Ларри Корнфорд преклонил колени рядом с отцом в кармелитской церкви на Кенсингтон-Чёрч-стрит, бормоча знакомые латинские слова. Вокруг гудели голоса – скамьи были забиты народом. Впереди у алтаря зеленело облачение священника.

– Beato Michaeli Archangelo, beato Joanni Baptistae, Sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis et tibi, Pater…

Эти имена Ларри помнил, точно имена лучших друзей. В положенном месте он сжимал кулак и покаянно бил себя в грудь:

– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa.

То не было чувство вины – лишь глубокое и успокаивающее ощущение единения. Месса всегда проходит одинаково, ее таинство знакомо с детства. Меняются храмы, священники приходят и уходят, но сам ритуал всегда один и тот же. И когда наступил черед освящения хлеба и вина: «Haec dona, haec munera, haec sancta sacrificia illibata», – священник в трепете перед таинством склонился над алтарем, осеняя крестным знамением хлеб и вино. Затем со словами: «Benedixit, fregit, deditque discipulis suis dicens, Accipite et manducate ex hoc omnes, hoc est enim corpus meum», – он встал на колени, поднял хлеб Святого причастия, и служка зазвонил в колокольчик. В этот момент ощущение чуда вернулось, и Ларри почувствовал, что все вокруг исполнено сверхъестественного. Ребенок, наученный видеть в мессе истинное, нескончаемо повторяющееся чудо, настоящее присутствие, явление Господа среди людей, до сих пор живет в глубине души и пробуждается в тот момент, когда священник поднимает хлеб причастия и запах ладана плывет над скамьями.

Позже Ларри встал вслед за отцом в очередь причастников и ощутил на языке тонкое, как бумага, печенье – гостию. Это тает во рту живой Господь. Ларри знал, что совершил смертный грех и не заслуживает причастия, но Господь и Его Церковь милосердны. Католическое воспитание Ларри соответствовало духу времени: просвещенные монахи учили, что великодушное сердце и справедливый разум Богу милее, чем слепое подчинение правилам. Вернувшись к скамье, Ларри встал на колени и, опустив голову на сцепленные руки, молил научить его, как сохранить верность Господу в той жизни, которую он избрал.

После мессы они с отцом вернулись в высотку на Кэмден-Гроув. За завтраком Корнфорд-старший сетовал на трудности компании: ему придется ехать на Ямайку и решать на месте накопившиеся проблемы.

– Боюсь, мы столкнулись с серьезным дефицитом поставок. Отчасти из-за сезона тропических циклонов. Отчасти из-за серьезной эпидемии пятнистости листьев.

– Мне казалось, «Тилапа» пришла в Эйвонмаут с полным грузом.

– Пришла, слава богу. – Отец со вздохом отхлебнул кофе. – Но в порту отправления фруктов осталось не так уж много. Мы всерьез подумываем о Камеруне. Кроме того, думаю, самое время заключать новое соглашение с министерством.

– Ты все еще заполняешь министерские склады?

– Все сто двадцать штук. Многовато, конечно. Но министерство до сих пор живет по законам военного времени.

– Ты встретишься в Кингстоне с Джо Кифером?

– Джо уже на пенсии. Но я рад, что ты его вспомнил, Ларри. Я так ему и передам.

Уильям Корнфорд задумчиво взглянул на сына:

– Знаешь, в нашем нормандском доме уже можно жить. Может, присоединишься ко мне летом? Для художника лучшего места не найти.

– Идея хорошая.

– Как дела, кстати? – Отец промокнул губы салфеткой. – С художествами и прочим.

– Точно не скажу, но я выкладываюсь по полной. Хотя в цифрах отчитаться не могу.

– И не нужно. Но ты счастлив?

– Да, папа. Я очень счастлив.

– Вот и хорошо, – улыбнулся отец. – Это ведь главное.

Ларри объяснил: он счастлив благодаря отцовской поддержке и надеется, что инвестиции вскоре начнут окупаться. Но правда была куда сложнее. Выбранная работа – Ларри называл ее работой по примеру учителя, стесняясь громких слов, – вызывала постоянное чувство неловкости. Как бы он ни выкладывался, но конечный результат почему-то никогда не удовлетворял. Да, сам процесс неизменно захватывал, поглощал целиком, но уверенности в собственном таланте так и не появилось.

