Май
Жизненный путь не становится длиннее или короче из-за того, проходишь ли ты его напевая или заливаясь горючими слезами.
Японская пословица
34
– Как вы себя чувствуете? Произошло ли у вас что-нибудь новое с нашей последней встречи?
Как обычно, Леон ведет себя высокомерно и не считает нужным ответить. Каждую неделю я экспериментирую с подходом к нему – и каждый раз наталкиваюсь на стену. Он не психопат, а психологи хороши только для психов. Ему ничего ни от кого не нужно. Он хочет, чтобы его оставили в покое, и если он поселился здесь, то только затем, чтобы не заниматься кухней и хозяйством, потому что его жены больше нет с ним. Я действую ему на нервы и мешаю. А когда наши беседы начинают раздражать его, он ведет себя так, будто меня вообще нет рядом.
Я долго колебалась, прежде чем поставить точку в наших сеансах. В конце концов, он не испытывает в них необходимости и у меня нет причин заставлять его исповедоваться передо мной. Но благодаря своему собачьему нюху, я чую людей, которые под внешней непробиваемостью нуждаются в помощи. Я убеждена, что за сарказмом Леона скрываются боль и страдания, которые я хотела бы облегчить, и неважно, к каким ухищрениям мне придется прибегнуть.
Я все заранее продумала. Идея нанести ему этот удар пришла мне в голову во время нашей последней встречи, когда он сидел в своем любимом массажном кресле и водил глазами по планшету, время от времени издавая удовлетворенные возгласы. Я твердо решила выиграть партию в игре, которую он мне навязал.
Он полулежал на диване и даже не ответил на мой вопрос. Все шло так, как я предполагала. Я встала с деревянного стула, который он соблаговолил предоставить мне, и молча устроилась в его любимом массажном кресле. Уголком глаза я видела, что он поднял голову и принялся наблюдать за мной. Я едва сдержала улыбку. Все идет по плану. Пора переходить к следующему этапу.
Я демонстративно вытащила из кармана смартфон. Леон привстал. Сейчас он увидит, с кем связался. Поставив звук на полную громкость, я дотронулась до цветного квадратика, чтобы начать игру в «Кэнди Краш». Экран заполнился разноцветными леденцами, которые мне предстояло собрать в определенном порядке, чтобы заработать призовые очки. Из смартфона неслась целая какофония звуков. Я чувствовала, что Леон умирает от желания узнать, что на меня нашло. Но если он откроет рот, то нарушит пакт молчания, который заключил сам с собой. Что перевесит? Гордость или любопытство?
Он обошел стол и сел на деревянный стул напротив меня. Я не отрывала глаз от экрана. Несколько минут он молчал, потом, повернув гладкое после лифтинга, без единой морщинки лицо к окну, заговорил:
– Я был приемным ребенком. Мать оставила меня в середине января голенького на паперти церкви. Мне было всего два дня от роду. Жизнь в приюте была невеселой. Мы все были обязаны неукоснительно соблюдать расписание. За малейшую провинность наказывали. Наказаний вообще было много, а любви – мало. В шесть лет меня усыновила семья булочников. Переехав к ним, я уже на следующий день начал работать. Я вставал в четыре часа утра и выпекал хлеб, за который мой приемный отец получал восторженные похвалы. Если, к несчастью, я не мог удержаться и съедал кусок хлеба, меня на весь оставшийся день запирали в стенном шкафу вместе со старой обувью. В шестнадцать лет я оказался в Париже. Несколько дней я жил на улице, а потом мне выпала неслыханная удача. Удачу звали Мариз.
На мгновение он умолк. Я его не торопила. Если бы я сразу поняла, что нужно изобразить безразличие, чтобы его разговорить, я бы выиграла время. Если хочешь чего-то добиться от Леона, нужно попросить его о противоположном. Я давно об этом догадалась, но не могла даже предположить, какую жизнь он прожил. Значит, он стал таким неуживчивым не из-за привилегий, свойственных его статусу, а наоборот. Под элегантным костюмом неприятного старика скрываются глубокие травмы. Как же я не разглядела в нем очевидного? Я даже спросила себя, не ошиблась ли я в выборе профессии.
– Мариз и я, мы были счастливы, – после долгого молчания продолжил Леон свой рассказ. – Мы добились процветания небольшого предприятия, которое досталось нам от ее родителей. Мы превратили скромную компанию районного масштаба в международный холдинг, где работало более тысячи человек. Все режиссеры знали, что нам нет равных в организации спецэффектов. Мы сотрудничали с самыми великими, я и сейчас регулярно общаюсь со Стивеном по имейлу… Спилберг, вы, наверное, слышали о нем?
Разумеется, не только слышала, но и знакома. А у вас случайно не найдется телефона Брэда Питта?
– Мы много путешествовали, – продолжал он, не дожидаясь моего ответа. – Деньги текли рекой, и наше состояние достигло нескольких миллионов франков. У нас было трое замечательных детей. Потом звезда, дарившая нам счастье, погасла. За один год мы потеряли двух младших детей. Если бы вы знали, как тяжело видеть, как страдает и угасает плоть от плоти твоей. Мариз не выдержала удара и ушла вслед за ними через несколько месяцев. Мы остались вдвоем с моим старшим сыном. Все пережитое так повлияло на него, что я должен был всерьез заняться его здоровьем. Пришлось продать компанию.
Он промокнул глаза.
– Потом я женился еще два раза, но так и не был счастлив. С течением лет мое сердце все больше и больше ожесточалось. Я знаю, что со мной нелегко, что я ворчу по поводу и без повода, но это мой способ защиты. Когда привязываешься к людям, страдаешь. Я больше не хочу никого любить и не хочу, чтобы меня любили. Есть люди, которые клянутся себе никогда больше не заводить собаку, когда умирает их прежняя. Так и я поклялся себе никогда ни с кем не связывать свою жизнь.
– Разве вы не чувствуете себя одиноким?
– Я не одинок, со мной живут мои воспоминания. У меня есть сын, который навещает меня, по крайней мере, два раза в неделю. А теперь я жду конца… К счастью, благодаря современным технологиям время бежит так быстро! – проговорил он, указывая на планшет.
– Можно сказать, что вы талантливы: под вашим панцирем и не разглядишь, какую драму вы пережили.
Он улыбнулся – впервые я увидела его улыбку. Если бы не швы, сдерживающие его мимику, он был бы похож на добродушного дедушку.
– Мне приходилось тесно общаться с актерами, и я у них кое-чему научился.
– В любом случае я приношу вам свои извинения. С первого моего дня здесь я была неприветлива с вами. Мне не хватило терпения. Я догадывалась, что на самом деле вы гораздо лучше, чем хотите казаться, но не подозревала, что у вас была такая тяжелая жизнь… Вы не сердитесь на меня?
Он посмотрел на часы.
– Сеанс окончен, не правда ли?
– Да, наш еженедельный сеанс закончился. Но я хотела бы убедиться, что вы не сердитесь на меня.
Он встал и направился к двери.
– Я совсем не злюсь на вас. Наоборот, я вам очень признателен.
Я улыбнулась с облегчением. Он продолжал:
– Мне даже хочется вас поблагодарить. Вы мне доставили несколько исключительно приятных моментов!
– Все нормально! Это моя работа!
– Нет, нет! Я настаиваю. Давно я так не веселился.
– Веселился? – спросила я озадаченно.
– Да, мне было очень весело. Если бы вы видели вашу физиономию, когда я вам рассказывал эту слезливую историю, достойную «Отверженных», вы бы тоже посмеялись. Как вы все-таки наивны!
Я была ошарашена. Мне снова захотелось пригвоздить его к позорному столбу. Ему бы подошло быть держателем для туалетной бумаги.
– Вы все выдумали?
Он усмехнулся на меня с довольным видом.
– Мадемуазель, посмотрите на меня. Разве я похож на человека, который понес тяжелые утраты и был оставлен кем бы то ни было в этой жизни?
Я стиснула зубы, эмоции захлестнули меня и искали выход.
– Вы – нет, но ваш мозг, видимо, понес тяжелую утрату, лишившись лучшей своей части.
Я поспешила прочь из его студии, чтобы не сказать лишнего. Иногда под панцирем скрывается еще один, такой же непробиваемый.
35
Я всегда просыпалась с трудом.
С раннего детства мое пробуждение проходило по определенному ритуалу. Он начинался с приходом матери минут за двадцать до того, как мне нужно было вставать. Гладя меня по голове, она тихонько шептала мое имя. Потом на сцене появлялся отец, настроенный более решительно. Он открывал ставни, сбрасывал с меня пуховое одеяло, вызывая потоки нытья и недовольства с моей стороны. Напрасно я сопротивлялась, напрасно надеялась, что если очень сильно захотеть, то и мать, и отец, и начавшийся день вдруг исчезнут на несколько часов из моей жизни. Я всегда проигрывала этот бой. Вести борьбу с утром было бесполезно: оно было сильнее меня.
