Накрывшись всеми одеялами, какие нашлись в доме, и двумя пальто, Ларри лежал в постели и не мог согреться. Он думал, что остаток ночи не сомкнет глаз в ожидании пустоты и бессмысленности нового дня. Но под утро организм сдался, и, когда Ларри снова открыл глаза, сквозь шторы сочился свет.

Шторы, что он задернул в тот первый вечер, когда Нелл пришла в его комнату, разделась и раскрыла объятия. Свет, что падал на полотна, над которыми Ларри работал многие часы затаив дыхание. Ничего этого больше нет: всей этой глупости, тщеславия, ошибок. Как дальше жить, лишившись всего? И зачем?

В такие моменты у Ларри было единственное прибежище. Он молился, когда умерла мать; молился, когда возникали трудности в школе, небольшие, но значимые, оставившие его в одиночестве, без друзей. Теперь он снова обратился к Богу своего детства за милостью и утешительным обещанием вечной жизни.

«Боже, Бог мой, Бог отцов моих, – молился он. – Укажи, чего Ты хочешь от меня. Вразуми, куда идти и что делать. Нет более моей воли. Я исполню волю Твою, если дашь ее знать. Спаси меня от себя. Научи, как о себе забыть. Я буду служить лишь Тебе».

Сколь мелким, сколь убогим казалось теперь собственное существование! Он ходил задрав нос, как избалованный ребенок, воображая, будто все смотрят лишь на него, будто мир создан, чтобы выполнять его желания. А был лишь жалким ничтожеством!

Сбежав из ледяной комнаты, от себя и собственных воспоминаний, Ларри побрел по грязному снегу лондонских улиц, все дальше и дальше, желая лишь одного – вымотать себя. Пробираясь по ущелью, в которое немецкие бомбы превратили Виктория-стрит, он наконец доплелся до Вестминстера. Разумеется, он бывал здесь, и не раз, – приходил с отцом в часовню Богоматери смотреть новые витражи. А еще раньше, когда ему было десять лет, они с отцом отправились в Вестминстерский собор на всенощную пасхальную мессу. Ларри запомнил темноту гигантского нефа. Этой тьмы он искал сейчас, чтобы раствориться в ней и забыть свой позор.

В этот зимний вторник в соборе почти никого не было. Сумрак рассеивали только свечи, горевшие у алтаря. Голые кирпичные стены, которым только предстояло покрыться золотым сиянием мозаики, уходили в темноту под суровыми, как тюрьма, сводами. Ларри остановился у начала нефа, не ощущая ни желания, ни права приближаться к главному престолу. Когда с улицы зашли другие люди, он скрылся в боковой часовне.

Там он опустился на колени, устремив невидящий взгляд на небольшой алтарь и резную панель позади него. Оттуда на него сурово и истово глядели двое святых: один в золотой папской тиаре, другой – в скромном монашеском одеянии и с тонзурой на макушке. Словно генералы победоносной армии, они не допускали сомнений в справедливости своей войны. Папа поднял руку, указывая на небо и Всевышнего, которого он представляет и чьей силой и властью они оба облечены.

Такая всеобъемлющая уверенность. Но ведь и папы, и монахи наверняка знали о себе то, что открылось Ларри лишь сейчас. Сколь мы малы, сколь ничтожны, сколь беспомощны пред лицом Вечности.

К досаде Ларри, незнакомцы вошли в часовню за ним следом. Мужчина – приблизительно его возраста, женщина – чуть моложе. Она стройна, одета просто, но элегантно. Кажется, Ларри где-то ее уже видел: чистая линия скул, приподнятые уголки губ, серо-голубые глаза. Чтобы не мешать ему, оба переговаривались шепотом.

– Вот он, – показал мужчина. – Григорий Великий.

Только теперь Ларри сообразил: святой в папской тиаре – тот самый святой Григорий, небесный покровитель аббатства и школы Даунсайд; а высокий седеющий мужчина – его однокашник Руперт Бланделл.

– Руперт, это ты?

Мужчина повернул в его сторону орлиный нос:

– Боже правый! Ларри!

Ларри поднялся с колен, чтобы пожать руку школьному товарищу. Руперт представил его девушке, которая оказалась его сестрой Джеральдиной. Ларри наконец сообразил, где мог ее видеть: она напоминала Весну у Боттичелли.

– Мы с Ларри вместе учились в Даунсайде, – объяснил Руперт, – а потом служили в Штабе совместных операций. – И добавил, теперь обращаясь к Ларри: – Мы с утра бродим по Большому универмагу. Забавно, что пересеклись с тобой здесь. Хотя, пожалуй, это не странно, ведь мы оба вроде как григорианцы.