Последние несколько недель он решил сосредоточиться на пейзажах. Заметив у любимых художников манеру повторять один и тот же мотив или работать в определенных географических областях, Ларри обратился к ландшафтам с церквами. Во-первых, это было удобно: колокольня, перерезая линию горизонта, создавала оптическую ось композиции. Главным, впрочем, было другое. Церковь служила своеобразным громоотводом наоборот – проводником сверхъестественного в картину. С однокурсниками он об этом не говорил. Те один за другим подпали под влияние Виктора Пасмора, привлеченные пиктографической геометрией, а то и откровенным абстракционизмом. Устояли немногие, среди них – Тони Армитедж, угрюмый парень и невероятно одаренный портретист.

– Геометрия! – с отвращением восклицал Армитедж. – Трусость, да и только. Людям страшно взглянуть миру в глаза. Они бегут от жизни.

Ларри соглашался: школа Пасмора казалась ему пуританской.

– Они кальвинисты от живописи: низводят все до элементарных форм.

Тем не менее его собственные работы крайне формализованны. Скажем, вид на церковь Святого Эгидия, открывающийся с верхних этажей здания колледжа. Башня из серого и белого камня разбита на три ступенчатых уровня: два куба и шестиугольная верхушка. По обе стороны от башни – заостренные серые черепичные крыши. Церковь построил Гилберт Скотт, а окно проектировал Рёскин. Впрочем, для Ларри все это превратилось в череду линий, устремленных вовне и вверх. Он пытался запечатлеть одновременно и церковь, и идею святого места. В процессе работы он сразу, безотчетно, понимал, какие линии важны, а какие – нет. И, накладывая затем оттенки серого, коричневого и белого, Ларри стремился заставить все эти цвета передавать свет таким, каким он сам хотел его видеть, ощущая, что пишет не столько каменные стены, сколько пространство, которое те вмещают.

Иногда он был так близок к этой простой истине, что кисть сама накладывала мазки. Объект – вот он. Вместо того чтобы запечатлеть его, он вскрывал его суть с помощью кисти. В такие моменты Ларри терял представление о времени и пространстве и работал до глубокого вечера.

– Ты что-то понял, – бросал Армитедж, остановившись рядом. – Это получше, чем обычно.

Ларри отступал на шаг и взглядывал на работу.

– Нет, – говорил он, – не то.

– Разумеется, не то! – подхватывал Армитедж. – Того все равно не напишешь! Но это – неплохо. И уж поверь мне, лучше, чем неплохо, уже не будет.

Ларри симпатизировал Тони Армитеджу, хотя тот был импульсивен и не слишком опрятен, и оценил портрет Нелл работы Тони: автору каким-то образом удалось передать и ее прямоту, и скрытность. Саму Нелл портрет, разумеется, взбесил.

Чем больше Ларри теперь смотрел на церковь Святого Эгидия, тем меньше ему нравилось то, что получилось. И тут подошел Билл Колдстрим.

– О, как раз те, кто мне нужен! – Он замер на пару мгновений, разглядывая картину. – Да, – кивнул он, – хорошо. Слышали о Лестерской галерее?

– Конечно, – ответил Ларри. – Я ходил туда на выставку Джона Пайпера.

– Они готовят летнюю экспозицию. Перспективные художники и все такое. Филлипс попросил меня предложить кого-нибудь из наших. Мой вариант – вы с Армитеджем.

Ларри от изумления потерял дар речи; Армитедж ответил, как всегда, невозмутимо:

– Сколько у нас времени?

– Открытие в начале июля, так что к концу апреля уже нужно отобрать работы, – сообщил Колдстрим и удалился.

– Вот это пощечина для Фэйрли, – усмехнулся Армитедж.

– Я и представить не мог! – Ларри в самом деле не подозревал, что учитель так высоко оценивает его творчество.

– Я же сказал, что ты хорошо пишешь.

– Нет, не сказал. Ты сказал, что я пишу неплохо.