Эта борьба продолжается и по сей день. Я не сложила оружие, хотя будильник на телефоне заменил родительские атаки. Я установила четыре сигнала, и каждый передает эстафету следующему после пятиминутной схватки. Первый звонок – пение птиц, второй «Crazy in Love» Бейонсе. Третий – звучание рожка. Четвертый – мелодия из фильма «Челюсти». Последний звонок весьма эффективен, хотя в этот момент мне чудится рыло акулы, влезающее в окно.
Ничто не нравится мне так, как те редкие моменты, когда не нужно ставить будильник. Я могу позволить своему мозгу включиться в жизнь, когда ему заблагорассудится, у меня есть время потянуться, снова заснуть или просто поваляться в постели, ничего не делая. Именно этим я хотела заняться в то утро.
С тех пор как я здесь поселилась, я решила планировать заранее свои выходные дни и начала с необходимого: оформление и приведение в порядок комнаты, разборка вещей и писем, изменение адреса. Завершив важные дела, я перешла к досугу: прогулки, кино, чтение, кроссворды, шопинг. Когда дело дошло до идеи строить конструкции из прищепок, стало ясно, что это бегство от себя. Я была готова заниматься чем угодно, лишь бы ни о чем не думать.
Но от себя не убежишь. В голове часто всплывал один и тот же образ.
Новенькая машина. Не машина, а загляденье: блестит свежей краской, сияет хромированными деталями, а ее шины справятся с любыми неровностями дороги. Она несется на всех парах, не особо интересуясь пробегающими за окном пейзажами: она боится опоздать и едет туда, куда и все. Пункт назначения запрограммирован GPS, включен автопилот и ею легко управлять. Иногда выбоины и бугорки дороги испытывают на прочность ее амортизаторы, но она прекрасно с этим справляется. И все время летит вперед.
Однажды перед ней возникла стена.
Она ее даже не заметила. Столкновение было ужасным, грубым, ошеломляющим, как взрыв. Она рассыпалась на части, и они разлетелись в стороны: сиденье справа, педаль слева, мотор в огне. Ей на секунду показалось, что это конец, и даже захотелось, чтобы так оно и было.
Несколько мгновений она смотрела на все происходившее как бы со стороны. Потом она решила заняться ремонтом и сказала себе, что, может быть, люди придут ей на помощь. Но никто не пришел. И тогда она принялась восстанавливать себя, исправляя деталь за деталью, заделывая проломы. Восстановление требовало много времени, иногда она ошибалась и начинала все заново, и это был долгий и тяжелый труд.
Наступил день, когда она снова стала той великолепной машиной, которую все знали. Но если присмотреться, то можно было увидеть несколько искусно заделанных царапин; шины потеряли былую упругость, а мотор издавал странные звуки. В целом ей удалось сохранить иллюзию, что она осталась прежней машиной, какой была до аварии. С одним небольшим исключением: при столкновении она потеряла одного из своих пассажиров. Он остался лежать на обочине, неподвижный и бесчувственный. А она так любила этого пассажира. Она знала его с момента своего изготовления, она привыкла к его жестам и движениям на сиденье и до сих пор слышала его голос. Она рассчитывала пройти вместе с ним еще много дорог. Ей так не хотелось оставлять его в одиночестве на обочине возле межевого столба 8/8 и так непривычно было отправляться в путь без него. Но проходивший мимо механик не оставил ей выбора: «Если ты не поедешь дальше, ты тоже исчезнешь. Ничего не поделаешь: дорога есть дорога, и она нелегка».
И тогда она вновь отправилась в путь. Она ехала уже не так быстро, смотрела по сторонам и наслаждалась пейзажами, старательно объезжала выбоины и ухабы, избегала столкновений со стенами, наблюдая в зеркало заднего вида, как ее пассажир становится все меньше и меньше…
Минувший год был чередой грубых стен, которые основательно расшатали механизм моего тела. Я должна была вновь обрести смелость посмотреть в зеркало заднего вида и найти в себе силы идти вперед, не боясь наткнуться на камешек на дороге. Ложась спать вчера вечером, я именно этому и решила посвятить сегодняшний день. Думать, плакать и наконец принять случившееся.
Потребовалось восемь месяцев и диплом о высшем психологическом образовании, чтобы понять, что прятать, как страус, голову в песок, – это не выход.
Было уже больше десяти часов утра, когда я открыла глаза. Казалось, мое подсознание ведет подрывную работу и готово на все, лишь бы мои планы не осуществились. Отбросив одеяло, я долго потягивалась, спрашивая себя, почему в фильмах, когда женщины потягиваются, они напоминают моделей во время фотосессии, в то время как я похожа на индюшку в судорогах.
Пока аппарат готовил кофе, а я соображала, какой кекс выбрать: шоколадный или с апельсиновой начинкой, раздался стук в дверь. Впрочем, стуком это можно было назвать с большой натяжкой: мне показалось, что кто-то хочет выломать мою дверь. С некоторой предосторожностью я открыла ее, опасаясь увидеть таран, который сейчас обрушится на меня. Но напротив стояла Марин, и по ее щекам градом текли слезы.
Я сразу же поняла, что дню интроспекции не бывать.
– Я знаю, что у тебя выходной, но ты нам нужна, мы ждем тебя внизу, – произнесла она, пару раз всхлипнув.
– Что произошло?
Рыдания возобновились с новой силой, и она едва смогла произнести:
– Мисс Бабушка умерла.
36
Все обитатели дома престарелых собрались в общем зале. Те, кто уже пришел в себя, вытирали слезы тем, кто пока не оправился от шока. Объятия, слова поддержки следовали друг за другом, вчерашние враги стали друзьями. У горя много недостатков, но оно обладает, по крайней мере, одним положительным свойством: оно объединяет людей.
Я подошла к Элизабет и Луизе, сидящим за столом, который они ежедневно делили с Мэрилин. Они были безутешны. В клане бабушек образовалась брешь.
– Мы хорошо знали, что это должно произойти, – сказала Элизабет, вытирая нос вышитым носовым платком, – но я никогда не думала, что она уйдет раньше меня… За исключением Альцгеймера, она была в прекрасной форме!
Луиза не произнесла ни слова, но горе читалось в ее глазах. В этом возрасте не понаслышке знают, что такое траур. Бесполезно читать им общепринятые проповеди и рассказывать о разных этапах, которые придется пережить в ожидании, пока жизнь не вернется в прежнюю колею. Единственное, что я могу сделать, – просто быть рядом, чтобы выслушать их и разделить с ними горе, забыв на время о своем. Мне тоже будет не хватать нашей Мисс Бабушки.
– С того момента, как я здесь поселилась, – продолжала Элизабет, – я должна была бы привыкнуть. На моих глазах ушло столько людей. Но это выше моих сил. Я никогда не смогу с этим смириться. Живешь, дышишь, строишь планы, и вдруг тебя больше нет. Жизнь – как карточный домик. Все силы, все свое время вкладываешь в него, закладываешь прочное основание, возводишь этаж за этажом – но в один прекрасный день все рушится, и кто-то складывает его в коробку. Для чего все это? Вы можете мне сказать?
Нет, не могу. Я сама не раз задавала себе этот вопрос. Смерть – это та тема, которая парализует все мое существо и лишает возможности нормально и здраво рассуждать. Мне, как и многим другим, не удается принять тот факт, что однажды мы больше не будем ни чувствовать, ни слышать друг друга, ни любить – короче говоря, перестанем существовать. Я тоже себя спрашиваю, куда уходят после смерти, терзаясь страхом неизвестности. Нет, я не могу вам сказать, зачем все это, потому что я сама ищу ответ и не нахожу его.
К нам подошли Пьер с Густавом. Пьер погладил спину жены, а Густав протянул Луизе чашку горячего шоколада.
– Я знаю, вы любите шоколад, и подумал, что, может быть, он придаст вам сил.
Она скривилась в улыбке, больше похожей на гримасу, и снова заплакала. Он сжал ее плечо и деликатно отвернулся.
– Если я вам понадоблюсь, я буду на огороде.
Густав направился к двери, а Луиза в ответ кивнула. Элизабет вытащила из кармана чистый носовой платок и протянула ей.
– Нас осталось только двое, мой дорогой друг. Но мы сплотимся теснее и будем поддерживать друг друга до конца наших дней. Уверена, Мэрилин не была бы против.
– Вы правы, – ответила Луиза дрожащим голосом, – мы почтим ее память тем, что сохраним радость жизни. Но, мне кажется, я забыла, как носить траур по усопшим… мне нужно немного времени, чтобы выплакаться.
– Разумеется, нужно время! Давайте же будем ее оплакивать, как она того заслуживает, а потом воздадим ей последние почести. У меня есть идея, как это сделать, – произнесла Элизабет, оживившись.
