Вещи не ревнуют

Несмотря на ранний час, ее голос звучит бодро. Поневоле представляется деятельная натура из тех, что даже первую утреннюю чашку кофе допивают по пути на любимую работу.

– Я вас слушаю, – говорит она дружелюбно, и мне становится заранее неловко за обман. Чем бы ни насолил этой милой девушке Герман Терранова, я заранее разделяю ее чувства, но вовсе не намерена о них напоминать.

– Hallo! – отвечаю я с бешеным сердцебиением. – Hier ist Эрна. Эрна Мозер.

Мне все равно, кем представляться, и имя домработницы из Убежища срывается с языка с той же легкостью, как ее же ломаное произношение.

– Guten Tag, Эрна, – не смущается моя собеседница – и продолжает завоевывать симпатию. – Меня зовут Ромоданова Майя. Чем я могу вам помочь?

Вслушиваясь в выжидающую тишину, я нервно кусаю губы. Главное, выбирать слова покороче. Никаких тебе «специалистов» и «консультаций».

– Мне сказать, что вы хороший русский историк. Я ищу предок и много платить.

От коверканья родного языка сводит мышцы гортани. Милая девушка Майя сразу же переходит на деловитый тон:

– Вам что-нибудь о нем известно?

– Фамилия. – Войдя в раж, я щедро расставляю ударения куда придется. – Апостол. Судья царя. – Он был расстрелян в Сибирь. Я хочу знать, где могила.

– Перезвоните мне через пару дней. Попытаюсь что-нибудь выяснить.

– Jawohl.

– Auf Wiederhören. Хорошего дня! – прощается Майя, и я наконец-то выдыхаю. Теперь, когда министерии Апостол и Гиндис медленно, но верно нащупывают ко мне дорогу с того света, сама я могу поразмыслить о том, что потребует чуть больше усилий – небольших народных волнениях в нашем общем ковчеге имени Патриса Лумумбы. Бунт молодежи в замкнутом пространстве на время отвлечет Бескова от моих изысканий, а главное – я окажусь там, где провела самую загадочную часть своей жизни моя бабушка. Я попаду в венгерский замок графа Ласло Секереша, не потратив ни копейки на авиабилет, и Бесков мне в этом поможет.

Как заставить человека сделать то, что тебе нужно? Да запросто – убедить его в том, что этого хочет он сам. Когда речь идет о группе людей, не меняется ничего, кроме времени, которое придется на это потратить.

Увы, прошлое замка Мадар не отмечено ни вампирскими пиршествами, ни историей трагичной любови местного рыцаря к какой-нибудь ведьмочке с отблесками священного костра в глазах. Зато здесь жил чернокнижник Секереш, и творимые им чары собирали под мрачной крышей его цитадели самых темных обитателей преисподней (местные жители воспринимают это как факт, не требующий доказательств – или делают вид, что воспринимают; во всяком случае, если поинтересоваться у них, не приколдовывал ли граф Секереш, никто не станет уверять в обратном). После войны зловещий чародей как в воду канул – поговаривают, что духи укрыли его в своем призрачном мире, да вот с возвращением не задалось, и застрял-де наш граф между царствами живых и мертвых, и все еще бродит по коридорам, переставляет мебель так, как стояла она при хозяине, портьеры шевелит и время от времени заводит старинный граммофон – тогда среди ночи работники музея слышат душераздирающе-тоскливую мелодию «Мрачного воскресенья», венгерской песни самоубийц, к которой тот отчего-то был особенно пристрастен…

Туристов все это нисколько не отпугивает. Наоборот: нынешний Мадар – замок-отель, и от желающих здесь поселиться нет отбоя в любое время года. Вернуться с бала и улечься спать в кровать под балдахином – мечта любой принцессы. Таков мой аргумент для нежных особ, бледнеющих при слове «привидение».

Все то время, что я исподволь нашептываю обитателям Убежища о прелести и, с талантами нашего Бескова, доступности подобной экскурсии, мне приходится тщательно этого самого Бескова избегать. Громы и молнии настигают меня однажды вечером. Еще мгновение – и я скрылась бы за дверью своей комнаты. От спасения отделяет всего шаг. Но гневный шепот за спиной не позволяет его сделать.

