Вещи покорны

Всякий раз, переступая черту между улицей Салтыкова-Щедрина и Кройц-штрассе, я боюсь, что не смогу этого сделать. Исчезнет дом. Его ограда, фонарные столбы, фонтан на заднем дворе. Я никогда больше не пройду по центральной аллее, не приоткрою дверь, не заблужусь в темных коридорах, не услышу скрип половиц под ногами, потому что всего этого не станет. Я стану приходить сюда снова и снова и видеть пустующий сквер; бузина покроется снегом, цепочки собачьих следов расчертят сугробы в том месте, где распахивал окна навстречу ночи старый дом, и то ли я была его сном, то ли он мне снился.

Я украдкой смотрю на ладонь – ключ побледнел и почти неразличим, но знаки работают: руку словно пронзают длинной острой спицей, и хотя боль почти сразу растворяется, к ней невозможно привыкнуть. Судя по тому, как вздрагивает рядом Герман, он не привык тоже.

В безмолвии спящего дома каждый наш шаг кажется оглушительным. Я стараюсь не слишком шуметь, Герман просто идет, не таясь. Я толкаю его локтем и прикладываю палец к губам. Призрак Бескова поджидает за каждым углом.

– Макс все равно уже знает, – в полный голос говорит Терранова. Теперь мне кажется, что даже портреты предков неодобрительно на нас поглядывают.

– Он что, экстрасенс?

– Он хозяин. Я думаю, ключ – это не только пропуск… – Левая ладонь начинает предательски зудеть, я прямо чувствую, как на ней раскрывается всевидящее бесковское око. – Ключ это связь между ним и нами. Вполне разумная идея: если действительно хочешь защитить свой дом, то лучше знать, кто и когда туда приходит.

– Это Бесков тебе рассказал?

– Это я сам догадался, – передразнивает меня Герман. Я делаю еще несколько шагов, понимаю, что увлеклась и пропустила свою комнату, и возвращаюсь назад. Тотальный контроль Бескова – так себе новость, но сейчас я слишком устала, чтобы об этом думать. В Убежище есть недостатки посущественней, и один из них – отсутствие холодильника, в который можно запустить руку после позднего возвращения с вечеринки.

– Ты чего?

Я оборачиваюсь. Герман замер напротив своей двери в той же позе, что и я – положив ладонь на ручку. Мы стоим, будто два печальных привидения, разлученных смертью, может быть, даже голодной.

– Бутербродик бы сейчас. С чаем.

– Хм… – Он как-то облегченно выдыхает, словно ожидал претензий, но вместо этого получил успокаивающую белиберду. – У меня есть немного печенья. Чай я тебе найду, если, конечно, ты не откажешься зайти.

– Если честно, печенье – так себе замена…

– Чисто по-дружески!

Еще одна шпилька на эту тему, и я его поколочу.

Одно из привидений гостеприимно распахивает дверь своего склепа, второе плавно скрывается внутри. Царящий там гостиничный порядок поражает несвойственностью владельцу, и только ровный слой пыли намекает на то, что уборкой он не занимается – он просто почти здесь не бывает.

– Чай, – бормочет Герман, растерянно оглядываясь по сторонам. – Посиди пока, я быстро…

Он отправляется на охоту, а я, чтобы не дать себе уснуть, достаю из ящика стола перо и баночку с тушью, какие есть во всех комнатах, извлекаю оттуда же нетронутый прошлогодний ежедневник и раскрываю его на середине.

Штрих за штрихом на бумаге возникает профиль Майи Ромодановой. Ее нос с горбинкой, тяжелая челка, упрямые губы. Красота уверенности, привлекательность гармонии с собой. У Террановы априори не было шансов. Даже если бы он без особой огласки прикарманил несколько трофейных значков, а потом на коленях вымаливал бы прощение (тут по воле моего пера единственный видимый на рисунке глаз Майи наполняется слезами), голос долга музейщицы перед профессией и своей археологической группой все равно заглушил бы эти жалкие всхлипы. Как человек, так и не научившийся выбирать головой вместо сердца, я ею восхищаюсь.

– Ну что, помогла она тебе?

Я сдвигаю ежедневник, чтобы освободить место для подноса с чашками. Мне слегка неловко за свой рисунок – Майя на нем выглядит так, будто я в нее влюбилась. Впрочем, доля истины в этом есть.

– Даже больше, чем я рассчитывала. И кстати, звук твоего имени не обратил ее в бегство. Она очень рада, что ты теперь не в деле.

– М-м… – Герман переставляет стул и садится рядом, сцепив пальцы в замок. Мы соприкасаемся плечами, это приятно, но прежнего трепета не вызывает. – Вижу, вы нашли интересную тему, куда там этим несчастным министериям…

– Вообще-то и правда несчастным.

Тепло чая и тепло Германа медленно, но верно заполняют мою внутреннюю пустоту ощущением бессмысленности всего, кроме сна.

– Они погибли. И смерть их была ужасна, – бормочу я чуть слышно.

– Еще бы. Если бы кто-то из министериев выжил, мы не остались бы без судьи. Этот шеффен-гастролер еще. И Макс…

– А что Макс?

– Не знаю, – выдыхает Герман, потирая глаза. – Не могу понять. На словах у него все очень круто, но слабо верится в подобную бескорыстность.

– Вот и мне тоже…

Моя голова устало клонится набок до тех пор, пока я не упираюсь виском в плечо Германа.

– Все они – подсудимые, – говорит он, а я представляю себя судьей, который разбирается сначала с Бесковым, потом с маньяком-убийцей, или с маньяком-убийцей Бесковым, и мне становится смешно и страшно одновременно. Но страха больше.

– Как ты думаешь, откуда у Бескова столько рейсте? Он будто знает их все.

