Июль в Сере наконец выдался теплым и сухим. Бульвары, древнеримские стены и бастионы украсились зеленой порослью, и платаны снова отбрасывали густую тень по всему городу.

После возвращения из Барселоны Пикассо вообще не говорил о своем отце или о похоронах, но образы в некоторых его работах отражали глубину его скорби. Ева не знала, чем ему помочь, пока у нее не появилась одна идея. Она решила сделать для Пикассо сюрприз и договорилась о том, чтобы в Сере из Парижа доставили Фрику.

Огромная лохматая собака радостно лаяла и виляла хвостом, а Пикассо катался с ней по траве в саду за домом, исполняя привычный ритуал встречи.

Остаток лета проходил безмятежно, и они вчетвером поселились в просторном каменном доме в Сере. Пикассо занимался живописью с Хуаном Грисом, но большую часть времени авторитетно оценивал то, что называл «несовершенными кубистскими экспериментами» своего друга. Макс пытался сочинять стихи, а когда здоровье Евы пошло на поправку, она начала для всех готовить. Однажды Пикассо настоял на том, чтобы отвезти их на бой быков в каталонский город Фигерас. По его словам, такое мощное и величественное зрелище должно благотворно повлиять на работу, и он будет только рад, если Ева присоединится к мужчинам. Она решила составить им компанию. Большую часть времени девушка сидела на трибуне, прикрыв глаза рукой, и с трудом удержалась от слез в самом конце, который показался ей просто варварским. Но, как она уже много раз внушала себе, если это была часть мира Пикассо, то нужно научиться ценить и принимать ее.

Ранними вечерами Ева и Пикассо брали Фрику на долгие прогулки по окрестным лугам и полям, когда воздух становился прохладнее и поднимался легкий ветер. Они держались за руки, бродя по высокой траве. Пикассо прокладывал путь испанской тростью, а Фрика бежала впереди.

– Очень жаль, что приходится отложить свадьбу, – сказал он однажды вечером, когда они спускались по травянистому склону холма.

После возвращения Пикассо из Барселоны он впервые упомянул о смерти своего отца и невозможности сыграть свадьбу в течение года после похорон. В ответ Ева сжала его руку, радуясь тому, что он наконец был готов поговорить с ней о доне Хосе. Солнце уже садилось, окрасив дальний горизонт в оттенки алого и золотистого цветов.

– У нас будет другая весна, – с легкой улыбкой проговорила она.

Внезапно впереди раздался лай, сопровождавшийся жалобным воем и злобным рычанием.

– Господи, нет! Фрика! – Пикассо перехватил трость как дубинку и пустился бегом к подножию холма, где находилась Фрика.

Ева побежала следом и вскоре увидела двух дерущихся собак, одна из которых была черной как ночь и по размеру гораздо меньше Фрики, но отличалась невиданной агрессивностью. Скулящий вой Фрики наполнял воздух, пока Пикассо кричал и свистел, стараясь отвлечь соперника от своей собаки. Тем не менее он не смог ей помочь.

Час спустя Пикассо нанял фермера с автомобилем, для того чтобы отвезти Фрику к ветеринару. Ему пришлось пообещать этюд со своей подписью за то, что он оторвал этого человека от ужина. Раненая Фрика свернулась клубком на коленях у Пикассо, сидевшего сзади, и лишь иногда поскуливала.

Пикассо молчал, пока они ехали по бесконечной сельской дороге за несколько миль от Сере. Стало уже совсем темно. Он смотрел вперед, положив руку на шею животного, которое любил уже много лет. Еве показалось, что он ведет безмолвный разговор с Богом; его губы иногда начинали шевелиться, а темные брови хмурились.

Она понимала, что Пикассо вне себя от горя, но на этот раз была бессильна хоть чем-то помочь ему. Ветеринар не сообщил ничего обнадеживающего. Фрика должна была умереть от ран, и они могли лишь надеяться на то, что сумеют сделать ее последние дни более или менее сносными.

Незадолго до рассвета Ева проснулась от шепота Пикассо.