– Попалась, – шипит он, и я чувствую себя несчастной Евой, застигнутой с надкушенным яблоком в руке. – Езус-Мария-Йозеф, Есения, почему? Почему именно Мадар? Почему все вдруг решили, что мы туда едем?

Я медленно оборачиваюсь. Хозяин дома раздражен и, очевидно, готов убивать.

– Так прямо и все? – пищу я в попытке быстро придумать ответ, но блиц-опросы, к несчастью, не мой конек.

– Все. Двадцать-черт-их-дери-человек. С утра мне позвонили несколько родителей. Они, мягко говоря, удивлены. Кое-кто намерен сопровождать своих детей…

– Странно как-то.

Бесков взмахивает рукой, будто пытается уцепиться за нечто неосязаемое.

– Если ты что-нибудь нашла… Если думаешь, что Лист в замке – хотя это, как минимум, неправдоподобно – мы могли бы проверить вдвоем. Я даже не против твоего верного оруженосца Террановы, но… Группа, Есения! Это будет апокалипсис! Смерть всему живому, конец света! – Он выглядит гораздо несчастней, чем это предполагает моя маленькая диверсия. – Ты настолько меня ненавидишь? Может быть, за что-то мстишь?..

– В-вовсе нет! И я не думаю, что Лист где-то в замке. Я просто заметила, что ребятам скучно постоянно торчать в доме, вот и п-предложила… Они ведь ездили в «Эльсбет», и никто не возражал.

– В «Эльсбет» были Тимур и Амина.

– А что им мешает быть в замке Мадар?

Покачнувшись, Бесков выдыхает сквозь стиснутые зубы. Серебристая челка падает ему на глаза. Мне даже хочется его утешить.

– К тому же цены у них очень даже демократичные! – Тут я делаю мысленный реверанс и, скорее всего, получаю мысленное же пожелание провалиться в преисподнюю. – Вы ведь продали что-нибудь из моего наследства?

Бесков явно хочет произнести речь, но вместо этого захлебывается воздухом и бледнеет до синевы.

– Если кто-нибудь из них, – запинается он, – там умрет…

– Если этот шеффен появится там и уйдет незамеченным, Макс… – я намеренно делаю паузу. Пусть отдышится. – То либо его не существует, либо он – это ты.

– Безупречная логика.

– Премного благодарна, – торжественно говорю я и наконец-то захлопываю за собой дверь.

Впрочем, насладиться одиночеством мне сегодня не суждено. Едва я успеваю достать из рюкзака бабушкину фотографию, голос Ольги в коридоре выкликает мое имя.

– Еся! В гостиную, быстрее! Все уже там!

Меня не покидает ощущение, что Бесков готов сделать ответный ход, и, возможно, это именно он. Тем не менее, я выхожу и позволяю Ольге взять меня за руку – после той встречи в спальне Германа она впервые называет меня по имени и впервые куда-то зовет, хотя я даже не думала ни в чем ее обвинять.

– Сейчас все самое нормальное расхватают, – говорит она и тащит меня по лестнице. Можно подумать, я знаю, о каком «нормальном» идет речь. – Лично я не собираюсь изображать из себя ни животное, ни фрукт.

– Животное? Фрукт?..

– Да костюмы же! – поясняет она, и тут я сама все вижу.

Гостиная напоминает костюмерную провинциального театра. Возле длинной стойки вьется стайка девчонок. Под взрывы хохота они снимают с вешалок и отбрасывают в сторону платье за платьем. Ольгины опасения оказались напрасны – все наряды одинаково прекрасны и не заставили бы свою владелицу краснеть на балу у какого-нибудь аристократа. И лишь в одном она оказалась права – выбор катастрофически уменьшается. Девчонки разбредаются по своим комнатам, набрав полные руки. Впору выдавать номерки с ограничением по количеству.

С тяжелым вздохом Ольга подходит к дивану, заваленному отвергнутыми платьями, и роется в них, будто шопоголик в корзине с уцененным товаром.

– Так и знала. Так-и-зна-ла. Либо размер огромный, либо… Вот! – Повернувшись ко мне, она демонстрирует темно-коричневое, с шнуровкой и валиками на плечах одеяние в духе известной отравительницы Госпожи Тофаны.

– А по-моему довольно мило… – говорю я рассеянно.