Герман отзывается не сразу. Думает.

– Я как-то спросил… Он уклончиво ответил, что это, мол, последствия опытов в «Унтерштанде», побочный эффект. Еще одна странность.

Мы сидим напротив окна. Лампа на столе накрыта клетчатым шарфом Германа. Мы вне времени, как и сам этот дом, и все те, кто спит сейчас в его комнатах, как ветшающий особняк Домового с безумной Аидочкой и ее куклами, как французский профиль Майи, как прошлогодний ежедневник…

– Мне пора.

Я выдираюсь из тяжелого полусна и заставляю себя встать. Ничего не отвечая, Герман продолжает неподвижно смотреть в окно. Вокруг клубится и сгущается девятнадцатый век: перила, ограды, вода подо льдом, серая набережная, хмурые фасады дворцов. И Питер, обязательно Питер – как это всегда происходит, когда Герман неподвижно смотрит в окно.

Кто-то принес в мою спальню сундучок с карнавальным костюмом – он стоит на полу возле двери, матово поблескивая коваными углами. Едва не споткнувшись, я мысленно проклинаю того добродетеля, который его здесь оставил, на ходу стягиваю умоляющие о стирке джинсы и наконец-то скрываюсь под одеялом с намерением подумать о том, где теперь искать министерия Гиндиса.

Но не успеваю.

Кажется, только-только закрыла глаза, а в дверь уже колотят, и Ольгин голос истерично выкрикивает: «Бесы! Бесы!» Ох, нет, это же «Еся! Еся!»

– Еся, скорее! Уезжаем!

Нагруженная ящиком – переложить маску и мантию в рюкзак отчего-то кажется мне кощунственным – я втискиваюсь в тонированный микроавтобус. Внутри отчаянно тесно – прямо под ногами стоят набитые сумки и чемоданы всех размеров и цветов. Даже Ольга втаскивает на колени пакет с торчащей из него ручкой фена. Похоже, я одна подготовилась к недельному путешествию в средневековье соответственно – то есть, никак.

Дверь за моей спиной плавно встает на место. Я успеваю с тысячей извинений пробраться к последнему свободному креслу и в нарушение всех правил сесть в него боком. Вытянув шею, я выглядываю из-за спин впереди сидящих и сквозь лобовое стекло вижу Бескова – в расстегнутой куртке с торчащим из-под нее краем футболки он выглядит непривычно. Будто у Террановы одолжил, думаю я нервно, чтобы только отвлечься от вида стены. Той стены, на которой он чертит формулу и в которую мы будем сейчас разгоняться.

Разумеется, я видела, как этот самый автобус впиливается в дымящуюся решетку ограды и исчезает вместо того, чтобы развалиться на запчасти. Я знаю, как путешествует Герман. Я сама это делала.

Но боже мой, до чего страшно!..

Двадцать ребят ведут себя как ни в чем не бывало. Кто-то болтает, кто-то играет в телефон или досматривает сны. И только я пялюсь на эту проклятую стену, на помятого Бескова, который с подозрительной небрежностью водит по ней кистью, а затем отступает в сторону и машет сидящему за рулем Эриху рукой.

А что, если он ошибся? Точку забыл поставить? Рейсте местами перепутал?

Раз. Я закрываю глаза. Автобус трогается с места. Два. Надо поискать в интернете, вдруг фамилия Гиндиса мелькнет в какой-нибудь статье. Три. Автобус едет. Четыре. Автобус едет. Пять. Зря я не пролистала бабушкины блокноты, вдруг там был какой-нибудь номер, адрес, подсказка… Шесть. Автобус едет.

– За воротами притормозите, – говорит по рации Амина. – Мы следом.

– Понял, – отвечает Эрих, и мы куда-то сворачиваем. Целые и невредимые.

– Еся, – толкает меня Ольга. – Смотри! Ничего себе, какой огромный!..

Я открываю глаза. Ольга прилипла носом к стеклу.

– Красиво-о!

Не просто красиво, сказала бы я снисходительно. Фантастически впечатляет.

Мы приближаемся к замку Мадар по каменному мосту. Высотища такая, что дух захватывает. С обеих сторон, будто в компьютерной игре с превосходной графикой, из туманной дымки надвигаются исполинские серые стены, острые пики крыш кирпичного цвета протыкают небо. Яркими тряпочками полощут на ветру вывешенные на башнях разноцветные стяги. Несколько окон, крест-накрест перечеркнутых балками, светятся желтым. Если приглядеться, то можно рассмотреть внутри подвешенные на цепях огромные люстры. Отсюда не разобрать, но я-то знаю, что каждая из них украшена тремя железными орлами – это те самые люстры, которые собирались по частным коллекциям, чтобы вернуть интерьеру замка его подлинный вид.

Мы въезжаем под арку – в салоне ненадолго становится темно – и выныриваем во внутреннем дворике. Я помню его переполненным туристическими автобусами, но сейчас здесь только мы и юркий красный «Пежо» Амины. Обогнав нас, он объезжает двор по кругу и скрывается в темноте за поднятым шлагбаумом. Микроавтобус не отстает, и спустя несколько минут мы оказываемся на крытой парковке наподобие тех, где покупатели торговых центров вечно бросают пустые тележки.

– Jó reggelt! Jó reggelt! – первое, что мы слышим, когда по очереди выбираемся из автобуса.

Да ладно, твержу я себе, да ладно – но факт остается фактом: передо мной стоит граф Ласло Секереш собственной персоной. Помолодевший, коротко стриженый, сменивший эспаньолку на трехдневную щетину, однако кровное родство бесспорно, и, если граф обладал столь же горделивой осанкой и так же возвышался над окружающими вопреки невысокому росту, я понимаю свою бабушку, ох, как я ее понимаю!..