Я собиралась спросить ее об этом, когда директриса широкими и решительными шагами вошла в зал и сделала мне знак следовать за ней. Я покорилась, предварительно заверив двух уцелевших бабушек, что я в их распоряжении, если им понадобится излить душу.
Анн-Мари потащила меня к выходу.
– Вам удается держать ситуацию под контролем?
– Надеюсь. Я обошла всех наших пансионеров, чтобы выяснить, как они себя чувствуют, и теперь собираюсь как можно скорее организовать группу взаимной поддержки.
– Хорошо, – сказала она. – Похороны – это всегда тревожные моменты. Если у вас возникнет хоть малейшая проблема, обращайтесь ко мне.
– Я так и сделаю. Но пока все нормально.
– Самое тяжелое еще впереди…
– Неужели? Но что может быть хуже?
Она провела пятерней по своим кудряшкам и глубоко вздохнула.
– Члены семьи Мэрилин вот-вот появятся.
37
Люди напрасно стараются скрыть страдания и боль – они проявляются во всем, даже в покрасневшем носе на фоне бледного лица.
Я встретила Корин, старшую дочь Мэрилин, на парковке. Она выглядела так же, как каждые понедельник, среду и субботу, когда ровно в десять часов приходила навестить свою мать и они под ручку прогуливались по парку «Тамариска». Безупречная укладка, приветливая улыбка, сумка в тон к туфлям. Но в отличие от прошлых дней сегодня она была в больших темных очках, которые не снимала даже в помещении, а с ее губ слетали бессвязные слова.
– Мой брат уже в пути. Он едет из Руана со своей женой. Я сейчас начну собирать ее вещи, думаю, я быстро с этим справлюсь. Может быть, сын приедет помочь мне в обеденный перерыв.
– Вам совсем не обязательно сегодня этим заниматься. Не торопитесь, в этом нет необходимости.
– Нет, нет, нужно освободить комнату, – ответила она, вынимая пустые коробки из багажника машины. – Не волнуйтесь, я справлюсь. Мама не любила никого стеснять. Вдруг вам придется принимать нового постояльца, и ему потребуется студия. Вещей на самом деле немного, я быстро все уложу.
Она вдруг замолчала и внимательно посмотрела на меня.
– Вы не знаете, она страдала?
Ее слова произвели на меня эффект удара кулаком в челюсть. Сколько бы нам ни было лет, когда теряешь близкого человека, задаешь себе один и тот же вопрос.
– Вам лучше поговорить с врачом. Но думаю, она не страдала, она умерла во сне.
Корин лихорадочно выдохнула.
– Надеюсь, она хорошо провела свой последний вечер…
Я еще раз прокрутила в памяти вчерашний ужин. Мэрилин, как всегда, сидела за одним столом с Луизой, Элизабет, Пьером, Густавом и Леоном. Я не заметила в ней ничего необычного: все тот же шарф покрывал ее плечи, и она, как всегда, подшучивала над своим сварливым соседом. Потом все смотрели «Самую прекрасную жизнь». Мэрилин волновала судьба Луны, которую покинул Гийом, и, выходя из зала, она заверила нас, что между ними все наладится. К сожалению, она никогда этого не узнает.
– Думаю, что да, – ответила я. – Во всяком случае, она улыбалась, когда выходила из зала, и пожелала всем спокойной ночи.
У меня перехватило дыхание, когда я произнесла эти слова. Мне действительно очень грустно от того, что я никогда больше не увижу Мисс Бабушку. И я не могу себе представить, с каким трудом дается каждый вдох ее дочери.
Я проводила ее до студии. В последний раз она проделывает этот путь. Она взялась на ручку двери и посмотрела на меня. Я поняла ее мысль.
– Вы хотите, чтобы я оставила вас одну?
– Спасибо, мне хотелось бы…
– Если я вам понадоблюсь, я буду недалеко. Я загляну к вам через некоторое время. Не отчаивайтесь…
Я поспешила удалиться, а она вошла в комнату.
Сидя на ступеньках крыльца, я судорожно вытащила сигарету из пачки, пытаясь сконцентрироваться на пробивающейся траве, шуме морского прибоя, пролетевшем самолете. Я была готова думать о чем угодно, но только не о том, что происходит в нескольких метрах от меня.
Поступив на работу в дом престарелых, я отдавала себе отчет в том, с чем мне придется столкнуться. Пансионеры «Тамариска» не только были в прекрасной форме, они еще и сохранили человечность. Но простому смертному старше восьмидесяти лет все это не гарантировало продление жизни. Она могла прерваться каждую минуту; в любой момент, без предварительного уведомления, механизм тела мог дать сбой. Еще несколько месяцев назад я оценивала тяжесть понесенной утраты в зависимости от возраста умершего. Я придерживалась общепринятой точки зрения: «Послушай, восемьдесят четыре года – это очень хорошо, ты достаточно пожил, пора уступить дорогу молодым, которые наступают тебе на пятки!»; «Я не понимаю, почему столько слез и страданий, когда умирают старики…» Как будто «старики» – это какой-то отдельный вид, менее других достойный участия в общем жизненном процессе.
Иногда мне кажется, что я стала другим человеком.
Несмотря на попытки отвлечься, в мыслях я все время возвращалась к происходящему в глубине здания. То, что сейчас переживает дочь Мисс Бабушки, я сама недавно пережила. Я знаю: у нее прерывается дыхание при каждом шорохе, потому что она надеется, что сейчас откроется дверь и войдет ее мать. Она гладит ее фотографию, прижимает к лицу ее ночную рубашку, чтобы еще раз ощутить знакомый с рождения запах. Она улыбается, обнаружив рисунки внуков, бережно хранимые и подшитые в картонную папку. Все эти предметы не имеют практической ценности. Они всего лишь воспоминания, утешение, то, без чего не обойтись, часть жизни, если не сама жизнь. Это тем более верно, принимая во внимание тщательность, с которой старики выбирают эти предметы, чтобы заполнить ими последнее пристанище. Складывая их в коробки, принимаешь тот факт, что дорогого существа больше нет рядом. Я не могу как ни в чем не бывало сидеть здесь и курить, пока кто-то в нескольких метрах от меня переживает самые тяжелые моменты в жизни.
Когда я вошла в студию, она сидела на софе, а на ее коленях лежала коробка. Кивком головы она пригласила меня сесть рядом. Я села и бросила взгляд на коробку. Серый картон, этикетки, сообщающие название модели и цену, – ничего такого, что отличало бы ее от других обувных коробок. Ничего, кроме слов, написанных сверху дрожащей рукой:
Моим детям
Вскрыть после моей смерти
38
Я приготовила нам кофе. И хотя Корин сказала, что ей ничего в рот не лезет, она залпом выпила чашку айриш-кофе. Как бы придавая себе смелости, она потерла руки и открыла коробку. Я предложила выйти и подождать, но она ответила, что я могу остаться.
Внутри были только бумаги. Глупо в этом признаться, но я почувствовала облегчение, как будто ожидала увидеть что-то неприятное, вроде отрезанного человеческого уха. Там были две фотографии и три конверта; на одном из них было написано: «Прочесть первым». Корин так и сделала.
Дорогие мои дети,
Если вы читаете это письмо, значит, меня больше нет с вами. У меня всегда вызывало смех это выражение, когда его употребляли в дешевых мелодрамах, и вот я сама его использую…
Прежде всего, я хочу, чтобы вы знали: я люблю вас всей душой. Вы были моим самым большим счастьем в этой жизни, и его продолжили внуки, которых вы мне подарили. Я знаю, что вам сейчас грустно, но надеюсь, что вы недолго будете печалиться обо мне. Я сожалею, что не могу обнять вас и сказать, что это скоро пройдет. Зато я вам обещаю: если там действительно что-то есть, я подберу себе кресло поудобнее, устроюсь в нем и буду наблюдать за вами в ожидании, пока вы ко мне присоединитесь. Не плачьте, иначе я тоже расплачусь, и тогда вы будете сетовать на плохую погоду.
Теперь я хочу рассказать вам то, о чем я никогда никому не говорила. Я долго думала, насколько это важно для вас, и признаюсь, что боюсь разрушить привычный для вас мир. Я могла бы выбросить эту коробку, но у меня не хватило сил. И вы, конечно, найдете ее, когда будете разбирать мои вещи. Итак, я должна вам кое-что объяснить.
Корин прервала чтение, встала и прошлась по комнате.
– Не уверена, что хочу это знать…
– Поступайте, как считаете нужным. Подождите, пока не приедет брат. Может быть, в его присутствии вам будет легче и вы не будете чувствовать себя одинокой.
Она покачала головой.
– Не знаю. Если я решусь читать дальше, то хотела бы это сделать без него. Понятия не имею, в чем она хочет признаться, но я хорошо знаю своего брата: его реакции непредсказуемы, и я готова к худшему.