Из-под груды ярких тканей выглядывает кованый уголок небольшой деревянной коробки, покрытой черным лаком, и она донельзя меня интригует. Интересно, почему ее никто не открыл?..

Я обхватываю ящик руками – он оказывается довольно увесист – опускаю его на пол и сразу же получаю ответ. К потертой крышке приколот квадратик грубой оберточной бумаги с каллиграфической надписью «Esenia».

Ольга шумно дышит у меня над ухом.

– Открывай!

Крышку удерживают два железных замочка, как у старинных чемоданов. Я нажимаю на кнопки, ящик отвечает приглушенным щелчком.

– Как думаешь, что там? – шепчет Ольга.

– Надеюсь, не ядовитый газ. И не голодные летучие мыши, – отвечаю я, смело приподнимая крышку.

Изнутри на нас глядит прорезями для глаз черная сафьяновая полумаска.

Я бережно беру ее в ладони и откладываю в сторону. Внизу оказывается сверток шелковой ткани густо-синего, почти чернильного цвета.

Я расправляю его, и нежная материя с шорохом опускается до самого пола.

– Надень ее.

Видя мое замешательство, неслышно подкравшийся Бесков сам накидывает мантию мне на плечи и подводит меня к зеркалу.

Мантия как мантия, думаю я. Ничего особенного.

– Когда-то она принадлежала Оливеру Сноу. Затем он передал ее Карлу Нойманну, но тот оказался чужд дешевой театральщины и предпочитал выполнять свои обязанности в повседневном виде.

Почтенный возраст одеяния пробуждает во мне нечто вроде уважения. Воображаю лицо студента-воришки, которому в этом самом облачении явился сэр Оливер из Бата. Явился, чтобы приговорить к смерти и тут же привести приговор в исполнение.

– А Рихард Кляйн? Что думал о дешевой театральщине он?

Отражение Бескова за моей спиной таинственно улыбается.

– Как минимум не презирал. Взгляни!

Я перевожу взгляд в направлении его вытянутой руки. Портрет Рихарда Кляйна встречает меня неизменным выражением превосходства на холеном лице. Только сейчас я обращаю внимание на складки темно-синей ткани, драпирующей одежду, и зябко ежусь. Мне кажется, что я примерила костюм мертвеца. Я рассеянно ищу глазами Ольгу, но ее нет. Здесь только мы с Бесковым.

– Зачем все это? – Сняв внезапно потяжелевшую мантию, я складываю ее вверх плотной шерстяной подкладкой и небрежно перекидываю через локоть.

– Это? – не понимает Бесков. – А! Ты о костюмах? Если уж вы собираетесь в средневековый замок, нужно постараться получить максимум впечатлений, правда?

– «Вы»? А разве…

Он сверлит меня взглядом сквозь преграду покрытого амальгамой стекла.

– Я не еду. И Терранова тоже. У нас слишком много дел.

Компания Тимура и Амины светит мне как никогда более отчетливо, но проблема не в них. Я рассчитывала на помощь Германа.

– Разочарована?

– Не то слово. – Мантия отправляется обратно в коробку. Маску я даже не примеряю. – Ума не приложу, как целые сутки проживу без вас двоих…

– Сутки? – Что-то в его голосе заставляет меня насторожиться. – Я арендовал весь замок на неделю.

Вот он, ответный ход… На кой, интересно, черт тебе понадобилось так надолго отсылать нас из Убежища?

– Боюсь, вернувшись через неделю, я обнаружу здесь голые стены.

Вместо ответа Бесков красноречиво пожимает плечами, мол, не исключено, и оставляет меня теряться в догадках под неусыпным надзором портрета Рихарда Кляйна.

Теперь, когда у меня есть ключ (два рейсте едва бледнеют на ладони, один из них Двери, второй – перевернутые Двери, никогда бы не подумала, что так можно), и в мою жизнь вернулась мобильная связь – я почти перестала ею пользоваться. Дело даже не в том, что для этого нужно надеть куртку и выйти за ворота, на улицу Салтыкова-Щедрина, а мне постоянно лень. Я отвыкла от звонков и, как выяснилось, способна прекрасно обходиться без социальных сетей. Практически суперсила с точки зрения той меня, какой я была еще пару месяцев тому назад.