На приколотом к серой водолазке бейдже значится Shandor Mathias. Шандор может быть именем, но я склоняюсь к тому, что он все-таки Матиаш Шандор, и если поставить его рядом с Эмилем, который носит фамилию предка, то еще задумаешься, кто из них больше Секереш…

Между тем дьявольский брюнет повторяет приветствие на нескольких языках. Ответ звучит нестройным хором.

– Добро пожаловать в замок Мадар! Меня все понимают? – спрашивает он, переходя на английский.

К счастью, именно так, иначе наш быт в Убежище напоминал бы строительство Вавилонской башни.

– Отлично! – И обводит таким лучезарным взглядом, будто все мы – его раскиданные по миру любимые отпрыски. – Прошу за мной!

Пока Эрих складывает багаж на грузовую тележку – я наконец-то рассталась с ящиком и совершенно о нем не грущу – наша пестрая компания с сумками на плечах тянется к лифтам.

«Сколько веков этому замку?»

«Здесь правда водятся привидения?»

«Куда исчез граф Секереш?»

Приятно, конечно, что ребята запомнили, но когда я слышу слово «рейсте», звучащее одинаково на всех языках, мне хочется на них шикнуть.

О том, что Мадар – замок рейстери, я решила не умалчивать. Что может быть поучительней, чем печальная история человека, возомнившего себя богом? Спорю на что угодно, наш экскурсовод понятия не имеет о судьбе своего предка…

В этот самый момент створки дверей лифта разъезжаются перед моим носом, и оказавшийся рядом Матиаш внезапно ловит мой взгляд. Прежде чем отправить нас наверх – сам он остался с теми, кому не хватило места, чтобы подняться на следующем – наш гид едва заметно мне подмигивает.

Он тоже рейстери! От этой догадки по телу пробегает множество колючих иголочек. Он рейстери, и работает здесь неслучайно, и знает гораздо больше, чем остальные работники замка. Нужно пообщаться с ним наедине… Но не сейчас, когда Ольга не выпускает моей руки, а Матиаша окружают все остальные.

– До сих пор доподлинно неизвестно, – говорит он, – для какой цели построен замок Мадар. Вокруг него не было ничего, что стоило бы защищать. Город здесь возник намного позже. Если вы обратите внимание на башни… – Мы дружно подходим к стрельчатому окну и напираем на подоконник, пытаясь разглядеть эти самые башни поверх затылков друг друга. – То заметите, что они обращены вовнутрь. Крепость будто вывернута наизнанку. Возможно, она должна была оберегать людей не от внешней, а от внутренней угрозы.

– И что это значит? – слабо лепечет кто-то из девчонок.

– Тот квадрат земли в самом центре, взгляните!

Там действительно есть некий огороженный бордюрным камнем участок почвы, я уже видела его раньше. И смутно помню страшилку про адский колодец – дыру в земле, которую из-за огромной глубины засыпа́ли, но не могли засыпать несколько лет, и даже после того, как слуги хозяина замка утоптали это место деревянными подошвами своих ботинок и посадили здесь дерево, по ночам из-под земли пробивались лучи света и доносились горестные стоны. Дерево, кстати, не прижилось.

Заранее предвидя байку о безголовых рыцарях и монахинях – ту самую, которой неудачно пыталась блеснуть перед Бесковым – я отхожу в сторону и кладу ладонь на прохладный камень стены. Я не смогла бы здесь жить. Мысль о предстоящей неделе слегка ужасает. И дело вовсе не в страшных историях, верить в которые, пока находишься здесь, гораздо интересней, чем не верить. Но ни в одном уголке замка нет уюта, словно он строился не для этого. Со всех сторон веет сыростью. Серые стены, уличная плитка на полу, готические своды потолка – все, абсолютно все пропитано этим погребным, вековым, отсыревшим духом. И холодно – почти так же, как снаружи, и от этого кажется, будто мы бродим по развалинам, где в каждой нише скрывается кованый подсвечник или ваза, полная сухих цветов, где бледные, наивные, будто сделанные детской рукой фрески надолго пережили своего художника, и само наше здесь присутствие тревожит их, словно назойливая зубная боль, от которой не убежать.

– …Туристы часто испытывают слабость и головокружение, – говорит Матиаш. Ольга поворачивает ко мне позеленевшее лицо и берет меня за руку липкой от пота ладонью.

– Здесь наверняка полно крыс, – шепчет она, закатив глаза, но в моей груди уже звучат виола и флейта. Скрывается за углом подол платья Прекрасной Дамы, роняет лепестки почерневшая роза, и рыцарь преклоняет колени…

– Если я увижу хоть одну, умру на месте.

«Сердцу закон непреложный – Радость-Страданье одно!»

– Кого увидишь?

– Да крысу же! – сердится Ольга и, поняв, что я ее не слушаю, спешит присоединиться к остальным.

А мне не хочется думать про крыс. Мне хочется думать про рыцарей.

Сильно пахнет кухней – не по-ресторанному, по-общепитовски: так пахнет не готовое блюдо, а его ингредиенты – топленое масло и жареный на нем лук, болгарский перец, курица, грибы… Матиаш ведет нас на запах, источником которого оказывается трапезная (сегодня мне хочется назвать это место именно так). Здесь чуть теплее, чем в каменном лабиринте – пылает камин – но расставаться с верхней одеждой не хочется никому. Мы разбираем пластиковые подносы и разбредаемся между островками салатов, макаронными джунглями, возвышенностями выпечки и кофейной гаванью («фазелек», читаю я, «палацсинта», «толтотт паприка», «токань по-хераньски». Токань по-хераньски!), чтобы потом, наполнив тарелки, снова собраться за столиками, будто в каком-нибудь кафетерии, куда забегаешь не столько в поисках вкусной еды, сколько ради того, чтобы погреться, и наскоро жуешь, не чувствуя, что именно – впрочем, я преувеличиваю, суп-гуляш как минимум неплох, штрудель с ореховой начинкой почти великолепен.