– Хватит, Руперт, – оборвала брата Джеральдина. – Мы мешаем твоему другу молиться.

– О, я закончил, – заверил Ларри, – если, конечно, так говорят про молитву.

– Часто ты тут бываешь? – спросил Руперт, обведя рукой часовню.

– Если бы, – вздохнул Ларри. – Несколько лет не был.

– Я тоже, – признался Руперт. – Чудовищно, правда? Понятно, работы еще идут. И все же, по-моему, неправильно это – строить собор из красного кирпича.

– Еще и в полосочку, как торт, – добавил Ларри.

Джеральдина улыбнулась.

– Думаю, они решили устроить тут что-то в византийском вкусе, – заметил Руперт. – Что скажешь, художник?

– Так вы художник? – Джеральдина изумленно распахнула глаза.

– Был. Но теперь нет.

Руперт удивился:

– У меня сложилось впечатление, что ты был настроен серьезно.

– Знаешь, как бывает, – объяснил Ларри. – Время идет. Приходит пора двигаться дальше.

– А чем ты сейчас занимаешься?

– Как раз ищу, чем заняться.

– Ничего конкретного?

– Пока нет.

Выйдя из часовни, они пересекли неф и направились к дверям. Жемчужно-серый свет за ними с непривычки казался ярким.

– Угадай, куда я собрался, – сказал Руперт. – В Индию. – О? – вежливо, но без особого интереса отозвался Ларри. – Снова работаю с Дики Маунтбеттеном. Ему дали титул вице-короля и отправляют туда сворачивать империю.

– По крайней мере, сможешь сбежать от этой зимы. – Ларри усмехнулся.

– Между прочим, Дики в тебе души не чает. С тех пор как ты вызвался в Дьеп.

– Что оказалось не очень умно.

– Послушай, Ларри. – Руперт остановился в притворе; промозглый сквозняк трепал полы его пальто. – А может, и ты с нами? – Он серьезно посмотрел на Ларри.

– В Индию?

– Да. Дики разрешили взять в помощники кого захочет. Едут и Алан Кемпбелл-Джонсон, и Ронни Брокман, и Джордж Николс. Много народу из старой братии.

– Но я-то ему зачем? Что я буду делать?

– О, работы на всех хватит, не волнуйся. Дел больше, чем рук. Дики говорит, главное – окружить себя приличными людьми. И знаешь что, Ларри? Мы увидим, как вершится история. Может, это и не станет великим событием, но запомнится на всю жизнь.

Предложение звучало настолько нереально, что Ларри едва не рассмеялся. И в то же время обнадеживающе. Уехать далеко-далеко, в новый мир, к новым заботам. Быстро переучиться, усердно работать и забыть о прошлом. Оставить в этой бесконечно зимней Англии дурака, который считал себя художником, верил, что Нелл его любит. Начать заново, стать кем-то другим.

– Ты правда думаешь, что Дики меня возьмет?

– Ну да. Там, если честно, все еще перетягивают одеяло. Нам через месяц приказано отправляться, а они до сих пор не определились со сроками объявления независимости и самим этим термином. Потому что Уинстон с консерваторами слышать его не могут, а местные националисты на меньшее, разумеется, не согласны.

– Я замерзла, Руперт, – сказала Джеральдина.

– Хорошо, мы идем. – Руперт вновь повернулся к Ларри: – Ну как, замолвить словечко?

– А надолго это?

– Минимум шесть месяцев. Пока что предполагаем вернуться к июню следующего года.

– Похоже, будет интересно.

– И полезно. Давай свой номер и жди звонка.

Они обменялись телефонами, и Руперт с Джеральдиной поспешили на улицу. Ларри ненадолго задержался в сумрачном соборе – поблагодарить. Похоже, его молитву услышали.

Два дня спустя Ларри в единственном приличном костюме явился на Парк-лейн, в Брук-хаус – особняк, ставший лондонской резиденцией Маунтбеттена, когда тот женился на наследнице Эдвине Эшли. Руперт Бланделл уже ждал в огромной прихожей.

– Хорошо выглядишь, – отметил он. – У Дики посетители, но он велел подождать.

Руперт проводил Ларри по широкой полукруглой лестнице в приемную на втором этаже.

– Ничего, если я тебя покину? Тут у нас ожидается очередное камлание. Старик в курсе, что ты пришел.