– Я знал, что не должен доверять тебе! – сказал он. – Я с самого начала знал это.

Какое-то мгновение Ева попыталась понять, что он имеет в виду, но потом все встало на свои места. Пикассо явно обращался к Богу.

Ева прикоснулась к его влажной от пота щеке. К счастью, Фрика спала в корзине рядом с кроватью после хорошей дозы снотворного.

– Бог не виноват, – прошептала она. – Та собака была бешеной.

– У Бога всегда есть выбор. Он забирает всех, кого заблагорассудится, и плевать хотел на любовь!

Еве нечего было возразить. У нее разрывалось сердце, когда она видела Пикассо в таком состоянии.

– Эта собака была моим товарищем… Когда дела шли плохо, Фрика всегда находилась рядом… как я любил ее, – он опустился на подушку и с силой провел пальцами по волосам, глядя в потолок. – Это глупо, но казалось, что она всегда будет со мной.

– Мы о ней позаботимся.

– Ева, ты слышала, что сказал ветеринар. Фрика уже не выздоровеет.

– Тогда мы поможем ей встретить конец.

– Я не могу этого сделать. Не могу быть рядом, видеть ее агонию и смерть и чувствовать себя таким же беспомощным, как рядом со своей сестрой!

– Все имеет свой конец, Пабло. Мы все рано или поздно умрем.

– Не хочу этого слышать. Я не потерплю смерти рядом с собой. Все решено!

На следующее утро Пикассо заплатил фермеру, чтобы тот застрелил Фрику.

– Одной пули будет достаточно, – сказал он Еве с холодной решимостью, испугавшей ее. – Это более гуманно, чем продлевать ее страдания.

Они с Евой стояли в отдалении и ожидали выстрела. Пикассо должен был удостовериться, что дело сделано. Потом он решил сам выкопать могилу под старой вишней на склоне холма.

С тех пор как они познакомились, Пикассо дважды плакал. В ту ночь он впервые открыто рыдал в объятиях Евы. Он не обращался к ней прямо, но лишь снова и снова шептал, уткнувшись в ее волосы, что презирает Бога, который делает ужасные вещи и забирает тех, кого любишь больше всего.

Все старались как-то поднять ему настроение после смерти Фрики, но Пикассо полностью погрузился в свое горе. Хуан Грис купил ему билеты на очередную корриду, а Макс с Евой пригласили на поэтические чтения в городе. Ева написала Гертруде и Алисе, надеясь получить от них дельный совет. Гертруда хорошо знала Пикассо; если есть какой-то выход, она должна найти решение.

«Привезите его в Париж, здесь он сможет работать и быть среди друзей», – посоветовала она. Ева согласилась с тем, что ему нужна перемена обстановки. Нужно было покинуть место, где произошло роковое событие. Теперь, когда они были обручены, им понадобится новая квартира – настоящий дом, который она выберет сама. Квартира на бульваре Распай была не только сумрачной и унылой, но и наполненной воспоминаниями о Фрике. Собачьи игрушки и подстилки будут разбросаны повсюду, когда они вернутся в Париж.

Новая квартира должна быть обставлена женщиной и наконец-то ничем не напоминать о его прошлом.

Для того чтобы заманить Пикассо обратно в Париж, Ева однажды вечером, когда они собрались в саду за домом, вслух прочитала письмо Канвейлера. Молодой делец обещал волнующие новости, но отказывался сообщать подробности до их возвращения. Ева надеялась, что это означало последний рывок к всемирной известности, маячившей на горизонте. Она втайне молилась о том, чтобы Пикассо смог оправиться от ужасных летних потерь и с достоинством принять эту славу. Тогда ей тоже станет лучше.

Сейчас Пикассо как никогда нуждался в ней, чтобы вновь обрести душевные силы и взять себя в руки. Еве казалось, что с того времени, как они познакомились, она узнавала все больше новых вещей и все лучше осваивалась со способностью принимать самостоятельные решения. Она смогла найти отличную квартиру и показала ее Пикассо. В Сорге она объявила ему, что собирается стать его настоящим партнером, и это было первым настоящим испытанием для нее: она претендовала на место рядом с Пикассо в качестве человека, прекрасно разбирающегося в живописи.