– Чего тебе не хватает, Ларри, так это веры в себя.

– Есть идеи, где ее взять?

– Тебе следует помнить об одной важной вещи, – усмехнулся Армитедж. – Все остальные тоже ничего не понимают. Шарахаются в темноте. Понятия не имеют, что хорошо, а что нет. Ждут, когда им об этом скажут. Так что все, что ты должен делать, – почаще и погромче заявлять о себе.

– Боюсь, это не в моем стиле, – вздохнул Ларри.

Вечером Ларри поделился новостью с Нелл. Она бросилась ему на шею с поцелуями:

– Я знала! Ты станешь знаменитым!

Натурщицей Нелл больше не работала: нашла место секретаря у торговца предметами искусства. Правда, по ее словам, Юлиус Вейнгард выходил обманщиком и грабителем, – но ее послушать, все они такие. Уж как только этот Вейнгард не обманывает клиентов! Но так уж устроен этот бизнес: художественная ценность работы никого не волнует – важны лишь реноме автора и тариф, по которому она конвертируется в деньги.

– Я уговорю Юлиуса сходить на твою выставку, – обещала Нелл, – может, он решит взять тебя под крылышко. Только он скажет тебе брать цвета поярче, милый, – от хаки все устали.

Ларри по-прежнему восхищался Нелл, но их отношения складывались непросто. Спали они вместе, а жили порознь. Дома у Нелл Ларри никогда не бывал. Она то и дело исчезала – выполняла поручения Вейнгарда или навещала друзей, о которых ничего не рассказывала. Эта другая, кокетливо припрятанная жизнь порой тревожила Ларри, но в остальном, по правде сказать, его все устраивало.

Ларри всякий раз изумлялся собственным чувствам. Стоило Нелл исчезнуть, как его охватывала парализующая тоска. Но, пробыв с ней вместе пару дней, он замыкался и мечтал побыть один.

– Ты стал какой-то слишком солидный, Лоуренс, – упрекала его Нелл. – Нельзя так себя контролировать на каждом шагу.

Ларри знал, что она права, и любил ее такой – вольной, богемной, неприрученной. Но порой за этой свободой ему виделся одинокий, потерявшийся ребенок. Ее юность и властное очарование лишь маскировали глубинный страх. Однажды после проведенной с ним ночи она заплакала.

– Нелл! Что случилось?

– Не важно. Тебе лучше не знать.

– Нет, я должен знать. Скажи мне.

– Ты ответишь, я дурью маюсь. Что правда.

– Нет, расскажи.

– Иногда мне кажется, что я никогда не выйду замуж и не рожу детей.

– Конечно выйдешь. Хочешь, хоть завтра поженимся. У нас будет сотня детей.

– Ох, Лоуренс, ты такой милый. Может быть, когда-нибудь. Мне по-прежнему только двадцать.

Он уже начал подумывать об общей квартире, когда Нелл снова куда-то пропала. А вернувшись, так и не объяснила, где была. Слишком дорожила своим правом жить так, как хочет.

– Не пытайся связать мне руки, Лоуренс. Так поступал мой отец. И это меня бесит.

Притом иногда ее охватывали внезапные приступы ревности. Однажды после вечеринки, где Ларри просто поболтал с другой девушкой, Нелл яростно набросилась на него:

– Не смей так больше со мной поступать! Мне все равно, что и с кем ты делаешь, но не в моем присутствии.

– Да что я сделал-то?

– И не надо пялиться на меня, будто не понимаешь, о чем я говорю. Я не круглая дура.

– Нелл, у тебя воображение разыгралось.

– Я не требую от тебя верности. Я лишь прошу на людях проявлять ко мне уважение.

– Я всего-то перекинулся парой слов. Мне нельзя болтать с другими девушками?

– Прекрасно! – хмыкнула она. – Можешь называть это так.

– Ради бога, Нелл. Будто ты не общаешься с другими мужчинами. Я хоть словом тебя попрекнул?

– Если не хочешь, чтобы я гуляла с другими, Лоуренс, тебе достаточно просто сказать.

– Я не хочу посягать на твою свободу. Ты это прекрасно знаешь.