Почему-то я уверена в том, что Матиаш тоже ждет походящего момента, чтобы со мной заговорить. Интуиция не подводит – стоит только Ольге отлучиться за сладким, ее место занимает наш таинственный экскурсовод. От совпадения желаемого с действительным у меня екает сердце.

– Kellemes étvágyat, kisasszony Chetverğŏva!

Ах, вот даже как?

– Взаимно, господин Секереш.

Мы улыбаемся друг другу как подростки, придумавшие шутку, понятную только им двоим.

– Чтение? – Мне нравится не уточнять и нравится, что он понимает. Зубец вилки выводит на тарелке три истекающих соусом единицы. Чтение. Как и у предка. – Расскажите мне эту историю. Пожалуйста.

Матиаш непринужденно откидывается на спинку стула. Если бы у нас в руках были бокалы, сейчас он наверняка произнес бы тост. Но бокалов нет. Есть Ольга, которая, издалека обнаружив свое место занятым, меняет траекторию движения со столь смиренным видом, что я немедленно прощаю ей симпатию к Терранове и выдаю индульгенцию на все предстоящие грехи.

– А история очень проста, – доверительно говорит Матиаш. – Моя бабушка была одной из немногих, в чью хлебную лавку Секереш наведывался лично. Поэтому ночной пожар, который в конце концов эту самую лавку уничтожил, замужняя и к тому времени беременная старшей дочерью бабушка называла карой небесной, и только когда думала, что никто не слышит, вполголоса призывала всевозможные беды на голову ревнивой соперницы из булочной напротив. Кстати, девочек они родили в одну и ту же неделю, и все, кто видел младенцев этих совершенно не родных друг другу семейств, утверждали, что те похожи если не как две капли воды, то как две капли вина с одного виноградника…

– А что об этом думал дедушка?

– Святой Иштван? Сложно сказать, он всегда был себе на уме. Но когда и третий отпрыск – мой отец – вышел точной копией всем известного оригинала, дед расстелил на полу собственные портки, положил на них сырную голову, краюху картофельного хлеба, бутылку токая, связал все это узлом и ушел воевать.

На слове «портки» я понимаю, что мы общаемся на русском, причем речь венгра изобилует оборотами, несвойственными, скажем, мне или Ольге. Да вообще никому.

– Рейсте Чтения, – понимающе говорю я.

– Все, что успел, – виновато отвечает он и отодвигает стул.

Прежде чем разойтись: он – сопровождать группу, я – топтаться у него за спиной, мы успеваем обменяться шифровкой «Четвергова? – Позже».

– Боже, он такой, такой!.. – Ольга стискивает мне руку так, словно решила выжать через нее душу. – Что он тебе говорил?

Мне даже не приходится лукавить.

– Мы обсуждали портки.

– Э-э…

– И краюхи.

– Не продолжай. Странный какой-то… Ты уверена, что?.. Ох, ты только посмотри на это!

И я смотрю. Каменные ступени средневековой лестницы огибают лазурную гладь бассейна – вполне современного, разве что, думать о нем слишком холодно.

– Вода подогревается, – комментирует Матиаш. – Вы можете проводить здесь столько времени, сколько захотите. Столовая открывается в девять, двенадцать и шесть вечера. Слева от бассейна круглосуточный бар, приготовьте паспорта, если собираетесь воспользоваться алкогольной картой… Сейчас мы поднимемся в башню, предназначенную для вас. Музей с противоположной стороны, он тоже работает по расписанию, завтра утром я проведу для вас экскурсию по замку, после обеда – поездка в город. Дегустация сыра, сувенирные лавки, винный магазин… Здесь все совершеннолетние?

О да-а…

Позже, сказал он. Позже. Это слово натягивается внутри невидимой струной; что бы я ни делала, куда бы ни пошла, я задеваю ее и чувствую подергивание – будто нервный тик, нестерпимое желание почесать больное место: позже. Холодно здесь до чертиков, хоть бы протопили как следует, и вода в душе чуть теплая, и спальни… Представьте себе огромную комнату, в центре которой стоит одна только ваша кровать. Сможете заснуть? Точно? Добавьте к этому, что у вас зуб на зуб не попадает, и вы забираетесь под огромную шкуру черт знает кого, но это действительно шкура – тяжеленная, лохматая, бурая; понятно, что все работает на атмосферу, вот только атмосфера эта крайне от вас далека.

– Есения!

Я завернулась во все полотенца, какие только смогла найти, укуталась в банный халат и напоминаю тряпичную куклу. Явно не тот образ, в котором я мечтала бы предстать перед Матиашем Шандором.

– Здесь всегда так холодно?

– Здесь довольно тепло, – говорит он с недоумением. – Но если желаете…

Повинуясь пульту управления, коробка кондиционера над дверью оживает утробным урчанием.

– Сейчас станет лучше. Хотите вина?

Я хочу. Хоть оно и невыносимо кислое, с горечью и отчетливым привкусом брожения.

– Токай?

Матиаш кивает. Мы салютуем друг другу бокалами. Прежде, чем проглотить, я долго перекатываю горько-кислую жидкость на языке.

– Итак, Четвергова, – выдыхаю я вместе с предчувствием изжоги.

– Я пишу книгу о Ласло Секереше.

