Глава 22
Битва

Сегодня Юрию Долгорукому уже не избежать ее, большой, решающей битвы.

Князь Юрий уклонился от нее под Киевом. От стольного града он был принужден отступить, когда погибли все его дикие половцы, сумевшие переправиться через Лыбедь, был застрелен хвастун Севенч Бонякович, а храброго сына Юрьева, Андрея, рвавшегося к Киеву во главе этого передового полка, только разумный половец, вовремя удержавший князя за повод, спас от смерти или пленения.

Князь Юрий уклонился от решающего сражения и под Василевом, когда Изяслав настиг его, упорно надеющегося дождаться прихода Владимира Галицкого, и уже выстроил свои войска для битвы. Тогда сильный туман вдруг окутал оба войска, так что конец своего копья нельзя было разглядеть, и Изяслав поневоле отказался от наступления.

И сегодня, утром четвертого дня травня месяца 1151 года от Рождества Христова, князь Юрий начал было отводить свои войска дальше на запад, когда потерявший терпение Изяслав бросил на его тылы черных клобуков и берендеев. Те, издав свои боевые кличи, принялись теснить отступающих. Уничтожили дозоры, прикрывающие обоз Юрия, начали уже сечь обозных и отгонять возы к своим. Делать было нечего, так можно было проиграть сражение, даже и не решившись на него, а посему Юрий скрепя сердце приказал бить в бубны, трубить в трубы, а сына Андрея послал выстраивать полки к битве.

Войска Изяслава тем временем успели встать на берегу речки Руты и в положении лучшем, чем у противника, ибо выстроились на холме, а за собою имели чистое поле, а не заболоченную пойму, как у половцев Юрия. И у них запели трубы, загудели бубны, и, повинуясь этому приказу, берендеи и черные клобуки оставили добычу в обозе и вернулись на свое место в общем строю.

Хотен, в чистой рубахе под всем навешенным на него железом, на верном Рыжке и с тяжелым, не по руке, копьем, опертым на проушину стремени, стоял позади князя Изяслава. С горечью подумал он, что должен прикрыть спину великого князя, а вот его собственную спину некому прикрывать: сам отправил Хмыря в обоз. И помолился Хотен, выпрашивая себе защиту помощнее: он снова пообещал, на сей раз кроткой Богородице, построить в Киеве каменную церковь Святого Лаврентия, если выйдет из этой битвы невредимым.

К великому князю тем временем подъехали гонцы, вызванные из всех дружин, полков и союзных орд. Хотен наскоро перекрестился и прислушался к приказу. Великий князь Изяслав только что повелел пересказать его князьям, вождям кочевников, тысяцкому и боярам, стоящим во главе киевских полков:

– Скажите, что Изяслав велит ударить дружинам, а пешим идти следом за конными. Что моя дружина будет делать, то и вы. Только не отставайте. Делай, как я! С нами Бог и моя, вашего великого князя, удача! Скачите.

В утреннем холодном воздухе далеко было видно. Полчища Юрия стояли на расстоянии полутора перелетов стрелы. Оттуда доносился неясный гул, похоже, дружинники-русичи там пели молитву. Изяслав оглядел свое войско, выстроенное клином, перекрестился, снова взял копье в правую руку и опустил его в боевое положение. Видимо, уверился полководец, что гонцы уже передали его распоряжение, и готовился бросить войска вперед. Спина Изяслава, накрытая алым плащом, нетерпеливо шевельнулась, а Хотену подумалось, что он, наверное, заснул в седле и видит сон, ибо такого с ним не может происходить. Неужели ему суждено сегодня умереть, а все это перед глазами – последнее, что суждено рассмотреть ему в недолгой этой жизни?

– С нами Бог!

И раздался топот копыт коня великого князя, его алая спина и золотой шлем начали вдруг уменьшаться, плавно колеблясь.

– Бог и Изяслав, ребята! – рявкнул Радко, обгоняя Хотена.

Хотен опомнился, вместе с сотнею голосов подхватил клич и пришпорил Рыжка. Его страх сменила холодная и расчетливая ярость. Строй противников колебался, но оставался на месте. «Мы проломим, проломим!» – повторял Хотен, и то, что из строя Юрьевых дружин выехал навстречу князь с копьем наперевес (Хотен узнал Андрея Юрьевича, виденного им вчера издалека), не могло изменить положения. Тут над Юрьевым войском поднялось темное облако, стрелы просвистели над головой Хотена, и, оглянувшись, он увидел, что они вонзились в землю в промежутке между конной дружиной и следовавшими за нею пехотинцами Изяслава. Перелет, слава богу!