– Так чего ж ты хочешь, Лоуренс?

– Я хочу, чтобы мы доверяли друг другу.

Он говорил себе, что в ее поведении нет никакой логики, но подсознательно понимал, чего она хочет. Безусловной любви. Чтобы он сказал, что всегда будет ее любовником, защитником и другом, как бы отвратительно она себя ни вела. Бывали моменты, когда желание захлестывало Ларри, и он был готов пообещать ей все что угодно, – но всякий раз его останавливала инстинктивная осторожность. Он чувствовал: Нелл нужна ему сильная, дикая, свободная и желанная другим. Но чем ближе они сходились, тем очевиднее делалась ее уязвимость и потребность в эмоциональной поддержке, – и Ларри испуганно шарахался прочь.

Он сам не понимал, почему его бросает из крайности в крайность. Неужели все объясняется сексом? Она с готовностью утоляет его желание, и уже за это Ларри ее обожает. Нет, дело совсем не только в сексе. Стоит ей исчезнуть на пару дней, как его преследуют воспоминания не только об обнаженном теле и о наслаждении, но о ее дразнящем смехе, о непредсказуемых оборотах речи, о жизни, бьющей ключом. Это Нелл таскала его ночью купаться на пруды в Хемпстед, это ей одной могло взбрести в голову выскочить за пышками, а потом греть их на газовой горелке. Только Нелл знала круглосуточную шоферскую забегаловку Альберта Бриджа, где можно ни свет ни заря выпить чаю. Как можно не любить ее за то, что рутина рядом с ней превращается в приключение? Видимо, любовь – это такой цикл из жажды, утоления и расставания.

Если, конечно, не существует иной любви, когда расстаться с любимой невозможно ни на миг.

В такие моменты Ларри вспоминал Китти. И сам стыдился подобных мыслей. Что он знает о Китти? Они пробыли вместе каких-то несколько часов. Глупо считать любовью подобную ерунду. К тому же это грозило бы ему одиночеством: ведь Китти счастлива в браке с его лучшим другом. Так почему эта тайная убежденность не отпускает Ларри? Иногда, оставаясь один, он думал о Китти и чувствовал подступающий ужас. Что, если каждому суждено влюбиться по-настоящему лишь однажды, и он полюбил девушку, которая ему никогда не достанется?

– Знаешь, в чем твоя беда, Лоуренс? – говорила ему Нелл. – Ты очень стараешься быть хорошим. Но на самом деле хочешь быть плохим.

– В каком смысле плохим?

– Следовать собственным желаниям, не считаясь с чужими. Жить по собственным убеждениям, а не по воле Господа. Быть эгоистом и радоваться.

«Если бы я стал плохим, что бы я сделал? Я бы писал картины и любил Китти. Большего мне в жизни не надо. Но чем это поможет другим людям?»

В такие мгновения он повторял молитву отца Коссада.

– Сжалься надо мной, Боже. Волей Твоей возможно все.

На предварительном просмотре Ларри, белый от волнения, смотрел на три свои картины и курил сигарету за сигаретой. Все три казались теперь безжизненными и никчемными. Гости переходили из зала в зал, восхищенно ахали, но у его полотен не задерживались. И красных кружков с надписью «Продано» под ними не было. Билл Колдстрим расхаживал со своей юстон-роудской компанией. Леонард Фэйрли хоть и не ругал работы Ларри, но всем видом демонстрировал пренебрежение.

– Выставка-то коммерческая, – говорил он. – Так что ничего удивительного. Главное – чтобы публика раскошелилась. Сегодня те, кому картины по карману, хотят подтверждения, что старый мир все тот же, во всем своем буржуазном глянце. Разевают рты и ждут, когда туда сунут карамельку.

Тони Армитедж тоже был здесь – в амплуа «молодого, но многообещающего». Он, как и Ларри, нервничал, но проявлялось это своеобразно.

– Ненавижу этих говнюков, которые приходят на предварительные просмотры, – рычал он. – Они не поймут настоящего искусства, хоть им его в задницу кочергой запихивай.