– Так что ты думаешь о квартире? Мы не въедем туда без твоего одобрения, но лично я считаю ее уютной и просторной, а из окон открываются чудесные виды.

– Оттуда открывается вид на кладбище Монпарнас, – тихо проговорил Пикассо, когда они шли между деревьями по тенистому бульвару к квартире Гертруды и Алисы.

Пока они разговаривали, Ева вертела на пальце испанское кольцо, страстно желая вернуть одухотворенного и энергичного мужчину, который подарил ей это украшение.

– О, я как-то не подумала об этом. Разумеется, я могу отказать владельцу.

– Но там хорошее освещение и много окон.

– В самом деле, – осторожно признала Ева. Она просмотрела десяток квартир за два дня после возвращения в Париж и сразу же полюбила большую студию на улице Шольшер. – Улица тоже очень тихая.

– Давай обсудим это позже, – довольно резко бросил Пикассо, когда они пришли, и начал проталкиваться через толпу зевак, ожидавших у входа в субботний салон Гертруды Стайн, который уже стал парижской достопримечательностью.

Пока они шли, то слышали, как люди шепотом повторяют имя Пикассо.

– Хорошо, поговорим потом, – уступила Ева.

Гостиная уже была полна, когда они вошли, и гости поспешили навстречу, приветствуя их возвращение в столицу. Разумеется, там были Гетруда с Алисой и Лео Стайном; Макс, вернувшийся в Париж после летнего отпуска, а также Жорж и Марсель Брак.

Люди, когда-то пугавшие Еву, теперь казались ей практически близкими друзьями. Они с неподдельным интересом расспрашивали, как ей понравилось жить в провинции, что она думает о боях быков и каково ее мнение о готовности Франции к надвигающейся войне.

В Сере, где люди больше интересовались урожаем вишен и ценами на вино, об этом почти не говорили, но в Париже все обсуждали назревающие политические конфликты и возможность войны с Германией. Ева чувствовала, что трагедии «Титаника» для мира оказалось недостаточно. Такая вещь, как война, казалась невообразимой. Но она отвлеклась от мыслей о мировых проблемах и быстро обратилась к более тривиальным вопросам, теперь ее внимание привлекло поведение брата Гертруды.

– Мистер Стайн заметно изменился, – обратилась она к Алисе, когда Пикассо отошел за напитками. – Похоже, между мисс Стайн и ее братом возникли новые трения со времени нашего весеннего визита.

Алиса задумчиво посмотрела на нее.

– Судя по всему, Лео не слишком одобряет мои отношения с его сестрой, – со сдержанной улыбкой проговорила она. – Они едва не подрались из-за меня.

– Как ужасно.

– Я не должна никому об этом говорить, но Лео и Гертруда решили следовать каждый по своему пути, – более тихим голосом продолжала Алиса. – Даже сейчас, когда мы говорим об этом, они находятся в процессе раздела обширной коллекции произведений искусства. Думаю, сегодня вечером мистер Стайн пришел сюда лишь ради того, чтобы присмотреть за своими капиталовложениями.

– Мне очень жаль, мисс Токлас.

– Не стоит сожалеть. Гертруда получит все картины Пикассо! – ответила она с озорным смехом, который показался Еве особенно привлекательным. – На самом деле, есть три картины, которые они согласились передать Канвейлеру, за них он выручит гораздо больше денег, чем в первый раз. Эта сумма вам обоим не помешает. Ее с лихвой хватит на свадебный завтрак, о котором с таким восторгом говорит Пабло.

Ева не могла представить человека, пожелавшего расстаться с этими двумя великолепными женщинами. Они всегда были откровенны и добры по отношению к ней и не пытались судить ее поступки. «Печально, что они не находят такого же понимания у членов семьи», – подумала она.

– Надеюсь, наш свадебный завтрак все-таки состоится, – сказала она вслух.