Строй противника был уже совсем близко, там все враз опустили копья, и Хотен пришпорил Рыжка, чтобы догнать великого князя. Обнаружил вдруг, что до сих пор не опустил копья, и одновременно с возмущенным ржанием Рыжка резко бросил копье вниз, стараясь удерживать покрепче. Тотчас же вокруг раздался треск, словно на Днепре в начале ледохода. Это копья ломались, выбивая из седел закованных в железо всадников. Хотен впоследствии не мог вспомнить, как оказался на земле, с обломком копья в руке, без шлема на голове. Помнил только, как вскочил, выхватил из ножен меч и завертел головою, разыскивая Изяслава. Великий князь тоже сломал копье, но оставался в седле, а вокруг него в неразберихе топтались кони без всадников и орущие вражеские (потому что с белой повязкой на правой руке) дружинники, размахивающие обломками копий и мечами. Хотен поднырнул под брюхо чьего-то коня, перешагнул через лежащее неподвижно тело, на котором почему-то оказался панцирь Радко, и поспел как раз вовремя. Великий князь получил удар мечом по правой руке, перехватил свой меч в левую руку, отбил следующий удар и прикрылся конем. Тут же неизвестно как сохранивший свое копье суздалец ударом в бедро сбил Изяслава с коня. Хотен, бессмысленно и яростно выкрикивая ругательства, ткнул мечом в ноздри коню копейщика, тот метнулся в сторону и сбросил хозяина. Копейщик ойкнул и остался неподвижен. Его товарищ с мечом сам спешился, взял меч за рукоять в обе руки и уже встал над лежащим Изяславом, чтобы добить, когда Хотен ухитрился рубануть ему по закрытому кольчужной бармицей загривку. Бросился Хотен поднимать великого князя, поставил его на ноги, тот сумел удержаться, сам поднял с земли свой меч. Взял было правой рукой, охнул, переложил в левую.

– Спину… прикрой… – прохрипел.

Тут Хотен огляделся и увидел, что спину князю прикрывать не от кого. Битва прокатилась над ними, словно стая бродячих псов, сцепившихся в схватке за суку, оставив после себя закованные в железо трупы, рычащих от боли раненых и уже успокаивавшихся бесхозных боевых коней. Битва сдвинулась к пойме, и оттуда донесся яростный боевой вопль берендеев. Означало сие, что противник отступает, но было непонятно, куда делась киевская пехота. Почему она не заняла поле боя, когда с него сместились конные дружины? Лучше бы ему тогда не вспоминать о киевском ополчении. Накликал ведь.

– Отдохну… – заявил тем временем князь Изяслав и упал на спину, не выпуская, впрочем, из шуйцы меча. Хотен опустился рядом с ним на колени. Спросил, заглатывая воздух перед каждым следующим словом:

– Ты ранен ли, великий княже?

– Кости целы… Доспех хорош…

Хотен присвистнул по-особому, вызывая Рыжка. Напрасно. Конь убит и лежит где-то на поле. А скорее, сам ускакал или был уведен хладнокровным суздальцем. Пропал с глаз и игреневый красавец Изяслава.

А вот и пешие ополченцы. Четверо. Повязки на левых рукавах. Слава богу, свои! Только вот идут почему-то из тыла. И сразу бросились обшаривать убитых. Раненых дорезывают. Вот ведь черт!

Великий князь сам поднялся на ноги, покачиваясь. Хотен закричал:

– Поймайте коня и подведите сюда!

Ополченцы осторожно приблизились.

– Ты посмотри, Тешка – золотой шлем! – заявил долговязый мужик в кольчуге и обычной шапке.

– Добить только требуется, – деловито отвечал ему второй, вынимая из ножен меч.

– Да это же ты, Тешка! – узнал вдруг Хотен дружка киевской курвы Сиськи, сунувшего четыре года тому назад ему воровской нож между ребер. – Пришла пора рассчитаться, гаденыш!

– Пора, пожалуй, должок ведь за тобой. А резы какие набежали! – ухмыльнулся Тешка. – Теперь ты суздальцам продался, так что за тебя с меня никто не спросит.