Тем не менее поразительные портреты Армитеджа быстрее прочих картин обзавелись желанным красным кружочком. Ларри отошел наконец от своих никому не интересных картин. И заметил Нелл в компании Юлиуса Вейнгарда и некоего явно состоятельного господина – щуплого мужчины за сорок. Он по-хозяйски держал Нелл под руку и улыбался ей. Две хорошо одетые женщины средних лет пересекли зал, не обращая внимания на Ларри.

– Почему английские художники такие скучные по сравнению с французскими? – спросила одна другую.

Ужас, думал Ларри. Гордость оттого, что Колдстрим предложил его работы для выставки, успела испариться, сменившись чувством униженности. От прежних тщеславных устремлений теперь тошнило. Вряд ли эти отвергнутые полотна заслуживают большего внимания. Контраст между чувством, с которым он писал их, и нынешним мерзким ощущением был мучителен. Ларри помнил, как его охватывала радость и как сердце замирало от счастья, когда сумма набросков и мазков наконец начала обретать цельность, жизнь и гармонию. Кто не художник, тому не понять этой магии – будто присутствуешь при рождении новой жизни. А теперь эти идеальные создания, чудесные дары погибали на глазах своего творца. Одиноко приткнувшиеся среди прочих картин, лишенные любви и внимания, они и выглядели по-другому: как жалкие потуги посредственности.

– Ларри!

Он обернулся и увидел Китти – глаза сверкают, бледное лицо озарено улыбкой.

– Я так тобой горжусь! – Она крепко обняла Ларри.

– Китти! Я и не думал, что ты придешь.

– Ну как я могла не прийти! Это твоя первая выставка! Остальные все еще любуются твоими картинами. Они просто поражены, как здорово ты передал красоту пейзажа. А я пошла тебя искать.

– Китти, мне здесь совсем не нравится!

– Правда? – Она участливо смотрела на него, стараясь понять.

– Это все чересчур, – попытался объяснить Ларри. – Слишком много картин. Слишком много людей. Я чувствую себя самозванцем. Того и гляди кто-нибудь подойдет, постучит по плечу и скажет: «Боюсь, произошла ошибка. Пожалуйста, снимите свою жалкую мазню и уйдите».

– О Ларри. Какой же ты глупый!

Но взгляд ее был исполнен сочувствия.

– Никто их не купит, Китти. Я в этом уверен.

– Уж на одну-то Луиза Джорджа раскрутит.

– Джордж и Луиза тоже здесь?

– Конечно. Мы хотели вытащить тебя на ужин после выставки. Пойдешь? Или сбежишь со своими высокоодаренными друзьями?

– Нет у меня никаких высокоодаренных друзей. С вами мне куда лучше.

– У тебя замечательные картины, Ларри. Правда. Честно говорю.

– О Китти.

Не важно, правда это или нет. Он бесконечно благодарен за то, как искренне она хочет его поддержать. Теперь, когда Китти рядом, все изменилось. Он проторчит в этом углу хоть вечность, чтобы смотреть на нее и чувствовать, как полнится сердце сладким ощущением бесконечной любви. Казалось, они остались наедине, далеко-далеко отсюда.

– Как ты, Китти?

– Как прежде. Только стала старше.

– А как Эд?

– Как обычно.

Краем уха он услышал, как кто-то в зале громко его окликает. К ним спешила Луиза, волоча за собой Джорджа.

– Ларри, ты просто гений! – кричала она. – Мы все в таком восторге! Теперь у нас есть собственный живой классик!

– Привет, Луиза.

– Нам так нравятся твои картины. Джорджу нравятся твои картины. Он хочет купить большую, с крышами. Давай, Джордж, иди и скажи им, что берешь ее.

Джордж послушно поплелся исполнить приказ. Теперь к ним присоединился Эд.

– Здорово, старый хрыч! – Он крепко пожал руку Ларри. Глаза его лучились теплотой, а лицо еще больше осунулось.

– Здорово, Эд.

– На следующей выставке, может, предложишь публике вина? Продажи просто взлетят. Могу предложить весьма хорошее белое. Между нами, крестьянская моча, но эти крестьяне, прошу заметить, пили лучшее гран крю.