– Разумеется, я знала вашу маму не так хорошо, как вы, но я почти уверена, что в ее откровениях не может быть ничего такого, что причинило бы вам боль.
– Вы правы. Больше всего она хотела, чтобы мы были счастливы, – ответила она, повернувшись ко мне спиной, чтобы скрыть набежавшие слезы. – Но я боюсь. Я знаю, что отец причинил ей много страданий. Он был нелегким человеком: много пил, часто ее поколачивал. Когда я была маленькой, я научилась угадывать по тому, как он открывал дверь, каким будет вечер: хорошим или плохим. Чаще он бывал плохим. Жаль, ведь трезвым он был совсем другим человеком: милым и добрым. Я думаю, мама почувствовала облегчение, когда дверь навеки закрылась за ним. Цирроз печени за два месяца свел его в могилу. С тех пор я ненавижу алкоголь и скрежет замков, когда их отпирают. Мне потребовались годы, чтобы простить его, и я боюсь, как бы мамины слова не разбередили старые раны. Что бы вы сделали на моем месте?
О ля-ля! Единственное, что я знаю, так это то, что все эти семейные истории – как слишком узкие джинсы: хочется поскорее освободиться от них и вообще никогда их не надевать. Будучи беспристрастным психологом, я решила уклониться от прямого ответа.
– На вашем месте я бы уже выучила письмо наизусть. Я скорее отношусь к тому типу людей, которые оценивают степень риска после того, как начинают действовать.
Мои слова послужили толчком, которого ей так не хватало. Она села и продолжила чтение.
Я хотела бы, чтобы вы сначала ознакомились с содержимым коробки, прежде чем читать продолжение.
Первое фото было черно-белым. Молодая брюнетка и высокий блондин в военной форме улыбались друг другу, держась за руки. Изображение было таким естественным и живым, что казалось, слышишь несмолкающий смех и голос фотографа, который просит их быть немного серьезнее и смотреть в объектив.
Второй снимок был сделан недавно. На нем на фоне цветущего сада был изображен пожилой мужчина в шезлонге с улыбающимся ребенком на руках.
Корин посмотрела на меня.
– Я не знаю этого человека. Но на первой фотографии, кажется, изображена моя мать в молодости…
Она задумалась на несколько мгновений, потом взяла самый пожелтевший от времени конверт с черными буквами:
Мадам Раймонда Понтель,
в замужестве Ноир
7, Акациевая аллея
33400 Таланс
Франция
Я знала, что настоящее имя Мэрилин – Раймонда. Она мне объяснила, что сменила его после смерти мужа, потому что имя кинозвезды, как ей казалось, больше подходит к той личности, которой она когда-то хотела стать. И она была права, ее второе имя ей действительно шло.
Конверт почти порвался на сгибе – видимо, его много раз открывали.
Корин продолжала читать вслух:
Берлин, 15 сентября 1947
Моя дорогая Раймонда,
С тяжелым сердцем и в отчаянии я приступаю к написанию этого письма.
Я только что обнаружил все ваши письма, где вы говорите о своей любви, тоске и своем разочаровании… Я прочел их все, до последней строчки. Все слишком поздно, и я это хорошо понимаю. Но уверяю вас, совсем не потому, что я разлюбил вас или проявил трусость и низость, я не сдержал своих обещаний. Никогда в жизни я не был так искренен и откровенен, как в тот момент, когда просил вашей руки у вашего отца. Я так любил вас, что не мог себе представить, что можно любить сильнее. И я каждый день благодарю судьбу за то, что она позволила мне встретить вас на жизненном пути. Видеть вас каждый вечер стало смыслом моего существования за весь этот мрачный период, и я заклинаю вас верить мне.
В конце войны я пообещал вам приехать и жениться на вас. Но я не сдержал слова, и это до сих пор причиняет мне страдания. Я знаю, что буду страдать до последнего дня жизни.
В своем последнем письме вы извещаете меня о своем замужестве. Вы ждали около двух лет, не получая ответа на свои письма, не зная, жив ли я, и были убеждены, что я забыл вас… Но ничего подобного.
На протяжении этих двух лет, как и большинство немцев, я находился в плену в Советском Союзе. И все эти два года я днями и ночами думал о вас. Воспоминания о наших долгих беседах, о вашей улыбке и поцелуе, который вы мне подарили в последний вечер, придавали мне сил. Как только я освободился, я сразу же решил поехать за вами и сдержать свое обещание. Но было слишком поздно, и я был раздавлен.
Я знаю, что никогда больше не полюблю никакую другую женщину так, как люблю вас. Часть моего сердца принадлежит и будет принадлежать вам. Война нас соединила и разлучила, но я ни о чем не сожалею. Я и сейчас предпочел бы несколько месяцев счастья с вами, которые буду всю жизнь оплакивать, чем никогда не знать вас.
Я больше вас не потревожу, это мое последнее признание. Будьте счастливы, как вы того заслуживаете.
Любящий вас до последнего дня своей жизни,
Гельмут.
Не сказав ни слова, не проявив ни одной эмоции, Корин положила письмо в конверт и открыла второе.
Я не знаю, как ей это удалось, я же изо всех сил стиснула зубы, пытаясь сдержать чувства.
Берлин, 4 января 2013
Мадам,
Я супруга Гельмута Стейкампа, с которым вы познакомились во Франции. Сожалею, но вынуждена вам сообщить плохую новость: месяц назад он покинул нас. За несколько дней до этого он попросил меня выполнить его последнюю волю: написать вам. Он хотел уйти со спокойной душой. И я сдержала свое обещание.
Он рассказал мне, что встретил вас во время войны, и очень хотел, чтобы вы знали, что он вас никогда не забывал. Он очень любил вас. Мы познакомились с ним в 1950, и у нас трое детей: сын и две дочери. Гельмут был добрым и благородным человеком, и его уход оставил в моей душе пустоту. Думаю, я смогла дать ему счастье.
Я вложила в конверт фото, сделанное в прошлом году, на котором он изображен с нашим правнуком Оливье.
Мы любили с вами одного и того же человека, поэтому вы близки мне, и я заверяю вас в хорошем к вам расположении. Если вы захотите мне ответить, мы могли бы переписываться.
Искренне ваша,
Мадам Вероника Стейкамп.
P. S. Мой сын, преподаватель французского языка, перевел это письмо, поскольку я, к сожалению, не говорю на вашем прекрасном языке. Извините меня, если встретите ошибки.
P. P. S. Мой сын нашел этот адрес в интернете. Если это письмо не попадет непосредственно в ваши руки, а к кому-либо из членов семьи мадам Раймонды Ноир, в девичестве Понтель, то я была бы благодарна, если бы его ей передали.
Я сжала зубы уже на втором абзаце, надеясь не зарыдать. Но это не помогло. Сколько я ни боролась с собой, я была похожа на водяную бомбу, которая вот-вот взорвется. Корин находилась в том же состоянии. Какая грустная история. И какое невезение…
Я раньше думала, что такое случается только в фильмах. К сожалению, в те времена, когда «Фейсбука» не существовало, любые поиски были обречены на провал и многие пути оборвались.
Корин вновь взяла в руки письмо матери и с нежностью погладила его. Чернила, которыми написаны буквы, дают нам возможность соединить прошлое с настоящим, того, кто написал эти строки, с тем, кто их будет читать.
– Я всегда видела в своей матери лишь мать, – произнесла она сквозь рыдания. – Я не видела в ней женщину, не пыталась больше узнать о ней. Должно быть, она была очень несчастна…
– Я думаю, что все мы такие, – сказала я, пытаясь совладать с собой. – Не вините себя. Сложно увидеть в родителях обычных людей.
Я и сама никогда не воспринимала свою мать как женщину. Особенно в тот момент, когда умер мой отец. Я видела в ней только маму, которая утешала своих дочерей, организовывала похороны, вертелась как белка в колесе, хотя и немного прихрамывала. Конечно, я говорила себе, что жизнь без него будет для нее нелегкой. Но я не видела в ней женщину, которая утратила часть себя, похоронив человека, которого она избрала, чтобы рука об руку идти по жизни. Я не видела в ней страдающую женщину, которая ждет ночи, чтобы выплакать свое горе в пустой до отчаяния постели. Я видела маму, но не Кристину.
Корин приготовила нам кофе и принялась читать продолжение письма Мэрилин. Это была последняя часть, ее последний крик души. Может быть, поэтому она стала читать медленнее.
Если вы прочли два письма и видели фотографии, вы, мои дорогие, разумеется, все поняли.