– Мне плевать… на ваши счеты-расчеты, – выдохнул с трудом Изяслав. – Я князь ваш!

– Тебя-то нам и требуется, – заявил Тешка, примериваясь. – Князь Изяслав за тебя меня со товарищи озолотит.

И вдруг они, как волки, бросились со всех сторон. Хотен отмахивался мечом, сколь мог, однако Тешке удалось перерубить золотое изображение святого Пантелеймона на шлеме Изяслава. Из-под забрала брызнула кровь. Изяслав зашатался. Тешка торжествующе завопил и снова занес меч. Тут ярость подхватила Хотена и бросила на ополченцев. Когда опомнился, они толпились уже в двух саженях от князя, а тот, что кричал о золотом шлеме, держал правую руку на весу и ныл:

– Ты чего это, сдурел, что ли? За малым руку мне не отрубил!

– Заткнись, дурак! – ответил Хотен и продолжил: – Вы что же, козлы драные, не видите, что это великий князь Изяслав? Голов своих на плахе желаете лишиться?

– Сам дурак! А где ваши повязки? – плаксиво спросил раненый. – Повязки ваши покажи!

Хотен глянул мельком. Действительно, нет на них двоих повязок. На нем срублена, небось, а великому князю и не нужна была… Он заметил, что Тешка прищурил глаза, оскалился, присел… Отступать было некуда, и попросил Хотен спокойно:

– Княже, сними шелом.

Изяслав помедлил, поднял забрало, потом воткнул меч в землю и решительно, двумя руками потянул свой шлем кверху. Обнажил и гордо откинул назад голову, а изуродованный шлем покатился по траве. Лицо великого князя было в крови, текущей из свежей ссадины на лбу, однако не узнал бы его теперь разве что слабоумный.

– Се настоящий Изяслав! – завопил Тешка. – Бежим отсюда. Гайда!

И снова они остались одни. Изяслав, осмотревшись, присел, поддерживаемый Хотеном, на труп рослого суздальца, мечник примостился рядом на молодой траве. Раненые умолкли, только под сосною кто-то неумолчно хрипло матерился.

– Найти и повесить. Живых или мертвых, – проговорил, наконец, князь.

– С радостью, великий княже, – поклонился Хотен. – Это по моей части.

– По твоей части, говоришь? Да ты же не владеешь мечом! Как осмелился ты поступать в дружину, не научившись биться на мечах? Мечник, называется…

Хотен присмотрелся: великий князь и в самом деле шутил, надо же… Он мог бы ответить, что многие из лежащих на поле наверняка умели биться на мечах, но только разве помогло им сие умение? Вместо этого сказал иное:

– Радко обещал меня поучить, да только на твоей службе времени не нашлось. Радко… Я видел на каком-то здоровяке его панцирь!

– Радко погиб в самом начале стычки, мечник. Отбросил сломанное копье, выхватил молодецки меч, а тогда лицо у него посинело, и свалился с коня… Сердце не выдержало у старика. А ты запомни, что во время битвы надо видеть одновременно и тех, с кем рубишься, и все поле!

– Я видел только тебя, потому что должен был тебя оборонить, – буркнул Хотен.

И ведь правду сказал, не польстил. Не свою жизнь ведь пытался спасти. И что есть такое в этих стратегосах, в сих Александрах, мать их, Македонских, не очаровывают ли они людей какими приворотами – если ты обо всем забываешь и готов за такого свою голову сложить?

– Опять я в долгу у тебя, мечник. Мы победили, я стал на костях. А не окажись ты рядом, сам стал бы мешком костей. Горько и подумать, чем бы тогда обернулась наша кровавая победа. Ничего мы тут не высидим, мечник. Разве что я кровью изойду. Сейчас ты отдышишься и попробуешь подсадить меня на коня.

Впрочем, вскоре услышали они топот, из-за рощи появились всадники. Хотен увидел стяг Изяслава и перекрестился, благодаря Бога. Они встали, при этом великий князь уцепился за плечо Хотена.

Под стягом скакал молодой князь в алом корзне и посеребренном шлеме. Изяслав прищурился, всматриваясь.

– Кто се там, мечник? У тебя глаза молодые…

– Всеволод Ростиславич, великий княже.