– О, дорогая, почему же нет? Пабло без ума от вас, и это прекрасное кольцо безусловно свидетельствует о его намерениях.

На мгновение Ева пожалела о своих словах, но близость к женщине, так хорошо знавшей их обоих, перевешивала любые сожаления.

– Просто у нас появились определенные препятствия.

– Ах да, период траура. Но это время промелькнет так быстро, что вы и не заметите.

– Так или иначе, я немного нездорова. Не знаю, была бы я готова, если бы свадьба состоялась раньше.

Алиса ласково улыбнулась.

– Да, Пабло писал из Барселоны, что беспокоится за ваше здоровье. Но сейчас вы выглядите довольно хорошо. Кроме того, то жуткое происшествие с Фрикой должно было потрясти вас обоих. Мы рады, что вы вернулись в Париж. Вот увидите, здесь все быстро наладится.

Ева с Алисой наблюдали, как Брак и Пикассо, стоявшие поблизости, обнялись и с привычным воодушевлением завязали дружескую беседу.

– Ах, Уилбур! Тебе пора заглянуть к нам и отдать дань уважения моим новым работам, – донесся насмешливый голос Пикассо, который не преминул уязвить Брака своим излюбленным прозвищем.

– Вот видите? – спросила Алиса. – Быть среди друзей – лучшее лекарство для вас обоих.

Ева подумала о том, что впервые за несколько недель она уловила знакомый блеск в глазах Пабло. Среди этих людей, любивших его и признававших его талант, он чувствовал себя как дома. Ева не сомневалась, что теперь он наконец исцелится от болезненных воспоминаний.

В тот момент, когда она подумала об этом, в гостиную вошел Гийом Аполлинер.

– О Господи, – пробормотала Алиса, увидев поэта. – Наверное, я была слишком поспешна в своих выводах. Я не знала, что он придет сегодня вечером.

– Пабло тоже не знал, – отозвалась Ева.

Когда мужчины увидели друг друга, то начали безмолвный танец; оба были преисполнены гордости и бравады, что не предвещало ничего хорошего. Они не разговаривали после кражи «Моны Лизы», и теперь их друзья могли наблюдать, что из этого получится.

– Аполлинер, – наконец произнес Пикассо с коротким кивком, когда стало ясно, что они больше не могут избегать друг друга.

– Пикассо, – кивнул тот в ответ.

Ева чувствовала растущее напряжение. Она хотела подать знак Пикассо, но Алиса осторожно удержала ее руку.

– Пусть разбираются сами, дорогая. Эту рану не исцелишь без прижигания, а оно бывает болезненным.

Мужчины обменялись лишь несколькими фразами, и Ева готова была отдать что угодно, лишь бы услышать их разговор, но шум в многолюдной гостиной был слишком громким. Когда Пикассо направился к Гертруде через комнату, оставив Аполлинера в одиночестве, у Евы появилась идея.

– Ага, – Алиса тихо рассмеялась. – Я вижу, как у вас в голове вращаются маленькие шестеренки. Собираетесь выступить в роли миротворца, не так ли?

– Пабло тоскует по нему, Алиса. Я знаю это. Мы вернулись в Париж, чтобы он мог забыть о своих бедах, но часть его боли вызвана разрывом с Аполлинером.

– В этом есть смысл.

– Но он до сих пор кажется мне слишком неприступным. Я так любила его стихи! У меня подгибаются колени даже от мысли о разговоре с ним. Вы присоединитесь к мне, чтобы я почувствовала себя более уверенно?

– Разумеется.

Аполлинер обнял Алису, а потом пожал руку Еве.

– О, я помню вас. Находчивая костюмерша, неравнодушная к поэзии, – дружелюбно произнес он. – Я слышал о вашей маленькой эскападе в роли гейши. Рад видеть вас снова.

– Я вас тоже, мсье Аполлинер.

– Называйте меня Апо, как делают мои друзья. Насколько я понимаю, вы теперь вместе с Пикассо?

– Мы обручены.

Он удивленно приподнял брови.

– Тогда примите мои поздравления. Надеюсь, вы окажете на него благотворное влияние, и он станет не таким суровым – по крайней мере, с виду.