Я встретила Гельмута в 1944. В то время я еще жила с родителями возле Бордо. Кафе, которое им принадлежало, находилось возле большого дома, реквизированного немцами. Мы ненавидели их, а ваш дедушка даже отказался их обслуживать. Но у нас не было другого выбора…
Я быстро выделила Гельмута из толпы остальных. У него был добрый взгляд, который каждый раз вспыхивал, когда он видел меня. Сначала мы обменялись несколькими словами, потом фразами, и уже затем между нами вспыхнуло чувство. Мы виделись каждый вечер и иногда болтали ночами напролет. Я его учила французскому, а он пел мне немецкие песни. Он был нежный, ласковый, галантный, чувствительный, а его предупредительность не знала границ и потрясала меня. И я часто себя спрашивала, зачем он сюда ходит… Он тоже.
Моим родителям удалось лучше узнать его. Они больше не видели в нем боша и настолько прониклись уважением к нему, что, когда он попросил моей руки, отец согласился. Это было в день отъезда Гельмута, и он пообещал мне вернуться как можно скорее. Это был самый счастливый и самый печальный день моей молодой жизни.
Продолжение вам известно. Я ждала его целых два года, в течение которых умирала от тоски. И я была уверена, что он бросил меня.
Ваш отец был постоянным посетителем нашего кафе, он казался любезным, хотя немного угрюмым. Я решила, что с ним мне удастся забыть Гельмута и я обрету некое подобие счастья. Когда я получила письмо о том, что он был в плену, я уже знала, что беременна тобой, Корин. Вы трое помогли мне справиться с этим горем. Мне так нравилось баловать вас, мои дорогие дети, заботиться о вас, видеть, как вы растете и становитесь замечательными людьми. Поэтому я ни о чем не жалею. У меня была счастливая жизнь, и о лучшей доле я не могла и мечтать. Но каждый день, ниспосланный мне Богом, я чувствовала, как сжимается мое сердце при мысли о Гельмуте.
Надеюсь, что сегодня я уже с ним, хотя мне жаль, что меня нет рядом с вами. Маленькие мои, мне так вас не хватает. Я верю в вас и думаю, что вы усвоили единственный урок, который я хотела вам преподать: живите так, чтобы каждый день оставлял в душе счастливые воспоминания. В конце жизни счастье – единственное, что уносишь с собой.
Я всем сердцем люблю вас.
Мама.
Рука Корин лежала в моей руке. Во мне ничего не осталось от дипломированного психолога: на 99 % я состояла из воды, а на 1 % – из слизи, текущей из носа. Моим первым побуждением было посадить ее на колени и качать, как ребенка. Но я сочла это неуместным.
– Это ужасно, – сказала она, вытаскивая сотый бумажный носовой платок из коробки. – До меня не доходит, что я ее больше никогда не увижу. Ведь о ней первой я всегда вспоминала, когда хотела поделиться чем-то важным, независимо от того, было ли событие радостным или печальным. Когда мне сообщили, что ее больше нет, я чуть было не позвонила ей, чтобы она поддержала меня. Мне так будет ее не хватать!
– У вас есть близкие?
– Да, разумеется. У меня есть муж, наши дети живут недалеко от нас. Но это совсем другое. Я больше не чья-то дочь, – проговорила она, заливаясь слезами. – Когда теряешь родителя, теряешь детство. Мне кажется, никто не сможет меня понять…
Я положила ей руку на плечо.
– Ваш брат скоро приедет. Вам, наверное, будет приятно увидеться с ним.
– О, разумеется, мне не терпится их увидеть, его и сестру. Иногда мне хочется, чтобы мы опять стали детьми, которых холила и лелеяла наша мать.
Она встала и принялась вынимать вещи Мэрилин из шкафа, складывая их в картонный ящик.
– Я прошу меня извинить, мне не следовало так плакать. Если бы мама была здесь, она бы сказала, что нужно во всем видеть хорошую сторону и нам повезло, потому что мы были вместе так долго. И она права, потому что многие теряют родителей гораздо раньше. Завтра я, может быть, смогу на все посмотреть другими глазами, но сегодня я на это неспособна.
– Это нормально! Плачьте, если чувствуете в этом потребность, выплескивайте вашу боль наружу, не сдерживайте себя. Если приходится сдерживаться, когда теряешь мать, то в каких других случаях можно дать себе волю?
Кто-то открыл дверь в тот момент, когда она зарыдала с новой силой. Двое шестидесятилетних людей с покрасневшими глазами вошли в комнату, в то время как Корин вынимала из шкафа шарф «Мисс Бабушка-2004», который всегда прикрывал плечи и грудь ее матери. Она бросилась в объятия своего брата. Пора было оставить их наедине.
Я незаметно вышла и прикрыла за собой дверь. Мне показалось, что мои ноги – две веревочки, к ступням которых привязан многотонный груз. Каждый шаг давался с нечеловеческими усилиями. Меня только что чуть не сбил скорый поезд, перевозивший в своих вагонах Тоску и Смерть. Потребуется время, чтобы придти в себя. Но сейчас мне предстоит сделать нечто очень важное.
Я вошла в свою студию, рухнула на диван как подкошенная и набрала номер телефона. На том конца провода ответили после второго звонка.
– Алло, мама, это я, Джулия. Я звоню, чтобы сказать, что я люблю тебя.
39
Голова кружилась, когда я ложилась спать.
За несколько часов до этого мы втроем – Грег, Марин и я – собрались в студии Грега, чтобы дать отпор грусти и тоске. Мы немало выпили и немало поплакали, рассказывая друг другу истории, которыми обычно делятся с давними друзьями или с теми, кто прошел через те же испытания, что и мы.
В такие моменты меня больше всего поражает ощущение, что все мы, представители человеческого племени, одинаковы в чем-то главном. Живете ли вы во Франции или в Мали, блондин вы или лысый, а может быть, ваша голова покрыта кудряшками, любите ли вы языки или занимаетесь химией, верите ли вы в лучшее или закоренелый пессимист – все мы переживаем одни и те же радости, страдаем, когда нас постигают несчастья и жизненные драмы, мы все знаем, что такое горе, и экспериментируем со счастьем. Это универсальное явление, и оно называется эмоциями.
Грег впервые рассказал о болезни своей матери. Вроде бы она выкарабкалась, но долгие годы семья жила в ритмах госпитализаций, сеансов химиотерапии, побочных явлений и надежды, сменявшейся отчаянием. Марин рассказала о своем брате, который погиб, катаясь на скутере, когда ему было всего шестнадцать лет, об образовавшейся пустоте, о том, что в семье стало на одного ребенка меньше, и о своем отце, который так и не оправился от горя. Я, в свою очередь, рассказала о своем отце, о тяжелом периоде траура, когда мне казалось, что я барахтаюсь в болоте, из которого не могу выбраться, и в двух словах упомянула о Мамину.
Страдания заполнили маленькую студию, и мне почудилось, что стены сейчас рухнут, не выдержав их тяжести. Но нет, все обошлось, и мы просто налили себе еще по стакану.
Иногда мне представляется, что жизнь – это видеоигра. Мы начинаем партию с дозаторами, до отказа заполненными безмятежностью, силой, энергией, радостью. В ходе игры мы сталкиваемся с врагами, противостоим нападениям, иногда ошибаемся в выборе правильного пути, подрываемся на бомбах, проваливаемся в пропасти, наталкиваемся на препятствия. И каждый раз содержимое наших дозаторов уменьшается, но бонусы «Счастья» восполняют его. Бонусы «Свадьба», «Рождение ребенка», «Семейная вечеринка» – все они драгоценны и определяют качество партии, а иногда и ее продолжительность. В конце каждой партии придется столкнуться с огромными коварными чудовищами, имена которых «Траур», «Болезнь», «Безработица», «Расставание». Они неуступчивы, привязчивы, и нужно время, чтобы разделаться с ними. Если это получается, то ущерб от них все равно остается, потому что они отбирают у нас большую часть содержимого всех дозаторов. И однажды случается так, что бонусы больше не срабатывают и не могут восстановить радость, энергию и силу.
Я еще молода и пока не сталкивалась со всеми чудищами. Мои дозаторы не скоро станут пустыми. Но что будет через пятьдесят лет? А вдруг именно из-за этого многие пожилые люди становятся пораженцами и капитулируют перед жизнью? Что было бы, если бы они отдавали себе в этом отчет? Ведя борьбу с многочисленными монстрами, они незаметно для себя опустошили свои дозаторы. Из-за того, что им часто приходилось падать, их кожа задубела, чтобы на ней больше не оставалось зарубок и отметин…
А что, если я завяжу с пьянством на сегодняшний вечер?
40
Идея пришла спонтанно. Высказала ее Элизабет на следующий день после похорон Мэрилин. Она показалась всем интересной, и мы тут же принялись за дело, чтобы таким оригинальным способом отдать дань уважения усопшей. Результат понравился бы ей, в этом не было никаких сомнений.