– Нет, нет, иди, конечно.

Оставшись в одиночестве в этой атмосфере власти и роскоши, Ларри почувствовал себя не в своей тарелке. Он подошел к широкому окну и, глядя на голые деревья и серый снег Гайд-парка, пытался вообразить Индию. Перед глазами смешались персонажи Киплинга, модели Тадж-Махала и газетные фотографии Ганди в набедренной повязке. Странно представить, что маленький промерзший остров управляет огромной и далекой страной, где даже теперь, вероятно, жарко светит солнце.

Послышались быстрые шаги, и в комнату ворвался Маунтбеттен, распространяя вокруг волны энергии и доброжелательности.

– Корнфорд! – воскликнул он. – Вот так новости! Присоединишься к нам?

– Если возьмете, сэр.

– Мне нужны все славные парни, каких найду. Это будет, как они выражаются, вызов.

Усадив Ларри напротив себя, он пристально разглядывал его красивыми мальчишескими глазами.

– Пожалуй, лучше снова переодеть тебя в форму, – заявил Маунтбеттен. – Для них там это важный нюанс. До какого ранга ты дослужился?

– До капитана, сэр.

– Плохо, что армейского. Прости моряка за брюзжание. Адмирал спешно перечислил включенных в команду и вкратце посвятил Ларри в суть дела. Говорил он быстро, даже резко:

– Наше дело – подготовить уход оттуда, но так, чтобы никто не подумал, что мы драпаем, и чтобы не оставить после себя бардак. То еще занятие. Если честно, я мечтал о чем-нибудь другом. Но приказ есть приказ. К тому же нам с Эдвиной неплохо выбраться из Лондона.

В этот момент в комнату заглянула леди Маунтбеттен собственной персоной:

– Я всего на минутку, дорогой.

Маунтбеттен представил ей Ларри.

– Его дедушка был банановым королем. А сам Ларри был при мне в Штабе совместных операций.

Эдвина Маунтбеттен улыбнулась, окинув Ларри проницательным оценивающим взглядом:

– Насколько я знаю, там была просто бойня. – И удалилась.

– Самая удивительная женщина в мире, – заметил Маунтбеттен. – Уж поверь. Дай покажу кое-что. – Он вышел из комнаты и устремился вверх по лестнице.

Ларри спешил, чтобы не отставать.

– Моя жена знает, что я всю жизнь мечтаю лишь о море. Флот для меня превыше всего. С радостью отдал бы всю эту ерунду – титул вице-короля и все такое, – только дайте мне командование флагманским кораблем.

Он привел Ларри в комнату на пятом этаже в самом конце коридора. Стены и потолки, выкрашенные белой эмалью, были расчерчены трубами и кабелями. В одном конце виднелась корабельная койка с медными поручнями. С одной стороны три иллюминатора. Полное впечатление, будто они очутились в капитанской каюте на военном судне.

Маунтбеттен торжествующе посмотрел на удивленного Ларри:

– Это мне сделали по заказу Эдвины.

По другую сторону койки стоял манекен, облаченный в адмиральскую форму со всеми регалиями.

– Форма моего отца, – объяснил Маунтбеттен. – Принц Людвиг, о котором твой дедушка писал в «Таймс». Как видишь, я ничего не забываю.

Пока они спускались по лестнице, он продолжал:

– Кстати, о том, что не забывают и что моя жена называет бойней. Я не забыл Дьеп. Думаю, ты тоже.

– Я никогда не забуду тот день, сэр.

– Я тоже. Мы старались как могли, но это навсегда на моей совести. Что сделано, то сделано. Все, что осталось каждому из нас, – не допустить подобной ошибки вновь.

Внизу уже столпились взвинченные сотрудники.

– О господи, – вздохнул Маунтбеттен. – Пора уже? – Он обернулся и пожал Ларри руку: – Добро пожаловать на борт. – С этими словами он устремился прочь вместе с подчиненными.

В короткий промежуток времени между беседой с Маунтбеттеном и отбытием в Индию Ларри ни с кем не встречался. Отцу он написал об отъезде, отметив, что путешествие в Индию – это прекрасная возможность, которую жалко упустить. О том, что покончил с живописью, он не упомянул, стыдясь, что так долго пользовался отцовской щедростью. Второе короткое письмо, такое же сдержанное, Ларри отправил Эду и Китти. От Нелл вестей так и не было. Возможно, вмешался Тони Армитедж, и теперь она держалась подальше. Связаться с ней Ларри даже не пытался.