Запрещенные книги и другие заботы
Лекция в Виргиния-Бич

Так весело меня еще публике не представляли. Получается, где меня только ни запрещали!

Мне всегда хотелось начать выступление со слов: «Привет, я Джонни Кэш», – но сейчас это, наверное, уже не прокатит. У меня немного саднит горло, но я захватил с собой витамин В, чтобы уладить эту проблему.

Вам, наверное, уже надоело слушать все эти дебаты о запрещенных книгах?

Мне тоже. Мне совершенно не хочется обсуждать эту тему, и мое сегодняшнее выступление будет недолгим.

Я не читаю лекций, потому что не знаю, как это делается, и не толкаю речей, потому что совсем этого не умею. Я просто открываю рот и начинаю болтать. Видите ли, я работал учителем в старшей школе, а школьные учителя, они как собаки Павлова. Звенит звонок на урок, и у тебя включается условный рефлекс: ты говоришь, говоришь, говоришь и затыкаешься только со звонком с урока. Вполне вероятно, что мы просидим здесь всю ночь, если никто не догадается позвонить в колокольчик.

Но мне хотелось бы рассказать пару историй о книгах, содержащих сомнительный материал или же материал, который некоторые считают сомнительным.

Первый случай произошел после выхода в свет «Жребия Салема», хорошо принятого членами моей семьи и мало кем еще. Это было как раз перед тем, как на экран вышел фильм «Кэрри», после чего мое имя, можно сказать, прогремело на всю страну. Меня пригласили в женский читательский клуб в западном Мэне, где я какое-то время болтал сообразно своему учительскому рефлексу, а потом попросил задавать вопросы. Поднялась пожилая дама лет шестидесяти пяти или почти восьмисот и сказала: «Знаете, мне понравилась ваша история, но не понравилась нецензурная лексика. Не понимаю, зачем выражаться так грубо, когда пишешь такую хорошую историю».

Я ответил: «Взгляните на это с такой точки зрения: представьте, как говорят между собой мужчины в очереди в парикмахерскую в субботу утром».

Она сказала: «Я была в парикмахерской в субботу утром и ничего такого не слышала».

Я ответил: «Мадам, я описывал ту субботу, когда вас там не было».

Я написал много историй об отчаявшихся людях в отчаянных ситуациях. Вот представьте себе: человек что-то мастерит у себя в гараже. Он там один, рядом никого нет. Он бьет молотком по гвоздю и попадает себе по пальцу. Во все стороны брызжет кровь. И что человек скажет в такой ситуации? «Экий я, право, неловкий»? Подумайте сами! Иными словами, я имею в виду, что писателю следует говорить правду. Фрэнк Норрис, автор «Омута», «Мактига» и других натуралистических романов, которые были запрещены, однажды сказал: «Я ничего не боюсь и ни за что не извиняюсь, потому что я знаю, что не солгал ни единым словом. Я не раболепствовал, не пресмыкался. Я говорил правду». И мне кажется, что литература всегда должна говорить людям правду; по-настоящему нравственная литература – это правда, запрятанная в вымысел. Вымысел – это не ложь. Если ты лжешь в своих книгах, значит, ты безнравственный человек и тебе нечего делать в литературе.

Вторая история о запрещенных книгах. Несколько лет назад я работал над сценарием «Калейдоскопа ужасов». Когда фильм монтировался, в школах Питсбурга случился скандал. Какой-то парнишка писал реферат о сталелитейной промышленности и взял в школьной библиотеке книгу Стадса Теркела «Работа».

Как работает сам Теркел: он сидит в баре, где собираются рабочие после смены, кладет на стол включенный диктофон и не задает никаких вопросов – просто слушает, что они говорят о работе. И, конечно, рабочие-сталевары, как и тот человек в гараже, заехавший себе молотком по пальцу, не изъясняются в стилистике «Экий я, право, неловкий». Они изъясняются так же, как мужчины в очереди в парикмахерскую в то субботнее утро, когда там нет пожилой дамы… и все эти слова вошли в книгу.

Мама мальчика обнаружила книгу, прочитала ее и пришла в ужас от некоторых выражений. Там были слова, рифмующиеся со словом «жуй» и рифмующиеся со словом… ладно, не будем уточнять. Все знают эти слова. Джордж Карлин относит их к списку из семи слов, которых нельзя произносить в телевизионном эфире.

Мама мальчика пришла в ужас и потребовала, чтобы книгу изъяли из всех питсбургских школьных библиотек, потому что подросткам вредно читать подобные книги. Если подросток увидит такие слова, у него лопнут глаза. Может быть, он возбудится и помчится насиловать женщин, детей, дикобразов и прочих зверюшек – кто знает?