Однако разговор с Майей Ромодановой – событие слишком ожидаемое, и даже вновь начавшийся мелкий, гадкий, моросящий дождь не способен заставить меня отказаться от небольшой прогулки.

Натянув на голову капюшон, я решительно покидаю Убежище. На крыльце под козырьком в компании одного из ребят – кажется, француза – дымит сигаретой Герман Терранова. Оба о чем-то оживленно беседуют на ломаном английском, там, где не хватает слов, в ход идут жесты и междометия. Я бормочу «экскьюземуа» и «сорри», бочком протискиваюсь между ними, поднимаю над головой зонтик-трость – один из тех, которые бесхозно торчат в подставке у входной двери – но раскрыть его не успеваю, потому что Герман касается моего плеча.

– Любишь гулять под дождем?

Я ненавижу дождь и осень, все холодное, влажное и умирающее. Мне не нравится вечная сырость и то, что по вечерам темнеет все раньше. В темноте я плохо вижу, а потому теряюсь.

– Под этим зонтом хватит места двоим? Или ты ищешь одиночества?

– Я хочу, чтобы ты поехал в замок Мадар вместе со мной. Хотя бы на один день. Я собираюсь в «Унтерштанд», вернее, в то, что от него осталось. А ты хорошо знаешь историю, и я подумала – может, ты не откажешься…

– Это невозможно. В это время мы с Максом будем во Франции, у нас важная сделка. Не забудь, что я теперь его подчиненный. Но ты звони, звони в любое время. Герр Бесков сделал мне подарок – теперь у меня есть телефон. Он щедр к своим вещам…

– Не произноси это слово! – взрываюсь я. – Больше никогда его не повторяй. Ты вовсе не вещь, никто не имеет права заставлять тебя делать то, что тебе противно. И вообще – для многих людей ты значишь гораздо больше, чем можешь себе представить…

– Но для тебя я – вещь в себе.

– Я сказала так, чтобы тебя уязвить.

– И теперь пытаешься забрать свои слова назад?

– Я отвечу. Спроси еще раз.

Да, нам не дано повернуть время вспять. Мы помним обиды, но слишком легко забываем искренние признания. Вот и сейчас он сделает вид, что верит не тем, а этим моим словам, а я притворюсь, что сначала лгала, а теперь говорю правду.

– Кто я для тебя, Есения? – говорит он с шутливой серьезностью.

– Ты мой друг. Такой, о котором можно только мечтать. И я счастлива, что ты рядом.

Не понимая ни слова, мальчик-француз переводит взгляд широко раскрытых глаз с меня на Германа и обратно.

– Так значит, друзья?

Я молча киваю. Что-то, застрявшее в горле, мешает заговорить.

Герман наконец-то отпускает мое плечо, и я раскрываю зонт. Кап-кап-кап. Что сказано, то сказано. Кап-кап. Значит, друзья…

Я чувствую на себе его взгляд все то время, пока мои кеды рассекают грязные лужи и почти невсерьез думаю о том, что догони он меня прямо сейчас, вердикт о дружбе пришлось бы пересмотреть. Но ничего не происходит, и, когда я оглядываюсь назад, задержавшись возле ворот, над совершенно пустым крыльцом с любопытством мерцают два тусклых фонарика.

Я вовсе не собираюсь ломать эту комедию до скончания века. Эрна Мозер сделала свое дело, и теперь может спокойно поправлять здоровье в своем шале где-нибудь в Берхтесгадене. Отныне дело восстановления семейной истории в надежных руках ее русской племянницы Есении Иллеш.

Именно поэтому в ответ на энергичное «алло» Майи Ромодановой я называю собственное имя.

– Я кое-что выяснила про вашего Апостола, – говорит Майя, легко принимая мою легенду о внезапно заболевшей тетушке. – Но история странная, я предпочла бы обсудить ее с глазу на глаз. У вас есть возможность приехать ко мне в музей?

Я критически осматриваю свои забрызганные грязью кеды и несвежие джинсы, всей кожей головы ощущаю волосы, стянутые на затылке в неряшливый пучок. Рука нащупывает в кармане куртки смятый полтинник, которого должно хватить на проезд.

– Диктуйте адрес.

– Это на улице Клинической неподалеку от набережной Маринеско, – объясняет Майя, и я сразу понимаю, о каком музее идет речь. Историко-художественный, бывший краеведческий. Первый и единственный раз я была там, когда училась в пятом классе, правда, с тех пор мало что помню. – Позвоните мне, когда подъедете, я вас встречу.