– Мсье Апо, во вторник я собираюсь утроить небольшой ланч, чтобы отметить наше возвращение в Париж, – сказала Ева, оставив последние слова поэта без внимания. – Все будут рады, если вы тоже придете к нам. Правда, Алиса?

– Ну и ну, – Аполлинер нахмурился. – Не думаю, что Пикассо будет особенно рад, с учетом обстоятельств.

– Нет-нет, он обрадуется. Кроме того, вы будете моим личным гостем.

– Мило и смело, – отозвался Аполлинер. – Должен признаться, у меня возникает искушение.

– Мы с Гертрудой определенно будем рады вашему обществу, – добавила Алиса.

– Значит, решено, – жизнерадостно заключила Ева. – Ну, или почти решено. Мсье Апо, сейчас друзья нужны Пабло больше, чем когда-либо раньше, даже если он еще не вполне понимает это.

– А вы собираетесь позаботиться о том, чтобы он получал все необходимое.

– Можете считать, что так, – заверила Ева.

По возвращении домой Ева быстро отправилась в постель и ждала там Пикассо, пока он раздевался.

– Ты хорошо провел время сегодня вечером? – спросила она.

– Приятно было встретиться со старыми знакомыми.

– Даже с Аполлинером?

– Я вряд ли мог избежать встречи с ним, особенно с его-то ростом!

Хотя его голос звучал нейтрально, Еве показалось, что она уловила намек на нежность. Нужно было использовать удобный момент.

– Я пригласила его на ланч во вторник. Надеюсь, ты не будешь возражать. Алиса и Гертруда тоже придут.

На какое-то мгновение Еве показалось, что Пикассо готов обрушиться на нее с упреками за двойную игру. Он по-прежнему был сам не свой после смерти Фрики. Ева задержала дыхание в наступившей тишине. Пикассо молча вышел из спальни и вернулся с блокнотом для эскизов и угольным карандашом. Ева промолчала, когда он откинул одеяло и увидел ее обнаженной.

– Когда они придут?

– В час дня.

Пикассо уселся со скрещенными ногами у подножия кровати и начал рисовать. Она старалась лежать неподвижно, но это было трудно под его напряженным взглядом, перемещавшимся взад-вперед, от нее к бумаге и обратно. Она наблюдала, как он набрасывает контуры и заштриховывает их, пока не увидела силуэт женщины, обретавший на листе бумаги форму. Впервые за несколько недель она ощутила истинную близость между ними.

– Подними руки над головой на подушке. Это придаст лучшую форму прекрасным изгибам твоего тела.

Ева сделала, как он попросил; вскоре Пикассо отложил блокнот и приблизился к ней. Она заметила, что он изобразил ее в классической традиции, без каких-либо намеков на кубизм.

– Не знаю, почему я раньше не настаивал, чтобы ты позировала для меня. Твое тело вдохновляет моментально.

– Рада, что ты так считаешь.

– О, не сомневайся, – он изогнулся над ней и страстно поцеловал ее.

Ева подумала о том, сколько времени прошло с тех пор, когда они впервые страстно поцеловались и чувственно прикасались друг к другу в прелюдии любовной игры. После смерти Фрики ей казалось, что они лишь совершают механические движения. Она не сознавала, как соскучилась по ощущениям, которые дарил ей только Пикассо. Он искусно провел пальцами по ее шее до изгиба плеча, и она почувствовала, как будто тает, сливаясь с ним. Кончиками пальцев он погладил одну ее грудь, потом перешел к другой. По мере того как страсть усиливалась, прикосновения становились более требовательными. Он крепко сжал ее грудь и запустил язык в ее рот. Внезапно его рука замерла, а выражение лица Пикассо изменилось.

– Что это? – спросил он, надавив пальцами на грудь сбоку.

– Ничего особенного.

– Это опухоль!

– Ничего особенного, – снова заявила она и подтянула одеяло к подбородку.

Между ними повисло молчание, и Ева поняла, что будет дальше.