Он пишет книгу. Значит, начитан, грамотен и способен красиво складывать слова в предложения. Как минимум неглуп. И наверняка изрядно покопался в истории…

– Я знаю о нем почти все. Кроме того, что касается Эльзы. Она возникла из ниоткуда и ушла в никуда. И тут появляетесь вы…

– Не понимаю только, чем я могу вам…

– В день исчезновения Ласло и Эльза договорились о свидании, но она не пришла. Может быть, что-то знала о его будущем? Может, даже была частью этого заговора?

Вместо ответа я потрошу свой рюкзак и достаю из-под свертка нижнего белья уже изрядно потрепанных «влюбленных богов».

– Да, – подтверждает Матиаш. – Это она. И почерк графа.

– А теперь сядьте. Или держитесь – хотя бы за спинку кровати. Давайте! – подбадриваю я. – Я жду.

Матиаш неуверенно подчиняется.

– Моя бабуля родилась в пятидесятом. Я знаю это так же точно, как свое собственное имя, потому что пятнадцать лет прожила с ней бок о бок. В моем доме полно документов, по которым можно проследить всю ее жизнь.

Его самообладанию можно позавидовать – если мне и удалось его шокировать, то внешне об этом не скажешь. Никакой паники. Только лихорадочный блеск в глазах.

– Путешествие в прошлое?

Путешествие в прошлое. Те самые слова, которых я даже мысленно не произносила. Слишком страшно. «Путешествие в прошлое». Как бесконечное падение в кроличью нору.

– Я хочу кое-что вам показать.

Именно этих слов я и ждала, надеялась на них и уповала. Какое счастье, что в моей команде наконец-то появился толковый игрок! Чтобы не заставлять его ждать, я стремительно переодеваюсь в ванной комнате и выскакиваю обратно, полностью, не считая влажных волос, готовая идти за ним куда угодно.

Мы почти бежим. Перед глазами проносятся поворот за поворотом и, наконец, узкая, темная, с крутыми ступенями винтовая лестница, которая кажется уходящей прямо в небо. Бесконечной.

Пользуясь минутной передышкой – Матиаш отпирает дверь, за которой может скрываться только хоббичья нора – я пытаюсь перевести дух.

– Мы не водим сюда экскурсии, – говорит он, нисколько не запыхавшись, – но сердце замка находится именно здесь. В мастерской графа. Gondosan! Смотрите под ноги, умоляю! Не наступите на них!

Вместо того чтобы ввалиться внутрь, как слон в посудную лавку, я делаю крошечный шажок… и конечно же топчу их – рейсте, которыми усеян пол.

– Извините. Простите. Я не хотела. Их же здесь сотни!

Сотни, и они повсюду. На полу, на стенах, даже на потолке – единицы, штрихи и точки. Хаотичные, полустертые, алые на черном, белые на сером, черные на белом, они наползают, пересекаются, давят. Четырнадцать рейсте в бесконечном количестве комбинаций. Буквы, не составляющие слов. Подлинный ад перфекциониста.

– Формулы, – подсказывает Матиаш. Взяв меня за руку, он медленно крадется вдоль стены, чтобы не коснуться ее спиной и не позволить этого мне. – Но Секереш не владел всеми рейсте, поэтому ему помогал тогдашний судья.

– Готлиб Нойманн.

– Верно. Я думаю, рейсте на полу сделаны именно рукой Нойманна. В архиве есть несколько листков с заметками самого графа, в которых он теоретизирует по поводу значения возможных сочетаний, и почерк их отличается от того, что вы видите. Он был гениален…

Теперь, когда мои глаза немного привыкли к мельтешению знаков, я отчетливо различаю в центре комнаты некий образованный ими круг. И даже несколько – узор напоминает паутину, раскинувшую нити во все стороны. Я медленно обвожу взглядом пустое помещение. Знать бы, как мастерская выглядела раньше…

– Над чем он работал?

– Сложно сказать наверняка, – таинственным полушепотом отзывается Матиаш. – Вы ведь знаете, что существует огромное количество возможностей… Есть формулы бытовые – они прекрасно известны судьям. Что-то спрятать или отыскать, вскипятить воду без огня, произвести незабываемое впечатление, защитить от воров свое жилище, машину, кошелек в сумке… Два-три знака, составленных вместе – и жить становится легче. Но есть и другие, высшие формулы… Судьям они недоступны. Величайшее предназначение рейсте – изменять бытие. Влиять на мироздание. Исправлять ошибки. Переписывать судьбы…

Внезапная догадка словно толкает меня изнутри.

– А что насчет министериев?

Матиаш красноречиво кивает мне в полумраке.

– Министерии да, но они ушли, ни с кем не поделившись.

Мы делаем еще несколько шагов, обходя «паутину» по кругу.

– Не понимаю, почему они, такие всемогущие, позволили себя убить…

– Мы не знаем, что за людьми они были. Что их радовало, а что угнетало. Я склоняюсь к тому, что министерии пожелали быть уничтоженными. Они искали смерти. Таков самый очевидный ответ.

Искали смерти… Возможно, так оно и было, по крайней мере, в случае Апостола. Он представляется мне рефлексирующим, запутавшимся, возможно, в чем-то слегка безумным с этой своей властью, которая жгла ему руки. Он мог бы изменить мир, но не стал этого делать. Мог бы покончить с собой, но не решился. И вдруг я понимаю, что приписываю ему образ мыслей и поступки Рихарда Кляйна, гораздо лучше знакомого мне и понятного. Нужно будет прочесть его дневник целиком – неважно, сколько времени займет перевод. Я должна буду услышать собственный голос Рихарда, не искаженный насмешливыми интонациями Бескова, не отредактированный им, не перевранный…

– Ласло Секереш пытался восстановить утраченные высшие формулы министериев, и главная его работа лежит сейчас у наших ног.