Бросив прощальный взгляд на дом – у входа никого нет – я уныло шагаю к трамвайной остановке. Дожидаюсь пятого номера, и дребезжащий вагон везет меня до «Дворца Бракосочетаний», который как раз-то мне и нужен, вернее, не сам он, а строгое здание с белоснежными стенами и черепичной кровлей – бывший концертный зал Штадтхалле – в котором после реставрации уютно расположился главный музей области.

От «Дворца» я иду вдоль набережной – свинцово-серая поверхность воды зябко морщится, ветер гонит от берега к берегу мелкую рябь – и сворачиваю к заметному издалека трехэтажному строению. Высокие окна бесстрастно рассматривают стриженую лужайку с небольшим озерцом, над которым подрагивают влажной листвой редкие тоскливые осинки. К музею ведет безлюдная асфальтированная дорожка. На стоянке для сотрудников одиноко мокнет черный автомобиль.

Как и было условлено, я набираю номер Майи и, вслушиваясь в длинные гудки, размышляю о том, что окажусь в весьма щекотливой ситуации, если понадобится платить за входной билет. К счастью, моим опасениям не суждено сбыться – дружелюбная музейщица просит дождаться ее у главного входа и вскоре появляется из-за угла с ярким зонтом, украшенным разноцветными глазастыми кошками.

– Привет!

Майя щелкает зажигалкой, выпускает облачко ароматного вишневого дыма и разглядывает меня сквозь его сизую завесу. На вид ей не больше тридцати. Длинная прямая челка, вязаный берет с помпоном и огромный шарф делают ее похожей на француженку.

– Давай начистоту, – говорит она, дымя как небольшой клетчато-шерстяной дракон. – У меня идеальный слух. Оба раза мне звонил один и тот же человек.

И хотя я делаю вид, что увлечена истертыми шнурками своих ботинок, перед глазами все еще стоят ее обветренные губы, нос с горбинкой и ехидный взгляд болотно-зеленых глаз.

– Так и есть, – нехотя признаюсь я.

– Значит, нет никакой немецкой тетушки Эрны и предка по фамилии Апостол.

– Про предка я не врала.

– Допустим. Но почему ты сразу не сказала, что ты – это ты?

Единственное, на что мне сейчас хватает фантазии, – сконфуженно промолчать.

– Номер, на который ты звонила, – не рабочий, а личный. Его знают только близкие мне люди.

Близкие люди, ах ты ж черт побери. Ну, Герман, Дон Жуан, чтоб тебя, сердцеед…

– Терранова, – говорю я злобно. Майя давится дымом и долго не может откашляться. Все это время я стою рядом, терпеливо ожидая возможности попрощаться, потому что теперь ожидать от нее помощи явно не следует.

– Неожиданно… – выдыхает она. – Очень… – и вытирает слезы. – Он куда-то пропал в последнее время, даже странно. Неужто совесть заговорила?

По ее реакции невозможно понять, радует ее мнимое исчезновение трофейщика или скорее огорчает, поэтому приходится тщательно подбирать слова.

– Я видела его недавно. С совестью он по-прежнему не в ладах.

– Не сомневаюсь. – Моя собеседница аккуратно гасит сигарету о край бетонной урны и встряхивает челкой, предлагая войти. Вслед за ней я послушно огибаю здание и придерживаю скрипящую пружинами дверь служебного входа. – Если честно, мне плевать на его дальнейшую судьбу, – фыркает Майя, складывая зонт. – Главное, он больше не разоряет воинские захоронения. Одним стервятником меньше.

Кажется, я начинаю понимать, какого рода отношения могли связывать этих двоих.

– Не разоряет, за это я ручаюсь. Герман нашел работу, теперь у него другие интересы.

– Работу, надо же… Надеюсь, она никак не связана с археологией. Таких нужно держать подальше. Правда, о двух своих последних находках он все-таки сообщил, – сверкая глазами, продолжает Майя, пока мы поднимаемся по выложенным плиткой ступенькам навстречу терпкому запаху лежалой бумаги и пыльных переплетов. – Когда мой поисковый отряд приехал на указанное место, кости, конечно, там лежали, но ни знаков отличия, ни наград в могиле не оказалось. А как еще прикажешь устанавливать личность воина? Как его родственников искать? Терранова и ему подобные для нас, археологов, страшнее чумы, потому что думают только о наживе. И между прочим искренне считают себя историками, ревнителями прошлого! А сами – вандалы, мародеры и больше никто!