Общая комната был превращена в театральный зал. Сцену отделили рядом столов, покрытых белыми бумажными скатертями, на которых самые энергичные из наших постояльцев разложили ветви кустарников и деревьев, которые мы срезали в парке. Электрические гирлянды, во всяком случае те, что еще работали, украшали стены. Разноцветная подсветка была направлена на большую растяжку через всю комнату. Надпись на ней не оставляла сомнений относительно того, что здесь происходит:
«Выборы Мисс и Мистера «Тамариска»
Если бы Женевьев де Фонтене видела это, она бы умерла от зависти.
Средства для проведения этого мероприятия были подручными, но воля – железной. Каждому отводилась своя небольшая роль, и дом престарелых превратился в веселый муравейник. Это был запасный выход из темного и мрачного коридора, в котором мы все оказались.
Дети Мэрилин сидели в первом ряду. Те из пансионеров, кто не хотел участвовать в выборах, расположились среди зрителей, в то время как весь обслуживающий персонал не покладая рук трудился за кулисами или на кухне, завершая макияж и туалеты кандидатов. Жюри не было. Выигравшие определялись по количеству аплодисментов. В зале царила атмосфера всеобщего волнения. Каждый кандидат, спрятавшись от любопытных глаз, чтобы сохранить в тайне сюрприз, репетировал свой номер. Если бы мне сказали, что однажды я буду участвовать в выборах Мисс и Мистера дома престарелых, я бы расхохоталась, настолько нелепой мне показалась бы эта затея. А если бы при этом уточнили, что я буду дрожать от нетерпения, я бы решила, что по мне плачет психушка.
Закончив с прической Арлетты, я присоединилась к публике. Надо сказать, у меня здорово получилось, хотя в моем распоряжении были всего ее лишь жидкие волосы, с помощью которых я должна была скрыть слуховой аппарат и сотворить пучок, даже отдаленно не напоминающий улитку. Когда я закончила, она слегка потрепала меня по щеке. Думаю, этим жестом она хотела выразить мне свою благодарность.
Марин заняла мне место слева от себя, а справа сидел Грег.
– Давай скорее, уже начинается, – произнесла она, когда я уже села.
Шоу действительно началось.
Ведущей программы была Изабелль. Ради такого случая она надела длинное платье в пол, украшенное стразами. Каждый раз, когда я смотрела на нее, у меня рябило в глазах, как будто офтальмолог закапал мне специальные капли для исследования глазного дна.
– Добро пожаловать на выборы Мисс и Мистера «Тамариска»! – громко и четко произнесла она в микрофон. – Как вы знаете, эту церемонию мы проводим в честь нашей любимой Мэрилин, которая присоединилась к звездам и теперь блещет на черном небосклоне среди облаков и орбит.
Я посмотрела на Марин, а Марин посмотрела на меня. Грег посмотрел на Марин, и она посмотрела на него. Грег посмотрел на меня, я посмотрела на Грега. Короче, обменявшись взглядами, мы поняли друг друга и сошлись в одном: у Изабелль куриные мозги.
Она продолжила свое выступление, помогая себе театральными жестами, и это продолжалось, пока Анн-Мари не подошла к ней и не сказала несколько слов на ухо. Тогда она произнесла имя первого участника, но, прежде чем покинуть сцену, не удержалась от изысканного реверанса.
Люсьенна выступала первой. Она представилась, как это принято на выборах классической мисс, с одной только разницей: в этом возрасте определяющей считалась не профессия, а количество потомков. У Люсьенны был один сын и один внук, то есть она находилась в самом низу иерархической лестницы Бабушки. Зато ее соло на кларнете имело успех, и публика много аплодировала. Я также похлопала, больше из желания сделать ей приятное, чем восхитившись ее игрой. Слушая ее, я вернулась в прошлое, на двадцать лет назад, и увидела себя на музыкальных занятиях, где мы разучивали мелодию «В лунном свете» на флейте с клювовидным мундштуком.
Эстафету перехватил Густав, который выглядел как настоящий иллюзионист: фрак, цилиндр, ходунки, украшенные золотистой гирляндой, и таинственный вид. Преувеличенно широким жестом он продемонстрировал колоду карт, вытащил из нее одну, показал публике, вложил обратно в колоду, перемешал, дунул на нее и произнес: «Сейчас на ваших глазах свершится чудо: я открою первую карту, и это будет дама пик!» Наши заинтригованные взоры застыли в изумлении: дама пик оказалась удивительно похожей на девятку червей. Густав нахмурил брови: «Не понимаю, что происходит, у меня еще никогда не было осечек». Оставалось надеяться, что у него действительно никогда не было осечек, кроме этих двух случаев. На третий раз дама пик соизволила оказаться первой в колоде, и Густав заслужил аплодисменты.
Он еще оставался на сцене, когда вышла Луиза. Густав отрегулировал микрофон по росту своей соседки и ушел, пока она разворачивала лист бумаги. «Моей памяти нужна поддержка», – уточнила она. Она представилась и перечислила своих четырех детей, десятерых внуков и двух правнуков. Потом она прокашлялась и начала петь голосом, в котором слышалась дрожь колебаний в диапазоне от высоких до низких звуков, свойственная пожилым дамам.
Нет! Ни о чем…
Я ни о чем не сожалею…
Ни о хорошем и ни о плохом
Мне уже все равно!
Нет! Ни о чем…
Я ни о чем не сожалею…
За все заплачено, все отметено и забыто
Мне плевать на прошлое!
К концу песни слышались только всхлипывания и сопение под свист микрофона. Публику охватило волнение. У меня по спине пробежали мурашки. На несколько мгновений, в течение которых Луиза, видимо, вспомнила, где находится, зал погрузился в тишину. Первым встал Густав и яростно захлопал в ладоши, за ним последовали и остальные. Воспоминания о Мэрилин придали особый смысл словам. У ее троих детей на глазах показались слезы.
Краем глаза я увидела, как Грег на секунду сжал руку Марин в своей. Одно из двух: либо между ними происходит что-то такое, чего я еще не знаю, либо Грег страдает неврологическим недугом, который заставляет его совершать непроизвольные движения. Ситуация требует прояснения.
Луиза обошла сцену, как бы убеждаясь в том, что все осталось на своих местах и публика растрогана до слез. В своем нарядном платье она излучала сияние, и мои глаза тоже заволокло слезами.
Наступила очередь Элизабет и Пьера, которые решили выступить вместе. В вечерних туалетах пятидесятых годов супруги с серьезным видом стояли друг против друга. Старик положил левую руку на спину жены и привлек ее к себе, подняв кверху правую. Элизабет вложила в нее свою руку, улыбнулась мужу, и они сделали первые па под «Прекрасный голубой Дунай».
Иногда их ноги переплетались, иногда они сбивались с такта и ворчали, но не это бросалось в глаза. Все видели только любовь, которая их соединяла. И все было сказано за несколько минут танца. Невозможно было скрыть нежность, с которой он держал ее за руку, доверие, с которым она позволяла ему вести себя. Нежность проскальзывала даже в ее упреках, когда он наступал ей на ногу. Их оплошности прошли незамеченными; остались только взгляды, которые они не могли оторвать друг от друга. Они оба были прекрасны. Десятилетия назад они выбрали друг друга, чтобы пройти вместе по неизвестному пути. Теперь они почти приблизились к концу своего путешествия, у них усталый вид, дыхание сбивается, судьба нанесла им немало ран. Но если бы можно было одним словом определить их жизнь, это было бы слово «благодарность».
«Не каждому выпал шанс встретить человека, с которым вместе пройдешь всю жизнь и которого будешь любить так же сильно, как и в первый день, хотя не за горами уже последний», – сказала мне Элизабет во время одного из наших сеансов. «Только поэтому я сожалею, что жизнь так коротка, – добавил Пьер. – Я бы хотел прожить с ней еще хоть немного».
Слезы готовы были брызнуть из глаз, и я зажмурилась, пытаясь сдержать их. В эти дни я вообще очень много плакала. Если и дальше будет продолжаться в том же духе, я превращусь в высушенный сублимат, который можно будет упаковать и отправить на ужин астронавтам.
Очередь дошла до других участников: Мина сыграла музыкальную пьесу на аккордеоне, Арлетта представила театр китайских теней, Мохаммед сделал рисунок углем, Жюль выступил с трещоткой. На короткое время каждый забыл, где находится. Надо чаще устраивать такие представления.
В ореоле света и радостном возбуждении Изабелль в последний раз подошла к микрофону. Если бы она могла, она бы сама засияла, как гирлянда. Все кандидаты прошли конкурс, и теперь предстояло приветствовать каждого по очереди, чтобы по количеству рукоплесканий определить победителей.
В конце дефиле мои ладони распухли от хлопанья. Леон предложил измерять силу и продолжительность аплодисментов с помощью специального приложения в его планшете. Некоторые даже увидели в этом удивительное благородство с его стороны. Но он быстро их образумил: он ненавидит подтасовки и приблизительность, и его поступок был продиктован единственной целью – добиться наиболее достоверного результата. А мы-то обрадовались!
