подъемных кранов. Я прохожу мимо стекляшки бизнес-центра и шагаю дальше по проспекту Медиков, уткнувшись в телефон. Меня не покидает чувство, будто я по-прежнему в своем родном городе, просто район незнакомый. Но это не так. За очередным перекрестком все резко меняется. Безликие параллелепипеды советского конструктивизма исчезают, уступая место нарядным модерну и эклектике. Высокие угловатые башни одного из зданий возвышаются над площадью настоящим готическим замком. Я сбавляю шаг, чтобы разглядеть его получше, и вдруг мне становится страшно.

Город вдыхает бензиновые испарения, выдыхает запахи многочисленных кафе, обдает ароматами духов и табачным дымом, и все же это их город. Домового и Стивы. С почти мистическим трепетом я заставляю себя идти дальше – точно тем же маршрутом, которым когда-то ходили они, возвращаясь к себе домой. А Жека Лейбниц? Бывала ли она здесь? Да наверняка.

По велению навигатора я сворачиваю во двор, шуршу опавшими листьями, наступаю в лужи. Нужный дом узнаю издалека, будто старинного знакомого – он выглядит так же, как на фотографиях в «Гугле», разве что еще более обшарпан. И – очередное наваждение: конный экипаж у входа, коляска покачивается на рессорах, когда с нее сходит одетый в черное мужчина с бесстрастным лицом и, постукивая тростью, направляется к дому. На его плечи, пышные темные волосы, выглядывающие из-под полей цилиндра и на сам цилиндр ложатся крупные хлопья снега. А в окнах теплится свет керосиновых ламп; там хозяина уже дожидаются рюмка тминного ликера «Кюммель», горячий самовар и потрескивание пластинки с любимым романсом, чтоб его черти взяли.

И если моя теория верна, то именно сюда, в уже разграбленное, но все еще родное гнездо однажды ночью ввалился грязный, окровавленный Стива Гиндис. Ранение причиняет ему боль, но едва ли она сравнима с той, которую он ощущает при мысли о потерянном друге, чье тело так и осталось лежать в заброшенной шахте. Вспоминая лицо последнего министерия с заносчивыми острыми чертами, я думаю о том, что навряд ли такой мог лить слезы и в голос клясть своих палачей. Скорее, собрал все необходимое, чтобы навсегда покинуть тонущий корабль под названием Российская империя, бесшумно спрыгнул за борт, и темные воды Времени сомкнулись над его головой.

Сейчас жизнь заметна лишь в одном-единственном оконце на втором этаже, где подоконник уставлен горшками с геранью. Хозяйское присутствие выдает включенная нищая лампа без плафона.

Ветер стряхивает с деревьев влажные листья. Я догоняю темную фигуру в цилиндре и вслед за ней ныряю в темное нутро подъезда. Как только глаза привыкают к темноте, я различаю беленые стены в модерновых завитках «удар бича». Лепные цветы тянутся к потолку, в середине которого покачивается оборванный провод люстры. Слева от входной двери покосились четыре почтовых ящика. От неожиданной дворцовой красоты подъезда захватывает дух.

Каждый звук эхом разносится по пустому залу, и хлопок на втором этаже звучит оглушительней выстрела.

– А ну пошли вон! Шляются и шляются! Тут вам не ночлежка!

Прищурившись, я наблюдаю за тем, как по широкой лестнице семенит самая нелепая тетка, которую только можно вообразить. Жидкие волосенки, собранные на затылке в пучок, украшает облысевшее павлинье перо. Длинная юбка, до того как ее выкинули на помойку, должно быть, принадлежала танцовщице фламенко. А сейчас драный подол подметает мраморные ступени, былая роскошь которых странно сочетается с образом этой городской сумасшедшей – последней здешней хозяйки. Впервые за долгое время мне хочется рисовать.

– Я журналистка! – говорю я, вспомнив о том, какое поистине магическое действие производит эта фраза. – Пишу статью о вашем доме. Здесь есть кто-нибудь еще?