В центре одной из стен зияет отверстие, размерами и формой наводящее на мысль о топке крематория. Внутри свисают пыльные цепи с руку толщиной. И отчего-то снова вспоминается Бесков – нет, даже не Бесков, а Эльф, одиннадцатый номер, застреленный Вайсом, а потом вывезенный сюда, в замок Мадар. Вернувшийся с того света.

Я зажимаю ладонями рот, чтобы не закричать, и цежу сквозь пальцы:

– Тот самый круг?

– Тот самый.

– Вы его проверяли? Он все еще?..

Этой паузе, кажется, не будет конца.

– Да. Формула работает. Я сделал подробные снимки и теперь пытаюсь перенести ее на бумагу.

– Зачем?

– Сырость плохо влияет на краску, эти знаки сложно сохранить.

– Для чего их сохранять?

Кажется, сам Ласло Секереш глядит на меня сейчас глазами Матиаша Шандора и изумленно взмахивает ресницами. Точно так же, как делал бы, если бы я могла спросить его самого – для чего вам высшие формулы, Ласло? Много ли счастья они принесли?

– Матиаш, поймите… Этого делать нельзя. Нельзя воскрешать мертвецов. Нельзя, чтобы кто-то узнал об этой комнате. Только представьте, что тогда начнется! Даже если вы спасете одного, самого близкого…

– Здесь есть ошибка, – перебивает он странно изменившимся голосом. – Формула работает, но она несовершенна. Ожившему нужна срочная медицинская помощь, иначе он стремительно гибнет от жара. С современными препаратами полная реабилитация возможна, но придется посвятить в дело врачей…

Его непроходимая упертость заставляет меня притопнуть ногой в приступе бессильной злости.

– Или вам только кажется, что это ошибка! Организм продолжает себя убивать, потому что он должен быть мертв, вот и все! Матиаш, придите в себя – мы не боги! И судьи – не боги, и министерии тоже… Жизнь, смерть, время – материи слишком тонкие, чтобы любой мог взять и…

Время. Время…

Уже не заботясь о том, чтобы сохранять драгоценные рейсте в неприкосновенности, я пересекаю комнату наискосок и замираю напротив очага.

– Я уже видела это раньше.

– Что? Что вы видели? – откликается он издалека.

– Формулу. Гиндис написал ее на стене в доме Апостола. А потом он ушел. Точно так же, как Секереш. Они оба ушли…

Я быстро оглядываюсь. Матиаш стоит прямо у меня за спиной, хотя я не слышала его шагов.

– В будущее.

– Вы увидели и запомнили рейсте, Есения? Запомнили?

Почему это так его удивляет?

– Да, да! – бормочу я, возвращаясь к созерцанию пирамиды знаков на стене, а Матиаш все твердит и твердит: «Запомнили?»

Но как только я наконец понимаю, как глупо проговорилась, какую непростительную ошибку допустила, меня толкают вперед, в черноту камина; я падаю и приземляюсь, не успев вскрикнуть. Руки и ноги упираются в деревянную платформу. Оглушительно лязгает цепь. Я инстинктивно закрываюсь, но сверху ничего не падает, только с шелестом осыпаются хлопья ржавчины. К скрипу добавляются монотонные щелчки. И с каждым из них моя опора, а вместе с нею и я, опускается все ниже, и ниже, и ниже в кромешную тьму.

Сначала был Гиндис. Потом Бесков. Секереш. Эльза. Гиндис-Бесков-Секереш-Эльза. Круг замыкается. Гиндис, Бесков и Секереш двигались вперед – и выжили. Одна только бедная бабушка вернулась назад…

Мне кажется, что мы катаемся по кругу, или мой похититель нарочно запутывает следы, что абсолютно бессмысленно, поскольку маршрут мне в любом случае незнаком.

С тех пор как он связал меня и погрузил в машину, прошло не более получаса.

Гиндис, Бесков, Секереш, Эльза, запускаю я снова, чтобы отвлечься от боли в перетянутых запястьях. Бабушка и Секереш были давними знакомыми. О каком разрыве во времени говорил Бесков? Мы разминулись лет на сорок…Я думаю о пропасти времени, разделяющей Ласло и бабушку Эльзу – той, что лежит на поверхности и той, что оказывается, если припомнить истинный возраст графа. Во время их первой встречи в наши дни ей не было и тридцати, он – старше на жизнь… Что помешало им остаться вместе? Бабушка так и не вышла замуж, Секереш, судя по наличию Эмиля, все же составил себе некую партию. А потом в давно пустующем, изредка навещаемом бабушкой Убежище из ниоткуда появляется Бесков – и не умирает, как положено, от несбиваемой температуры, а выживает, и вызванный заботливой Эрной пастор уходит ни с чем… Самозванец встречается с хозяйкой дома один-единственный раз, но его достаточно, чтобы та разозлилась и отправилась к министерию Гиндису. И Гиндис помог ей вернуться в прошлое.

Она хотела что-то исправить.

Она приехала в замок Мадар.

И теперь уже «русская любовь» графа Секереша была старше его на жизнь.

Я пытаюсь уложить этот факт в голове, но он слишком велик, чтобы туда поместиться.

Она пришла к нему и сказала: «Привет! Мы знакомы гораздо дольше, чем вы можете себе представить. Году эдак в семидесятом вы полюбите меня без памяти». А он: «Никогда не отличался столь извращенными наклонностями».

И зовет слугу, чтобы тот выставил незнакомую тетку за ворота.

Она должна была доказать. Принести с собой некую вещь, глядя на которую, Секереш сразу бы ей поверил. Вот только что это могло быть?..