– Ты знала? Ты давно знала о ней?

– Разумеется, я знала, это же мое тело.

– Ты лгала мне?

– Ты ожидал, что я буду совершенной.

Он с силой прижал ладони к лицу. Его черные волосы рассыпались по плечам.

– Ты и есть совершенство. Я люблю тебя всю.

Ева инстинктивно обняла его; казалось, что долгие месяцы молчания и недомолвок внезапно обрели собственную жизнь.

– Можешь уйти от меня, если захочешь. Я не в силах ничего изменить. Врач думает, что это рак. И да, я скрывала это от тебя. Теперь тебе все известно. Это хорошая причина, чтобы уйти от меня, как ты сделал с Фернандой!

Ева разрыдалась, оплакивая все, к чему она так долго стремилась и о чем мечтала. Теперь она все потеряет, если опухоль действительно окажется злокачественной. Все это время она носила в себе тяжкий груз страха.

– Ты знала, как я отношусь к болезням, – наконец сказал Пикассо, не глядя на нее.

– Бронхит, с которым я боролась, достаточно сильно беспокоил тебя, особенно после болезни твоего отца.

– Никто не знает обо мне так много, как ты. Ты должна была мне довериться.

Ева не хотела рассказывать ему о докторе Руссо, который настоятельно рекомендовал ей провести дальнейшие анализы. Но, в конце концов, она призналась во всем.

– Значит, в понедельник мы первым делом отправимся к доктору Руссо и посмотрим, что можно сделать для тебя.

– Мне будет стыдно. Он считает, что я мадам Умбер. Если ты придешь со мной и скажешь, кто ты такой, он поймет, что это неправда. Он узнает, что мы не женаты.

– В понедельник он узнает, что ты мадам Пикассо, потому что ты уже почти стала ею. Я никогда в жизни так не сердился, Ева, но клянусь: я не потеряю и тебя тоже! Мы с Богом можем презирать друг друга, но он не может добавить тебя к списку моих наказаний!

Она не знала, было ли это обычным утверждением или вызовом, брошенным Богу. Но на следующее утро Пикассо сказал ей, что ему нужно немного побыть одному. Он встал, оделся и вышел из квартиры, даже не поцеловав ее на прощание. Ева слышала, как хлопнула дверь. Она позволила ему уйти, потому что понимала, какую роль ей пришлось сыграть. Она не винила Пикассо, потому что все равно не могла поступить иначе: она слишком любила его.

Теперь оставалось надеяться, что доктор Руссо определит лишь кисту, что в целом она здорова, и жертва, принесенная ради Пикассо, стоила той цены, которую она заплатила.

Хирургическая операция по удалению опухоли была серьезной процедурой, но извлечение объемного образования вместе с окружающей тканью было единственным способом определить, имеет ли оно злокачественную природу. В душе Ева понимала, что так и будет, но они с Пикассо никому не скажут об этом – даже Гертруде и Алисе или членам ее семьи. Она бы этого не вынесла. Все, что было связано с этой интимной частью ее тела, принадлежало только Еве. Как бы сильно она ни старалась не думать об этом, она не могла забыть идеализированные образы женских тел, которые Пикассо изображал в своих эскизах, этюдах и картинах. Как бы он ни отрицал свою тягу к совершенству, на каком-то глубоком уровне она имела для него важное значение.

Результаты анализов были оглашены с суровым равнодушием. Пикассо сидел рядом с больничной кроватью Евы и держал ее за руку.

Несомненно, это была злокачественная опухоль. Если мадам Пикассо не хочет рисковать распространением болезни, врач рекомендует операцию по удалению обеих грудей и лимфатических узлов вокруг них. Процедура будет сопровождаться курсом радиационной терапии, повторяющейся ежедневно в течение нескольких недель.

Пока доктор Руссо стоял над ними и сухо описывал подробности будущего расчленения ее тела, Ева впала в такую истерику, что ей пришлось дать успокоительное. Когда врач ушел и она наконец заснула, Пикассо вышел из больницы, завернул за ближайший угол, прислонился к стене и заплакал.