Тетка подбоченивается, уперев в бока сухие кулачки.

– А я чем тебе нехороша? Я тут всех знаю. Кольку вон…

– Что еще за Колька? – я напрягаю зрение в попытке пересчитать квартиры первого этажа за ее спиной. Кажется, две – обе напротив лестницы, вероятно, раньше здесь жила прислуга.

– Колька-хозяин.

Тут мне становится не по себе. Так по-свойски, Колькой, она называет давно и основательно покойного обер-прокурора Правящего сената Николая Апостола?..

– Выходит, в доме остались только вы и он? Больше никого?

– Померли все, – отвечает она с непонятной гордостью.

– А Женя? Евгения Лейбниц?

– Женя, Женя… – бормочет женщина, поджимая ярко-морковные губы. – Не было таких никогда…

– Она приезжала ненадолго. Ее отец здесь повесился.

– А! – восклицает она. – Та, с зелеными волосами! Пугало огородное, просто жуть.

Вот кто бы говорил, думаю я, а она извлекает откуда-то из-под фиолетовой кофты пачку сигарет, театрально закуривает, стряхивает пепел на лестницу и растирает его подошвой тапка.

– С сердцем у нее плохо стало. Этот, как его… Порок! Потому что нечего было по ночам к Кольке шляться, не любит он этого.

Если бы здесь был Герман, мы обменялись бы насмешливыми взглядами. Но его нет, и желудок скручивает страхом. Скудный свет, падающий сквозь единственное пыльное окно, превращает старуху в персонажа театра ужасов «Гран-Гиньоль». Кажется, она вот-вот выхватит из-за пазухи гротескно-огромный тесак и исполнит с ним макабричное фламенко прямо на ступенях обер-прокурорского дома самоубийц.

– Так Евгения умерла? – уточняю я дрожащим голосом.

Ведьма выпускает дым через кровавый разрез рта, поворачивается ко мне спиной и вдруг выкидывает вперед руку с насаженной на указательный палец головой резинового пупса.

– Умерла, – пищит она кукольным голоском. – Опочила, упокоилась, приказала долго жить. Аидочка утром пришла, хвать – а девочка уже вся холодная. Апостол забрал ее себе.

Волосы резинового пупса раскрашены черным фломастером. Круглые щеки размалеваны им же на манер бакенбардов.

Лестница мягко покачивается у меня перед глазами. Я удерживаюсь на ногах только благодаря тому, что намертво вцепилась в перила.

– Покажите мне знаки.

– Дались же вам всем эти знаки! – фыркает она презрительно. – Чушь собачья.

Голова пупса утопает в складках юбки, когда Аидочка подхватывает ее обеими руками и ковыляет на второй этаж. Павлинье перо мотается из стороны в сторону у меня перед носом.

Гер-ман, вбиваю я в каждую ступень, Гер-ман, Гер-ман, Гер-ман – и изо всех сил представляю его рядом, просто чтобы не свихнуться от страха. Сжимаю ладонь и чувствую его руку в своей руке.

Из-за приоткрытой двери одной из квартир бубнит телевизор, но Аидочка толкает другую. Сама не входит – так и топчется на пороге, жамкая подол своей юбки.

– Ну ступай, – говорит она ласково. – Ступай, я тебя здесь подожду.

Я делаю шаг внутрь и задыхаюсь от невыносимой тоски сопричастности.

Вощеный ситец на ощупь напоминает человеческую кожу – такой же гладкий, податливый, теплый. Мой мальчик, как ты страдал… Как кричал этими рейсте, чернилами изливал свою боль, твоим криком пропитаны стены, и он все еще сочится сквозь содранный пластик. Ты сделал это нарочно. Отомстил убийцам и их потомкам, и потомкам потомков. Любимые романсы Домового не смолкнут, даже если его родовое гнездо сравняют с землей, верно? В этом месте не выживет никто. Ты проклял его, Стива – так крепко, как мог суметь только министерий.