– Должен сказать, это все очень мило с вашей стороны, – благодарно бормочет он, – то, что вы приехали.

Подошли Нелл с Юлиусом. Ларри представил всех друг другу.

– Юлиус может подобрать тебе покупателя, – пообещала Нелл.

– Ничего не обещаю, – уточнил Вейнгард, – но есть на примете коллекционер, который любит поощрять молодые таланты.

– Молодые ведь подешевле, правда? – заметила Луиза.

– Правда, – улыбнулся Вейнгард.

– Лоуренс, милый, – сказала Нелл, – ты в курсе, что одна уже продана?

– Это наверняка мой муж, – объяснила Луиза, – он тоже любит поощрять молодые таланты.

Вейнгард тут же протянул ей свою карточку:

– Отправьте вашего мужа ко мне. Здесь тот еще цирк. – Он с презрением окинул взглядом зал. – У нас на Корк-стрит все куда цивилизованнее.

Юлиус старомодно раскланялся и отошел прочь.

– Вот ведь мерзкий коротышка, – скривилась Луиза.

– Луиза! – одернула Китти, покосившись на Нелл. – Веди себя прилично.

– Да, типчик противный, – признала Нелл. – Но свое дело знает и связи заводить умеет.

Эд с интересом посмотрел на Нелл:

– Так вы с Ларри друзья?

– Вроде того. – Нелл красноречиво глянула на Ларри, так что суть их отношений стала понятна.

– Поедем с нами? – предложила Китти. – Мы повезем Ларри на ужин, отметить выставку. Заказали столик в «Уилтонс».

В машину Джорджа все не втиснулись. Ларри сказал, что лучше прогуляется, Китти тут же пожелала составить ему компанию, и в итоге все пошли пешком.

Ларри шел вместе с Эдом.

– Интересная девушка, – заметил тот. – У вас с ней серьезно?

– Возможно, – ответил Ларри. И тут же, осознав, что Нелл с Китти идут совсем рядом, сменил тему. – Как торговля вином?

– Так себе. Для англичан, судя по всему, вино пить – это как жене изменять. Изредка и только за рубежом. Вот что мне действительно нравится, так это ездить по пустым дорогам Франции.

– Тебе не надоедают постоянные разъезды?

– Если хочешь знать, мне надоело все вообще. У тебя не бывало такого, что вся еда становится одинаковой на вкус? Ничего не радует. Ничего не ранит.

– Плохо дело, Эд.

– Иногда кажется, что мне нужна еще одна война.

Уже у ресторана Нелл заявила, что передумала, что у нее другие планы. Быстро и почти скромно чмокнув Ларри, она бросила: «Хорошие у тебя друзья», – и удалилась.

– Почему она не пошла с нами? – спросил Эд.

– Это в духе Нелл. Она непредсказуема.

Ужин обернулся настоящим пиром.

– Заказывайте что хотите, – подбадривала Луиза, – Джордж платит!

Китти расспрашивала о Нелл:

– Чем же она занимается?

Ларри пытался объяснить, ловя себя на том, что даже из его слов следует – Нелл ни к чему не стремится.

– А зачем ей стремиться? – заметил Эд.

– Потому что жить иначе бессмысленно? – предположила Китти. – Каждый ведь хочет, чтобы его жизнь имела смысл.

– Вот не понимаю, – возразил Эд. – Что за смысл? Для кого? Для чего? Вот сейчас мы чествуем Ларри и его картины. Мы вкусно едим в компании добрых друзей. Разве одно это не придает нашей жизни смысл?

– Не надо передергивать, – ответила Китти.

По ее голосу Ларри понял: она несчастлива. Удивила его и резкость, с какой говорил Эд.

– Ну, на мой взгляд, у Ларри прекрасная подруга, – вставила Луиза. – Она ведь еще очень молода. Уверена, вскоре она разберется со своей жизнью.

– А я хочу добавить, что Ларри замечательный художник, – подхватил Эд. – Я считаю, у него хватило смелости не отвернуться от того, что ему нравится, и теперь он пожинает плоды. За тебя, Ларри. Ты великий человек. В твою честь.

– Спасибо, Эд. Теперь мне осталось продать остальные две картины.