Из трех претендентов: Луизы, Густава и Элизабет с Пьером – предстояло выбрать победителей. В конце концов двое первых были избраны Мисс и Мистером «Тамариска» под приветственные крики остальных участников. Изабелль передала им шарф, символ их посвящения, и не удержалась от заключительной речи.
– Спасибо всем за эти замечательные минуты. Мы отдали дань уважения нашей замечательной и незабываемой Мисс Бабушке, пламя которой будет пылать в наших страдающих сердцах. Но, как говорят, такова жизнь! Браво Луизе и Густаву, которые заслужили эту победу…
Она несколько секунд внимательно рассматривала их, сидящих рядышком на сцене, и продолжила:
– Какие милашки они оба, не правда ли? Нет, в самом деле, это так и бросается в глаза: между ними что-то есть! Разве я не права?
Луиза вытаращила глаза, Густав покраснел до своих ходунков. В зале повисло смущение.
– Конечно, это правда! – продолжала Изабелль. – Согласна, между ними мало общего. Луиза такая воспитанная и утонченная, а Густав любит подушки с пукалками. Но говорят же, что противоположности притягиваются. Итак, дайте нам помечтать! Поцелуй! Поцелуй! Поцелуй!
Она захлопала в ладоши, поощряя присутствующих последовать ее примеру. Ее призывы не нашли поддержки: в ответ не раздалось ни одного хлопка. И тут на глазах у ошарашенной публики Луиза вдруг улыбнулась и подставила губы Густаву. Судя по всему, это был уже не первый поцелуй. Раздался гром аплодисментов, толпа была в восторге, Марин, Грег и я скандировали: «Ола-ола», как будто любимая команда только что забила финальный гол.
Невозможно было придумать лучшей вечеринки в память Мэрилин. И если она действительно там, наверху, нашла себе удобное кресло, я уверена, что и она, и Гельмут сейчас пляшут от радости.
41
Наш план превосходен, нет смысла изобретать план «В». Мы целый вечер потратили на то, чтобы найти достойный способ отомстить за оскорбленное эго Марин, причем такой, чтобы свадьба ее бывшего не расстроилась окончательно. Мы использовали всю силу убеждения, чтобы отговорить Марин высадить десант кабанов на церемонию бракосочетания или чтобы вместо свадебного торта подали мучных червей. Предлагались также варианты привязать заводные прыгающие члены к «дворникам» свадебного лимузина, похитить диджея, испортить платье невесты с помощью специально выдрессированных летучих мышей. Марин была в ударе.
В конце концов мы сошлись на том, что преподнесем особый свадебный подарок. Нужно было незаметно проникнуть в зал, положить его в специально отведенное место и уйти с чувством выполненного долга. Осуществление этого плана было доверено мне, потому что с моей невзрачной внешностью, по словам Марин, я могу пройти незамеченной куда угодно. Правда, она сразу же опомнилась, заявив, что это комплимент и что я обладаю универсальной красотой. Ну-ну! Итак, я положила пакет, и мы спрятались за окном в ожидании реакции Гийома, когда он откроет наш подарок.
Марин оставила нас в неведении относительно того, что находится в коробке. Она сказала, что там нечто такое, что выведет его из себя, но не испортит праздник и не причинит неприятностей невесте. Убедившись, что это не бомба, мы одобрили ее выбор.
Было около девяти часов вечера. Темнота окутала все вокруг, было холодно, мы стояли в канаве, и наш план казался нам все менее и менее удачным. Без тени смущения мы подглядывали, как прибыли новобрачные, как выступали свидетели и распивали бутылку шампанского, как все вместе фотографировались, а потом демонстрировали слайды… Мне очень хотелось выпить и согреться. Тому, кто в следующий раз таким образом пригласит меня на свадьбу, я посоветую съесть пластиковых человечков со свадебного торта. Но Марин было не оторвать от окна, тем более что еще не приступали к осмотру подарков.
Я пыталась ее образумить:
– Послушай, Марин, вполне может быть, что они только завтра займутся подарками. Еще не выносили торт и не открыли бал, а ведь будут выступления аниматоров. Ты уверена, что не хочешь домой?
– Уверена. Ради чего мы заварили эту кашу?
Грег пожал плечами. Но рассчитывать на его помощь, чтобы уговорить Марин отправиться по домам, не стоило. Если она пожелает, он пробежится по Биаррицу в чем мать родила. Я пыталась согреть руки дыханием, надеясь, что они уже займутся распаковкой подарков.
Видимо, кто-то наверху воспринял мое пожелание как молитву, потому что через несколько минут все приглашенные собрались вокруг стола с подарками и декоративной вазой. Маленькая белая коробочка, упакованная Марин, лежала там, где я ее оставила. В первом ряду стояли излучающие счастье и радость новобрачные. Не представляю, как Марин может на это смотреть. Одно дело – знать, что человек, которого она любила, счастлив с другой. Но наблюдать за их счастьем, видеть, как они целуются, обнимаются, шепчут ласковые слова, как идут им свадебный фрак и платье невесты, как близкие и родные поздравляют их и как они плачут и поцелуями осушают слезы, рассматривая слайды, на которых запечатлена история их любви, – это совсем другое. Думаю, у нее все внутри переворачивается. Ведь это она должна была стоять на месте невесты. Неудивительно, что она не хочет уходить, не получив удовлетворения.
Открыли первые пакеты. Простыни с вышитыми инициалами жениха и невесты, серебряные столовые приборы, пара одинаковых пижам для него и для нее… Молодые каждый раз вскрикивают от радости. Можно ли действительно приходить в экстаз при виде дюжины вилок?
Жена выхватила маленькую белую коробочку. Она потрясла ее, как бы пытаясь угадать, что внутри. Лишь бы там не было никакого животного! Муж потянул за ленту. Все фотоаппараты нацелены на них. Грег обнял Марин за плечи. Она вздрогнула. Я тоже. Крышка падает. Новобрачная вытаскивает из коробки полоску белых кружев.
– Трусы? – воскликнула я. – Твой суперподарок – всего лишь трусы?
– Это его первый подарок. Я надевала их на каждое наше свидание. Он сейчас узнает их, он просто обязан это сделать.
Молодая пришла в восторг, вертя в руках красивый кусок ткани и показывая его всем, чтобы поделиться радостью. Лицо Гийома непроницаемо и бесстрастно. Один из гостей, простоватый дядюшка с чьей-то стороны, принялся хлопать в ладоши и скандировать: «Трусы, трусы!» Остальные последовали его примеру, и новобрачная, засмеявшись, наклонилась и с грехом пополам натянула на себя белую полоску белья, едва справляясь с неповоротливой юбкой. Все, во главе с ее мужем, зааплодировали. Потом невеста закрыла маленькую белую коробочку с эго Марин внутри.
– Если бы я знала, то не стала бы стирать, – произнесла она, пытаясь скрыть свое огорчение.
– Все прошло как ты хотела?
– Более или менее, – ответила она, отходя от окна. – Ну что, поехали? Я говорила, что нужно было прикрепить заводные прыгающие члены.
На самом деле лучшее, что мы могли сделать, – уехать. Бесполезно продолжать мучения.
Мы пошли вдоль здания к машине, и в это время раздалась увертюра, предваряющая бал. Я должна была бы радоваться: скоро я окажусь в своей комнате и согреюсь, но я чувствовала себя неудовлетворенной. Ведь это мне пришла в голову идея отомстить, и вот теперь Марин окончательно раздавлена. Если бы я тогда промолчала, она бы, разумеется, весь день думала о них, постоянно возвращалась в мыслях к их свадьбе и строила бы самые фантастические предположения на их счет. Но она бы их не видела. Она страдает, и все из-за меня. Мы не должны уходить просто так. Я не могу отомстить за нее, но я могу поднять ее боевой дух.
Я дернула Грега за рукав и прошептала ему на ухо несколько слов. Он засмеялся и покачал головой. Мы бегом помчались к главному входу в здание.
– Марин, возвращайся на пост наблюдения! – крикнула я на ходу. – Когда увидишь, что мы выходим, беги к машине!
Из динамиков доносилась мелодия песни «One» ирландской группы «U2». Гости окружили танцпол, и на нас никто не обратил внимания, когда мы вошли в зал. Мои ноги подгибались, и больше всего мне хотелось повернуть назад, но за небольшим окном в глубине дома угадывалась тень Марин. Я поставила мозг на паузу, а тело – на автопилот и взяла Грега под руку. Мы вошли с ним в круг и встали рядом с молодоженами, поглощенными медленным фокстротом.