Я не вижу, но могу проследить движения твоей руки, а вместе с ними – ход твоих мыслей. Ты вернулся в разоренный дом. Увидел осколки посуды, обломки мебели, картины, истыканные штыками, растерзанные перины. До рассвета бился раненым зверем, позабыв о том, что можешь истечь кровью, выл и катался по полу, а с первыми лучами солнца взялся за перо. Никогда в жизни тебе не было настолько тяжело с ним совладать – не твоя рука водила им, а оно владело тобою. Эти сочетания мне незнакомы, но они – долгая дорога к безумию, которое оканчивается смертью. Мне не нужно идти в другие комнаты, чтобы понять – ты побывал в каждой. Тут еще что-то зачеркнуто. Хотел спалить дом? И сам сгореть вместе с ним… Но не смог. Испугался. Небытия испугался, вечной темноты. Передумал… Предпочел исчезнуть – и тут тебе помогла еще одна формула. Пирамида знаков, никакой логики – Двери, Огонь, перевернутый Огонь, Чтение, Боль, еще Боль.

Ох, как дрожали руки…

Знать бы еще, куда ты отправился. Секереш, верно, был своего рода гением, если сумел самостоятельно додуматься до того же несколько десятилетий спустя. А будь я судьей, то должна была бы вынести тебе смертный приговор. Ты убийца, Стива, серийный маньяк, каких поискать. Столько народу выкосил – чем перед тобой девочка Женя-то провинилась? А отец ее чем?.. Да и тетка эта могла бы жить сейчас совсем иначе.

– Эй, журналистка. Ты там живая?

Я поднимаюсь на ноги, стряхиваю с коленей пыль, закидываю на плечо рюкзак.

– Ты там живая? – вторит спятившей Аидочке голосок кукольного обер-прокурора.

Я игнорирую обоих. Спешу пройти мимо, брезгливо огибая дымящую папиросой женщину по широкой дуге, и только у самой лестницы оборачиваюсь, чтобы уже без опаски взглянуть в водянисто-голубые глаза последней возлюбленной мертвого министерия.

– Уезжайте отсюда, – говорю я ей. – Иначе Апостол заберет и вас.

– Да я только этого и жду, – отвечает она без тени безумия. – Только и жду, когда Николенька заведет для меня пластинку. А он все медлит…

Я не жду ни музыки, ни голосов в голове. Я жду Германа Терранову.

Жду, когда, словно в дурмане, не замечая ничего вокруг, возвращаюсь к деревянной развалюхе на Выборгской стороне – то, что я не искалечила жизнь какому-нибудь законопослушному автолюбителю, оказавшись у него под колесами, есть следствие последних отмерянных мне на сегодня крупиц везения. И когда в стремительно сгущающихся сумерках, рискуя свернуть себе шею, отыскиваю оставленный рукой Германа рейсте, попутно задаваясь вопросом о том, как его самого-то сюда занесло. И когда знак утомительно долго остается глух и нем к моим прикосновениям – он будто забыл меня или не хочет больше видеть – я продолжала надеяться, что Герман (нет, не знаю, с чего, почему?) то ли почувствует что-то, то ли спросит себя, не нужна ли мне помощь, и захочет проверить… Просто на всякий случай… Глупо, наверное, но упрямый рейсте, прежде чем потеплеть, почти доводит меня до слез. Я не верю в себя. Я готова застрять здесь навечно, когда знак наконец-то вздрагивает и робко бьется в такт моему сердцу.

– Слава Богу, – шепчу я. – Спасибо. – И проваливаюсь в пустоту, только это не та пустота за гаражом-ракушкой, откуда я начинала свой путь.

Это вообще непонятно что.

Я никогда не бывала здесь раньше.

Но, видимо, Герман бывал.