С этими словами она отпирает дверь одного из кабинетов, за которой скрывается царство бумаг и стеллажей. Мы проходим их насквозь и оказываемся в крошечном пространстве, образованном диваном в форме буквы Г и углом комнаты. Сквозь раскидистый папоротник, облюбовавший подоконник, с трудом пробивается бледный дневной свет.

Майя пристраивает пальто на трехпалую вешалку и предлагает мне сделать то же самое. Пока я раздеваюсь, кабинетик наполняется шумом закипающей в электрическом чайнике воды и ароматом растворимого кофе.

– Итак, Апостол, – говорит Майя, вручая мне великанскую кружку. Содержимое едва не выплескивается наружу, когда я с присущей мне беспечностью сажусь на диван и тут же проваливаюсь в продавленную поколениями работающих здесь историков яму. – Если честно, я сразу заподозрила, о каком Апостоле речь, но надо было проверить. Немного странное совпадение – совсем недавно я наткнулась на статью об одной находке… и в ней звучала именно такая фамилия. – Майя морщит лоб и глядит в потолок, словно строки из статьи появляются на нем прямо сейчас. Я наблюдаю за ней, как язычник за камлающим шаманом. – В 2002-м останки Николая Федоровича Апостола, обер-прокурора соединенного присутствия первого и гражданского кассационного департамента Правительствующего сената, были обнаружены в заброшенной шахте неподалеку от деревни Развал. Это в районе Кемерово, – произносит она на одном дыхании. – Личность установили благодаря именному портсигару – видимо, обер-прокурор очень берег его и удачно припрятал, иного объяснения тому, что вещь осталась при нем, я не нахожу… Вот, специально для тебя распечатала.

На черно-белой фотографии (чем ближе к нижней границе листа, тем белей) с трудом различим прямоугольный контур небольшой коробочки. В действительности портсигар мог бы быть позолоченным или серебряным, но по картинке этого не понять. На вогнутой внутренней поверхности крышечки отчеканено некое посвящение, однако если бы не дополнительный кадр, где та же надпись снята более крупно, я не смогла бы его прочесть. А так могу, хоть и довольно приблизительно.

– «Quodcumque retro est. Домовому от Стивы»… а Домовой – это?..

– Как раз-таки твой Апостол. Милое семейное прозвище. Портсигар пропал из запасников Новосибирского краеведческого музея при очень таинственных обстоятельствах. Он просто исчез, словно его никогда и не было. Только фото и осталось. Но главная странность в том, что докладная телеграмма об исполнении расстрельного приговора сохранилась до сих пор. Вот только трупов, согласно ей, должно было быть найдено два…

– Гиндис! – вскидываюсь я.

Во взгляд Майи возвращается подозрительность.

– А ты неплохо осведомлена… Да, в ночь расстрела пуля настигла не только обер-прокурора Апостола, но и его заместителя, как тогда говорили – «товарища» Степана Самуиловича Гиндиса. Автор статьи логично предполагает, что тело Апостола, в которого стреляли первым, смягчило падение несмертельно раненному Гиндису, и тот не получил травм, на которые рассчитывали стрелявшие, а при удобном случае благополучно выбрался наружу – и остался в живых. Вот… – Майя кладет мне на колени еще одну нечеткую фотографию, распечатанную, как и предыдущие, с помощью умирающего здешнего принтера. – Угадаешь, кто из них – твоя родня по крови?

Разумеется, никто, но я не спешу делать выбор, старательно всматриваясь в лица и костюмы сидящих на террасе некоего особняка мужчин. Тот, что справа, выглядит авантажней своего компаньона по чаепитию – он породист, хмур и темноволос; совершенно нельзя представить, чтобы он карабкался из ямы, для опоры подложив под ноги все еще теплое тело своего убитого коллеги. В отличие от второго – белокурого беса с выражением лица мелкого хищника, скажем, хорька, но хорька с безупречной осанкой и юношеской смазливостью черт. Вот его-то я отчетливо вижу и предателем, и трусом, и неизвестно как выжившим последним министерием.