Первым пустился в пляс Грег. На глазах у изумленных гостей он принялся дергать руками, крутить ягодицами, выделывать ногами кренделя, хлопать в ладоши. Получилось нечто среднее между Клодеттами и танцем маленьких утят. В тот момент, когда молодожены заметили наше присутствие, я присоединилась к нему с неким подобием френч-канкана. Мне никогда в жизни не было так стыдно, и никогда в жизни я так безудержно не веселилась. А, пропади оно все пропадом! Я как козочка, или, может быть, как дубовая колода – не мне судить – проскакала по танцполу, в то время как Грег собирался выполнить тройной аксель. Новобрачные остановились, музыка затихла. Нам осталось несколько секунд, что закончить наше выступление финальным аккордом в честь нашей подруги, доведенной до отчаяния.
– Ты видел «Грязные танцы?» – крикнула я на бегу Грегу.
Он все понял и расхохотался.
И когда глуповатый дядюшка уже направился в мою сторону, я бросилась к Грегу, который встал на одно колено. В метре от него я оттолкнулась от пола ногами и взлетела. Сейчас все увидят самую красивую поддержку в истории человечества. Я чувствовала себя птицей, маленьким ребенком, легким, как перышко. Но вместо того чтобы приземлиться прямо в руки Грега, я сбила его с ног, как стрела, поражающая цель. Он закачался и упал, жалко растянувшись у ног ошеломленных новобрачных.
Цель достигнута, пора уходить.
С диким хохотом мы выбежали из зала, преследуемые дюжиной разъяренных гостей. Марин уже ждала нас. Нам удалось испортить им праздник! Мы прыгнули в машину, и Грег тут же сорвался с места, пока наша подруга осыпала нас благодарностями. Проезжая мимо свадебного лимузина, я заметила нечто необычное: среди цветов и шелковых лет два заводных члена весело скакали на концах дворников.
42
Утром я получила эсэмэску от сестры:
«Я зайду сегодня вечером, нужно поговорить».
Раз десять я пыталась ей позвонить и отправила столько же сообщений, объясняя, что, к сожалению, меня сегодня не будет у Марион и мы не сможем встретиться.
Моя сестра регулярно приезжает в Париж для участия в конференциях. Она врач-терапевт общего профиля. В детстве мы часто играли в докторов, причем каждый раз на меня возлагалась роль пациентки, которой требовалась медицинская помощь.
Но Кароль не ответила ни на одно из моих посланий. Я позвонила Марион и попросила ее поддержать меня в моей игре.
– О’кей, если она появится, я поведу ее в ресторан! – ответила она.
– Главное, чтобы она не зашла в квартиру. Иначе она догадается, что я больше у тебя не живу.
– Не беспокойся, моя козочка, все под контролем.
Я почувствовала облегчение. Но это длилось недолго: лишь до того момента, как я столкнулась с Кароль у входа во флигель, возвращаясь в студию после просмотра очередной серии «Самой прекрасной жизни».
Она стояла перед дверью, не отрывая глаз от экрана телефона. Я была готова сорваться с места и убежать, превратиться в воздушный шар, в камень, во что угодно, только бы не оказаться сейчас перед ней. Но она подняла глаза и посмотрела на меня.
– Что ты здесь делаешь? – спросила я.
– Я могу спросить то же самое, – ответила она, убирая телефон в карман пальто.
Я изо всех сил обхватила ее руками и прижала к себе. Ее волосы щекотали мне нос, а их запах будил множество воспоминаний. Мне десять лет, мы будем играть в «Нарисуй моды», потом посмотрим мультик «Буба и медвежонок», жуя детскую жвачку «Tubble Gum», за что нам влетит от родителей, потому что нельзя ничего есть перед едой…
– Неужели ты думала, что я ничего не узнаю?
Я разжала руки и отпустила ее и собственное детство. Придется объясняться.
– Поднимешься?
– Нет никакого желания.
Скамья в глубине парка стала местом объяснений. Серое небо перед нами сливалось с цветом волн. Дул сильный ветер, было холодно и неуютно. Вид у Кароль был под стать погоде.
– Как ты узнала?
– Марк.
– Марк? Но каким образом?
– Вчера он позвонил мне на работу. Он не хотел тебя выдавать, но очень беспокоился за тебя. Он сказал, что ты в депрессии и он не может оставить тебя без помощи.
– Неужели? Ну и мерзавец.
– Я тоже так думаю. Но ты собираешься мне объяснить, что все это значит?
И тогда я ей все рассказала. Папа, пустота, боль, Мамину, Марк, беспросветная тоска, эксцессы, ощущение потерянности, чувство, что жизнь проходит мимо. Объявление о вакантной должности, мое безумное решение. Желание все рассказать – и держать все в себе. Моя жизнь здесь. Мне кажется, я нашла свой путь. Она слушала меня и смотрела прямо перед собой, вцепившись руками в сумку, как бы заявляя: «Я могу уйти в любой момент». Когда я закончила, мы посмотрели друг на друга. Я пыталась отыскать в ее лице малейший признак сочувствия. Но все напрасно: оно было непроницаемо. Доступ эмоциям воспрещен.
– Сколько времени ты здесь?
– Четыре месяца.
– Четыре месяца… И она даже не догадывается.
– Нет.
– И долго еще ты собираешься прятаться?
– Не знаю. Я уже добилась заметного прогресса с тех пор, как я здесь начала работать, но я пока еще не готова.
– Но, черт возьми, что тебя так пугает? – вдруг воскликнула она. – Почему ты так боишься рассказать ей правду? Ты отдаешь себе отчет, что тратишь время, а оно, как известно, невосполнимо!
Я опустила голову. Я знаю. Но я ничего не замышляла заранее. Я просто сбежала, я сбежала от горя, надеясь, что оно не последует за мной по пятам. Когда я приехала сюда, я чувствовала себя абсолютно потерянной. И я до сих пор не знаю, что это: идиотизм или запасной выход. На долгие месяцы я заключила свои эмоции в шар, который застрял у меня в горле.
Каждое утро я просыпалась в ужасе от того, что мне предстоит прожить еще один день. Единственными моментами, когда я не чувствовала боли, за исключением сна, были первые секунды после пробуждения, когда я еще не успевала осознать, что представляет собой моя жизнь. А потом я возвращалась в реальность. Но несколько недель назад шар исчез. Думаю, что я сделала правильный выбор.
Мне показалось, что ее взгляд смягчился. Во всяком случае, я на это надеялась.
– Тем лучше для тебя, Джу. Я искренне рада, что ты нашла правильное решение, которое позволило тебе вернуться к жизни. Но я обижена на тебя. Ты даже не представляешь, как ты меня разозлила. Ведь мы, черт возьми, семья. Я думала, мы едины. Я злилась на тебя за то, что ты самоустранилась после смерти папы. Раньше не проходило и недели, чтобы ты не позвонила. Ты приезжала сюда при малейшей возможности, мы были в курсе твоей жизни, и то же самое можно сказать о тебе. Я сказала себе, что это твой способ пережить все это. Пусть я никогда бы так не поступила, но я должна была принять твое желание замкнуться в себе. Мне столько раз хотелось поделиться с тобой… Я ведь тоже чувствовала себя одинокой и должна была преодолеть не только свое горе, но и мамино. Потому что – и пусть тебя это не удивляет – мама тоже страдает. И знаешь, ведь мы обе должны были окружить ее вниманием и заботой. Мне также причиняло боль твое нежелание принять помощь. Ты отвергала все мои попытки, хотя я видела, что с тобой не все в порядке. Ну ладно. Пусть все идет как идет. Каждый выпутывается как может. Я себе сказала, что главное, чтобы ты справилась – с нами или без нас. В конце концов, мы снова обретем друг друга. И все будет как раньше. И вдруг я узнаю, что уже четыре месяца ты здесь. Рядом с нами…
Она глубоко вздохнула.
– Я люблю тебя, Джулия, я люблю тебя всем сердцем, и это навсегда. Но что-то сломалось. Ты меня разочаровала, и я не уверена, что однажды все вернется на круги своя.
Я была ошеломлена. Слова сестры стегали меня, как хлыстом. Не было сил возражать – меня как будто парализовало. Хотя у меня тоже было что ей сказать. Например, что это она эгоистка, навязывающая мне свои страхи и страдания, в то время как мне и без того много пришлось вытерпеть. Что я имею право защищаться так, как считаю нужным, и тоже помню о матери, хотя провожу с ней меньше времени, чем она. Мне хотелось поспорить с ней, пользуясь не совсем достойными методами, чтобы повернуть ситуацию в свою пользу; сказать ей, что она не должна строить козни за моей спиной, как в те времена, когда нам было по десять лет. Но я промолчала. Потому, что нам уже не десять лет, и потому, что я отдавала себе отчет, что она права.
Я никак не отреагировала, когда она встала и задержалась на несколько секунд, чтобы поправить воротник пальто, а на самом деле предоставляя мне несколько дополнительных мгновений искупить мою вину. И я не сдвинулась с места, когда она удалилась, оставив меня одну в мрачном настроении на фоне не менее мрачного неба, и бросила из-за стрельчатой ограды, прежде чем окончательно скрыться из вида:
– Уверена, ты ни разу не побывала на могиле отца.