Вокруг темно, как за пазухой у сатаны, и так тихо, что звенит в ушах. Запрокинув голову, я вижу черное ночное небо. Лес. Какая-то дикая глушь. Достаю телефон, свечу себе под ноги и с ужасом понимаю, что по обе стороны от меня, и прямо наискосок в полу темнеют жуткого вида дыры – словно колодцы или погреба. Стены здесь есть, но их почти уже нет. Хорошо, что ловит мобильная сеть, и довольно неплохо – значит, все-таки город. А впрочем, ничего это не значит.

В доме на Кройц-штрассе телефоны не работают, если только Бесков не позаботится об обратном. Но вряд ли Герман его об этом просил – не потому, что слишком горд для подобного, а потому, что ему все равно. Он с легкостью обходился бы вообще без телефона.

Гудки идут. Я благодарю небеса. Значит, он где-то в городе.

– Да.

– Герман, – всхлипываю я, уже не пытаясь казаться бодрой. – Герман, я заблудилась.

– В смысле?

– Я пыталась вернуться, но попала в какой-то лес. Здесь вообще ничего нет.

– Но что-то же все-таки есть? – спрашивает он резонно.

– Стены. И дыры в полу. Еще деревья и звезды.

– Выйди наружу, посмотри по сторонам.

Не сбрасывая звонок, я подсвечиваю себе путь и крошечными шагами продвигаюсь туда, где, как мне кажется, должен быть выход – заваленный ветками и обломками камней дверной проем.

– Подожди, – умоляю я время от времени, чтобы только он не выдумал чего-нибудь вроде «как дойдешь – перезвони». – Подожди, подожди, я сейчас…

Обойдя развалины – а они грандиозны настолько, что не охватить взглядом – я сталкиваюсь с глубокой, явно рукотворной канавой, сползаю в нее, потому что иначе до противоположной стороны не добраться, черпаю ботинками воду и грязь, почти на коленях выбираюсь наверх и снова хватаю телефон.

– Река, – говорю я. – Прямо река, справа и слева река. И мосты, но пешком до них не дойти.

– А, понял. – И никакого волнения в голосе! Рядовая такая ситуация. – Скоро буду.

Я опускаюсь на бетонный парапет и обеими руками прижимаю телефон к груди. Герман. Спасибо, что есть Герман. Человек, который может забросить тебя к черту на кулички, а потом, не меняясь в лице, извлечь обратно.

Сейчас он не торопится – прежде, чем услышать шаги за спиной, я успеваю продрогнуть до костей.

– Не сиди на холодном. – Я послушно встаю, хотя еще недавно казалось, что уже никогда не смогу этого сделать. – Испугалась?

– Не очень. Я знала, что ты придешь и спасешь меня.

Поддаваясь внезапному порыву, я неуместно повисаю у него на шее в тот самый момент, когда он собирается спуститься к реке, а теперь вынужден стоять и ждать, пока мой приступ благодарности исчерпает себя.

– Все, все… – Но я еще не все, и украдкой вытираю мокрые щеки. – Пошли, холодно же.

– Почему так получилось?

– Пока нас не было, кто-то перекрыл мой рейсте. – Герман разводит руки в стороны, как рыбак, хвастающийся размером улова, и я вынуждена его отпустить. – Вот такенные буквы: «Вася – лох!» и питерский рейсте закольцевался с местным. Я уже забыл, что он здесь есть… Ты как, встретилась с подругой?

– Д-да.

Тишину вспарывает рев мотоцикла, и он приближается. Спрятав руки в карманы, Герман сбегает по склону к странному сооружению – круглой башенке с влажными стенами. Внутри шумит вода.

Я протягиваю ему баллончик с краской, и пока на кирпичном боку штрих за штрихом возникает рейсте Дверей, рассматриваю рот и нос, которые пририсованы так, чтобы вместе с глазницами-окнами получилось одно большое лицо. Не удивлюсь, если в ночь на Хэллоуин внутри загорается свет, и свирепая рожа начинает прогуливаться туда-сюда вдоль берега в поисках пищи.

Мотоцикл останавливается почти над нами, я слышу голоса двоих. Зеленый дым валит вовсю, но ветер сносит его к реке. Мы с Германом уходим незамеченными.