Я постукиваю ногтем по изображению брюнета:

– Он?

– А все же есть между вами некая связь сквозь пространство и время, – кивает Майя.

– Только почему Домовой?

– Все очень просто – твой предок обер-прокурор был отчаянный социопат. Всем светским развлечениям предпочитал партию в покер и, как бы сейчас сказали, кухонные рассуждения о спасении России. Вот Стива – Степан Гиндис – и прозвал своего начальника, а по совместительству ближайшего друга Домовым, вдобавок уловив внешнее сходство с этим сказочным персонажем…

Николай Апостол не стар, но отсутствие седины компенсируется суровой морщинкой между густых бровей и бакенбардами а-ля Логан по прозвищу Росомаха.

– Домовой и Стива жили вместе, – с нажимом говорит Майя, и когда я вопросительно склоняю голову, неторопливо, значительно кивает: – Да-да, в том самом смысле.

Я не могу сдержать смешок.

– Об этом тоже в какой-нибудь телеграмме написано?

– Ну, разумеется, нет. Никто не знает, что происходило за запертыми дверями спальни обер-прокурора. Но по воспоминаниям одной дамы – американской подданной – которая навещала дом Николая Апостола в страшный 1917-й год, двери эти имели место быть. На людях, писала она в мемуарах, Николас и Стивен ничего такого себе не позволяли. И если Стива еще мог допустить скабрезность или тонко намекнуть на близость с другом, то Никки держался с неприступным достоинством джентльмена. И все же чувствовалось между ними что-то… «Поле невыносимого притяжения» – цитата из ее мемуаров. Впрочем, не исключено, что все это лишь плод воображения отвергнутой женщины – она имела виды на обер-прокурора, однако страсть взаимности не встретила. Оба приятеля в прошлом были женаты и оба – неудачно. У Апостола подрастала дочь, супруги Гиндис так и остались бездетными. В итоге до революции господа судейские проживали в особняке Апостолов на Петроградской стороне – своих родных Николай отправил за город, после февральской революции они эмигрировали и в Россию никогда больше не вернулись. Особняк, кстати, на месте, сейчас там коммуналки. С лепниной, печными коробами, вензелями Апостолов, но – коммуналки.

– Роскошь-то какая, – тяну я, а Майя пододвигает ко мне вазочку с песочным печеньем.

– Все относительно, – говорит она, шумно прихлебывая из чашки. – Если погуглишь адрес, найдешь десятки статеек о мистических местах Санкт-Петербурга, и в каждой из них окажется наш – твой, между прочим! – дом самоубийц. Ой, нет, только ни о чем меня не спрашивай! Все это чушь собачья, сенсации для домохозяек. Якобы атмосфера там нехорошая, статистика смертей запредельная… Знаки…

– Знаки? – В памяти проступает Рейсте Дверей на обоях бабушкиной комнаты. – Их кто-нибудь видел?

– Фотокамера.

Перетасовав снимки, Майя вновь раскладывает их передо мной и подчеркивает длинным гелевым ногтем нечто, напоминающее перевернутый треугольник. Я бы вообще не обратила на него внимания – обычное пятно, грязная стена, заляпанный объектив… а ведь треугольник, похоже, образован несколькими рейсте. Министерии пользовались формулами, ну конечно! Я отчаянно щурюсь в попытке разглядеть сами знаки, но от принтованных клематисов слишком рябит в глазах. К тому же у фотографа явно дрожали руки.

– Обои, конечно, не сохранились?..

– Это чинц, – уточняет Майя. – Вощеный ситец, в домах богатой аристократии им обтягивали стенные панели. Выглядит очень празднично, но просто залепить бумагой не получится. Как оказалось, в одной из квартир под вагонкой остался именно тот самый апостольский чинц – в конце девяностых хозяин во время ремонта доковырялся до изначальной стены, а там этих черточек и точек – видимо-невидимо! И началась круговерть с дьявольщиной. Апостол, мол, увлекался черной магией. Призвал силы, которые все еще бродят по дому и замогильным шепотом уговаривают его обитателей свести счеты с жизнью!