Вы сами знаете, как впечатлительны и восприимчивы подростки. Им нельзя доверять; они совершенно никчемные существа, которые не прислушиваются к мнению родителей, а слушают только своих друзей – дайте им добрые, хорошие книжки, и они вырастут в ответственных взрослых людей, способных взаимодействовать с миром.

Дело дошло до попечительского совета, и после продолжительного обсуждения «Работу» и вправду на время изъяли из питсбургских школьных библиотек.

Но вот в чем прелесть этой истории: когда тот парнишка, писавший реферат, взял книгу в библиотеке, на читательской карточке стояла только одна фамилия – его собственная. Книга числилась в библиотеке три года, и никто про нее не спрашивал. К тому времени, когда попечительский совет постановил изъять книгу, на читательской карточке стояло уже шестьдесят три фамилии.

Мне довелось принять участие в референдуме против нецензурной брани. Референдум проходил в Мэне, и вопрос стоял так: «Надо ли ввести уголовную ответственность за продажу и распространение печатных материалов, содержащих ненормативную лексику?» С тем же успехом можно было спросить: «Надо ли ввести уголовную ответственность за убийство Санта-Клауса?» Большинство из участников референдума отвечали: «Конечно, да». Но когда они заходили в кабинки для голосования, у них все-таки включались мозги, и я рад сообщить, что предложение было отвергнуто 70 процентами голосов против 30, потому что люди сообразили, что понятие «ненормативный» существует только в глазах смотрящего. Что прилично, а что неприлично? Что хорошо, а что плохо? Что морально, а что аморально?

Мы живем в демократической стране, где свобода воли подвергается всяческим ограничениям, хотя по идее должна быть превыше всего. Демократия – обоюдоострый меч. Взять хотя бы всех наших упертых республиканцев и консерваторов, которые бьют себя в грудь и кричат, что вы отберете у них оружие, только если вырвете его из их мертвых холодных рук…

Ладно, их право. Но есть еще люди, которые говорят: «Никто не заставит меня надеть шлем. Я буду ездить на своем мотоцикле, как сочту нужным. Это право, данное мне Богом, и не вам мне указывать, как надо ездить».

Слушайте, мне это нравится. У нас в Мэне нет закона, запрещающего ездить на мотоцикле без шлема, и, с моей точки зрения, это отличный инструмент естественного отбора. Чем меньше придурков, тем здоровее генофонд. Если кому-то не хватает ума надеть шлем, чтобы сберечь голову при ударе о стену, то туда ему и дорога. Он не продолжит свой род, и государство не станет тратиться на его социальное обеспечение.

Ладно, мы понимаем, что демократия – обоюдоострый меч. Дай людям право носить оружие, и рано или поздно кого-то пристрелят. Дай людям право ездить на мотоцикле без шлема, и рано или поздно кто-то размажет мозги по асфальту. Но для многих фундаменталистов и консерваторов этот обоюдоострый меч вмиг обретает одно-единственное острие – когда появляется что-то, оскорбляющее их чувства.

Чаще всего оскорбляются проповедники-фундаменталисты и школьные учителя. Люди вроде Джимми Сваггерта и Пэта Робертсона, которые, будь у них машина времени, заявились бы в Райский сад и сказали Господу Богу: «Господи, у тебя тут есть дерево. Древо познания добра и зла. Давай-ка ты обнесешь его колючей проволокой. Сейчас же!»

Бог не стал обносить древо познания добра и зла колючей проволокой. Иисус говорил: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». И что касается лично меня: никого не должно волновать, что я читаю.

Не надо мне говорить, что мне нельзя ходить с оружием, если я приличный человек и законопослушный гражданин. Не надо мне говорить, что я обязан ездить на мотоцикле с капой во рту – такой закон одно время действовал в Калифорнии. И не надо мне говорить, какие книги должны стоять у меня на полке.

Еще одно, что касается школьных библиотек. Они выступают in loco parentis, то есть в качестве родителей, а это значит, что им следует подходить к своей родительской роли очень ответственно. Если родители учеников принимают единогласное решение, что какую-то книгу надо изъять из школьной библиотеки, значит, ее надо изъять.

Меня совершенно не задевает, если «Куджо», «Жребий Салема» или «Сияние» изымают из школьной библиотеки или если «Работу» изымают из питсбургской библиотечной системы. Я просто скажу вам, как ученикам, чья основная задача – учиться: как только какую-то книгу изымут из школьной библиотеки, идите… Нет, не идите, бегите в ближайшую публичную библиотеку или книжный магазин и непременно узнайте, что от вас прячут старшие. Если они не хотят, чтобы вы это знали, наверняка это именно то, о чем вам надо знать!

Не позволяйте им пудрить себе мозги. Не позволяйте им думать за вас, потому что ни к чему хорошему это не приведет. Некоторые из самых известных политических лидеров нашего века вводили запреты на книги: Гитлер, Сталин, Иди Амин…