Мы больше не едем. Я слышу, как Матиаш глушит двигатель и выходит из машины. Пока что он обращается со мной достаточно уважительно – подает руку, помогая выбраться, придерживает дверцу, хлопает ею у меня за спиной, блокирует замки. Все это время я стою, повиснув у него на плече, потому что повязка на глазах не позволяет найти другую опору.

– Идем, – говорит он, обнимая меня за талию. – Смелее, путь свободен.

Я неуверенно шагаю вперед. Под подошвами кед ломаются сухие ветки.

– Скоро я ее сниму. Спасибо, что не сопротивляешься.

– Где мы?

Матиаш не отвечает. Я вынуждена полностью ему довериться, даже если это путь к обрыву. Я слышу, как вокруг поскрипывают деревья. Лес? Он привез меня в лес?

– Матиаш, – говорю я, делая один осторожный шаг за другим и уповая на то, что он не бросит меня в болото. – Вы меня похитили?

– Называйте как хотите.

– Мне нужно бояться?

Он не торопится с ответом ровно настолько, чтобы у меня ослабли колени.

– Все будет зависеть от вас.

Под ноги попадаются мелкие камушки, утопленные в песке. В голову приходит мысль, что он привел меня на стройку или наоборот к руинам. Матиаш отпускает меня, и я замираю. Бежать со связанными за спиной руками и повязкой на глазах не имеет смысла. Вполне возможно, впереди меня ждет обрыв. Я стою на месте, с чуткостью слепого вслушиваясь в каждый звук. Вот хруст, металлический звон, щелчок, натужный скрип. Вот Матиаш несильно подталкивает меня в спину, я нащупываю ногой невысокую ступеньку, затем еще одну, запинаюсь о порожек, и меня окутывает зябкой сыростью.

Пока я осторожно втягиваю ноздрями затхлый подвальный воздух, Матиаш запирает дверь. Он не снаружи, а здесь, со мной – я слышу его дыхание. Больно вцепляясь в волосы, он развязывает узел на моем затылке, и я открываю глаза.

– Где мы?

Длинный и узкий бетонный короб напоминает бывший коровник. Окна без стекол заколочены досками. Сквозь щели косыми лучами пробивается свет.

– Что это за место? – спрашиваю я снова. Матиаш не отвечает и не спешит освобождать мне руки, которых я уже не чувствую. Чуть поодаль от нас привалился к стене облезлый письменный стол, рядом – колченогий табурет, по пыльному полу к нему протоптана едва заметная дорожка. Матиаш продолжает молчать, будто ждет чего-то, и я делаю неуверенный шаг в сторону стола. Все это напоминает игру «Побег из комнаты», в которой за отведенное время нужно раскрыть все тайники, разгадать загадки и найти шифр-ключ.

Стена над столом увешана картинками. Я оглядываюсь на Матиаша – он смотрит на меня не моргая, на лбу блестят бисеринки пота.

Это фотографии. В основном – принтерные распечатки, снабженные подписями на разноцветных стикерах. Каждая из них соединяется с другими толстой шерстяной нитью, закрепленной с помощью канцелярской скрепки. Нити тоже разные: алые, как распущенный шарф, бурые, как бывшие бабушкины носки, пестрые, как детская шапочка… я беспомощно перевожу взгляд с одного лица на другое: все эти люди мне незнакомы, их имена на стикерах – тоже. И вдруг меня накрывает невыносимой волной облегчения – это ошибка, Матиаш принял меня за кого-то другого, я ничего не понимаю… в моем голосе звенит невиновность:

– Может, объясните, что все это значит?

Но он по-прежнему напряжен.

– Мы в «Унтерштанде».

Все мое тело наливается тяжестью. Она возникает откуда-то из-под пола, впитывается сквозь подошвы кед, заползает все выше и выше, пока не охватывает меня целиком и не превращает в бестолковую чугунную чушку. Легкий порыв ветра колышет разноцветные листочки. Один из них отрывается и планирует прямо к моим ногам.

С фотоснимка, лишившегося яркой подписи, улыбается светловолосая девчонка в розовой шапочке. Вио сделала сэлфи за рулем. Герман оказался прав – раньше у нее были деньги.

С чувством, что меня вот-вот вырвет, я выхватываю из массы лиц то одно, то другое, пытаюсь пересчитать снимки, но постоянно сбиваюсь. Мертвых рейстери намного больше, чем я себе представляла, – сорок? пятьдесят? Имена ни о чем мне не говорят. Эта стена выглядит как самодельный мемориал на месте крушения самолета.

Матиаш стремительно приближается и тычет пальцем в одну из распечаток на самом верху.

– Моя сестра, – говорит он не своим голосом.

– Помнишь ее? Официантка в кафе. Муж, двое детей, собака породы лабрадор. Ничего особенного.

– Матиаш, я не могу ее помнить, я никогда с ней не встречалась…

– Она не была рейстери.

– Матиаш…

– ОНА НЕ БЫЛА РЕЙСТЕРИ! ЗА ЧТО ТЫ ЕЕ?

Сейчас он меня убьет, понимаю я с обреченностью, голыми руками убьет. Без суда и следствия.

Но он подготовился. Прячет руку за спину, а когда я снова ее вижу, белые от напряжения пальцы стискивают рукоятку короткого ножа с выемкой вдоль клинка (кровосток, отчего-то вспоминается мне, это называется кровосток).

– Подожди! – вскрикиваю я, одновременно пытаясь ослабить веревку на запястьях, но тщетно – та впивается все сильней. – Рейсте Чтения, работает не только с книгами… – Боже, дай мне сил объяснить! – Ты можешь прочесть мои мысли! Просто возьми меня за руку! Ты сразу поймешь, что я ни при чем!