Стива Гиндис, размышляю я, поглаживая пальцами лист бумаги с фотографией, насмешливый дьявол Стива Гиндис не погиб в шахте. Ему необязательно было выбираться из нее обычным путем – он мог уйти с помощью рейсте. Куда? Например, в особняк Апостола на Петроградской стороне, чтобы спокойно перевязать рану и прикинуть свои шансы на выживание в новой стране. Бабушка угрожала Бескову, что отправится к министерию Гиндису и о чем-то ему расскажет. Возможно, именно так она и поступила!

Шанс обнаружить ее заваривающей лапшу на общей кухне питерской коммуналки ничтожно мал, но все же мне срочно нужно поговорить с Германом.

Я привычно тянусь за рюкзаком, чтобы заплатить Майе за работу, но рюкзак остался в Убежище.

– Черт, кошелек забыла. Давай я тебе на карту кину. Если надо наличными, то сейчас смотаюсь, здесь недалеко…

– Никаких денег! – говорит она решительно. – Это было несложно. Ты уже отплатила мне новостями о Терранове, ничего лучше я в жизни не слышала. И очень тебе благодарна.

– За что?

– Это ведь с твоей подачи он взялся за ум?

– Отчасти. – А если совсем уж начистоту, благодарить за это следует Бескова.

Майя выглядит подавленной, и мне кажется, я догадываюсь о причинах.

– Мы друзья. – Проблеск оживления в ее взгляде дает понять, что общая линия верна. – Не больше и не меньше.

– Ты первая из всех моих знакомых, кому это удалось, – ворчит она беззлобно.

– А что с остальными?

– Разделились на очарованных и презирающих. И последних больше…

Затянувшееся молчание намекает, что гостья засиделась, а хозяйка слишком тактична, чтобы прямо об этом сказать. Но стоит мне только внутренне решиться на прощание, Майя робко произносит:

– Когда я увидела его впервые…

И я остаюсь, потому что она говорит о Германе.

– Это был конец января, очень морозный день. Мы договорились о встрече. Ко мне подошел плохо одетый парень в невзрачной шапочке. Но его лицо… Терранова, которого я презирала, не мог быть таким. Я подумала, что он побоялся и прислал вместо себя брата.

– У него был брат-близнец.

– Серьезно? – Майя щурится, ее пальцы нервно загибают уголки бумаги с фотографией Апостола. – Еще один ангел?

– Наполовину. Другую сожгли электрической плиткой.

Она задумчиво поглаживает кольцо с огромным овальным камнем.

– Двоих таких наш мир все равно бы не выдержал. – Странная мысль, но я могу ее понять. – А внешность Германа – насмешка над ним самим. Она впечатляет до тех пор, пока не понимаешь, что его лицо – даже не обличие, не личина, а облицовка. Под которой нет ничего… Ни поступков, ни воли, ни хотя бы обаятельной глупости. Прости, если мои слова тебя задевают.

Они действительно меня задевают, но не по той причине, которую имеет в виду Майя. Я конечно же все это знала, однако старалась не выражать столь прямолинейно. Давала Герману шанс на поступок, себе – право на ошибку. Но я не ошиблась, и Майя, слой за слоем срывая яркую оберточную бумагу с пустой коробки, которой на самом деле являлся Герман Терранова, ведать не ведает, как долго я откладывала осознание, что подарка действительно нет.

– А самое страшное, – говорит она, втыкая в коробку кинжал и расковыривая в ней огромную дыру, – что он прекрасно знает о своей красоте и пользуется ею. Человек, который сможет его полюбить, должен быть либо глухим, либо непроходимым тупицей. Ты достойна большего. Не влюбляйся в него, пожалуйста.

Мне не хватает сил на нее посмотреть. Из-под подошв моих ботинок по музейному паркету расплывается неловкая грязная лужа.

– Ладно. – Майя звучно хлопает в ладоши и встает с дивана. Исповедь окончена. – Если хочешь, можешь посмотреть экспозицию, а мне надо работать.

Я послушно выбираюсь из дерматиновой ямы и стаскиваю с вешалки свою куртку.

– Наверное, в другой раз. Дела…

Уже на улице, раскрывая зонт, я вспоминаю слова Майи о том, что номер, который дал мне Терранова, знают только близкие ей люди, и всю обратную дорогу гадаю, из очарованных она или презирающих. Или то и другое сразу.