– Взять за руку? – повторяет он недобро. – Взять за руку судью? Думаешь, я на это куплюсь?

– Я не судья… – бесслезно рыдаю я, отступая.

– У тебя память судьи. А значит, и кровь судьи. Всех этих людей убил судья. Тот, кто должен был их защищать!

Матиаш кидается ко мне. Я разворачиваюсь и бегу, не разбирая дороги, пролетаю через весь этот чертов коровник, кидаюсь к двери, за которой – лестничная клетка. Выщербленные ступени уходят вверх и вниз. Времени нет – я устремляюсь в подвал, будто что-то влечет меня туда, хотя, скорее всего, это западня. На пути вырастают железные прутья решетки. Я протискиваюсь между ними с невиданной ловкостью, приходится выпустить из груди весь воздух и втянуть живот. Джинсовая куртка трещит, и плечам становится слишком свободно. Я обдираю руки, но боль придает мне сил – если в спину воткнется нож, будет в разы больнее. Я не хочу этого знать, не хочу, не хочу, не хочу. Матиашу здесь не пролезть, понимаю я и нахожу в себе силы оглянуться. Сердце ошалело пропускает такт – он отпирает висячий замок. Проклятый ненормальный чувствует себя здесь как дома! Выигранных секунд жизни хватит только на молитву. Я по инерции продолжаю бег. Зарешеченные светильники на стенах зияют пустыми патронами. В конце коридора виднеется узкое подвальное окно, в которое я не смогла бы даже голову просунуть. Двери, двери, двери… Где-то здесь может быть операционная, в которой отдал Бескову кровь, а Богу – душу мой далекий предок Рихард Кляйн. Под самым оконцем я упираюсь в стену. Последняя дверь с притолокой на уровне груди. Между створкой и косяком зияет щель. Скорчившись в три погибели, я ныряю туда за миг до того, как Матиаш сотрясает подвал звуками моего имени.

В левую ладонь вонзается невидимый гвоздь. Я не могу зажать руками рот, поэтому до крови прокусываю губу, чтобы не взвыть в голос и не выдать себя.

– Есения! – умоляюще выкликает Матиаш. – Прости, ну прости меня! Сам не знаю, что на меня нашло. Давай просто поговорим!

Поговорим, думаю я, тяжело и шумно дыша, втроем поговорим: ты, я и твой охотничий тесак.

– Есения, – громко произносит он у меня за спиной. Боль в ладони плавно стихает – как всякий раз, когда я оказываюсь в Убежище.

– Есения, выходи! Тебе не убежать!

Это мы еще посмотрим.

– Спасибо, бабуль, – шепчу я, глядя в низкий темный потолок, и начинаю спускаться. Матиашу сюда не попасть. У него нет ключа.

Пока я нащупываю ногой ступень за ступенью, глаза понемногу привыкают к темноте, и в ней проступают очертания стен, которых почти касаюсь плечами – до того здесь тесно. Лесенка упирается в квадратный каменный мешок с железными полками вдоль стен. Я шарю взглядом по сторонам в поисках выключателя и нахожу круглую кнопку слева от входа. Вероятность, что, вместо того чтобы зажечь лампу, я пущу газ, по-прежнему существует, однако я смело вдавливаю выключатель онемевшими пальцами и щурюсь от света. Бункер Вильгельма Рауша моему появлению не удивлен.

Полки заняты ящиками. Их здесь десятки, и в каждом мне представляются несметные богатства покойного гауптштурмфюрера Рауша – произведения искусства, те самые «эрбштуки», которые понемногу переправляла в Убежище бабушка. У меня еще будет возможность это проверить, а прямо сейчас я проявляю чудеса акробатики: согнув спину, перешагиваю через петлю связанных рук сначала одной, затем второй ногой и выпрямляюсь, с ужасом рассматривая ставшие фиолетовыми кисти. К счастью, встречи с кованым углом одного из ящиков веревка не выдерживает, и вот уже я с криками бегаю от стены к стене, размахивая руками в эпилептическом танце – но даже это стократ приятней, чем получить в спину нож.

Будь я судьей или хотя бы рейстери Дверей, как Терранова, то уже посылала бы прощальные поцелуи и этому каменному мешку, и спятившему экскурсоводу, который все еще шляется по коридорам в надежде меня найти. Но я ни то, ни другое, так себе человечишко, ни о чем, одни разговоры. И ящики эти оказываются накрепко заперты, и непонятно, как долго я протяну здесь без пищи и воды, и эйфория спасения покидает меня так же стремительно, как началась.

Тупик, понимаю я, расхаживая вдоль полок – получается ровно три шага в одну сторону и три в другую. Туп…

Третий рейсте темнеет прямо над выключателем.

Ну конечно, не на самолете же она сюда летала!

За дверью раздается грохот. Матиаш снова что-то кричит, но мне уже не до него. Я готова целовать сделанный бабушкиной рукой знак, но вместо этого накрываю его ладонями и начинаю молиться, потому что больше ничего не умею. Мне вспоминается танец с Террановой в сгоревшем доме. То, как скользили его руки по моим рукам, и каким странным казалось то, что он делает, но он все делал правильно, и рейсте вздрогнул и задышал, а потом мы впервые попали в Убежище, а потом он сидел у стены, вытирая кровь, и объяснял про гауптштурмфюрера, а потом вынес меня из пожара. Кажется, все это было в какой-то предыдущей жизни. И будто вовсе не с нами. Острая тоска, от которой вскипают слезы, окрашивается зеленью. Крик Матиаша переходит в вопль. Я проваливаюсь вперед мгновением раньше, чем задохнуться от дыма, переполняющего легкие, и выкашливаю его уже на другой стороне. Но не в Убежище. Меня окружают гробы.