– А, он… Шлем же отцовский напялил. Я уж думал: брат меня ищет… Иногда и князек-неудача на месте оказывается. Околачивался в тылу, и вот, пожалуйста, до чего кстати здесь появился…

Князь Всеволод подскакал первым, спешился и бросился к ним. На лице своего бывшего соперника прочитал Хотен неподдельное участие и жалость.

– Тебя там, дядя, все обыскались… Ни среди раненых, ни среди мертвых, ты уж прости… Боялись, что в плен к диким попал… Агафирс, сюда! Или сам не видишь, что великий князь ранен?

Подскакал и скатился с коня лекарь-сириец, принялся хлопотать над великим князем. Удивительно было здесь, на этом безымянном поле, увидеть человека, не обвешенного до пят железом.

– Не томи, Сева! Говори, как там битва? – воскликнул Изяслав, отмахиваясь от лекаря, который водой из фляги-тыквы смывал у него кровь с лица.

– Победа, полная победа, великий княже! Твое войско ударило так крепко и мощно, что враги побежали. Первыми – половцы, те даже по стреле не успели выпустить, за ними Ольговичи с новгородсеверцами, а прежде всех тучный Святослав Ольгович, а там и Юрий с сыновьями. Многие завязли в болоте, их добывают оттуда пешие ратники. Одних половецких князей полонено семнадцать, а убитых еще никто не считал.

– Наших тоже? – процедил великий князь.

Князь Всеволод опасливо оглядел поле, побледнел и кивнул. Присмотрелся к Хотену и криво усмехнулся:

– Однако и досталось же тебе, емец! Еле узнал тебя. А доспех так и вовсе придется новый покупать.

– Пустое, княже! – недобро усмехнулся Хотен, припомнив Всеволодовы над собою насмешки. – Главное, что толстая моя шея выдержала. Пошли лучше мужа поискать Изяславов шлем: на нем золотой Пантелеймон, еще стащат.

– Агафирс, недотепа! Полно наводить на меня красоту, не девка! – вскричал Изяслав и скривился от боли. – Десница у меня только ушиблена, потом полечишь. А вот в бедре дырка, и в сапоге уже хлюпает. Перевяжи, и поедем. Стяг мой сюда!

И вот великий князь уже на коне, на нем чистенький алый плащ, снятый с Всеволода, молодой князь поддерживает его справа, Хотен слева. Они огибают рощу, и ветер доносит мужской голос, вроде и поющий, но срывающийся на вой:

– …ты же мир всегда любил, и с неохотою ехал воевать, и вовсе не искал славы воинской. И вот ты лежишь здесь, убитый и ограбленный, и лицо твое доброе искажено смертью. А я, грешный и ничтожный, жив…

– Кто это плачет? И над кем? – оборачивается великий князь к Всеволоду. – Ты же только что здесь проезжал.

– Сие Изяслав Давидович Черниговский оплакивает брата своего родного Владимира Давидовича. Я тебя искал и не стал возле него задерживаться.

Хотену подумалось, что князь-неудача просто побоялся брать в плен матерого черниговского полководца. Потом припомнил, что в начале последней войны Давидовичи поссорились, и Изяслав Давидович отъехал к великому князю Изяславу. Так братья оказались во враждебных станах. Чему, впрочем, удивляться? Вон и Вячеслав Владимирович родной брат Юрию Долгорукому, а воюют же сейчас друг с другом.

Трава здесь, в сыром уже месте, успела подрасти, поэтому они, подъезжая, увидели вначале только двух оседланных коней, да еще дружинника с непокрытой головой рядом. Потом разглядели стоящего на коленях Изяслава Давидовича, непривычно поблескивающего большой лысиной, а когда подъехали совсем близко, открылось утонувшее в камыше тело Владимира Давидовича. Гордый черниговский князь лежал в одной вышитой рубашке, только над правой бледной ногой его трепетала под свежим утренним ветерком полуразмотавшаяся шелковая портянка. Посмотрел Хотен на лицо мужа своей мимолетной любовницы – и тотчас отвел глаза. Неизвестный богатырь первым ударом рассек на князе шлем, и не дрогнула у него рука нанести второй столь же мощный удар по незащищенной княжьей голове…

– …Почему ты покинул сей мир именно тогда, когда мы повздорили, когда сражались друг против друга, а не тогда, когда бились бок о бок? Я бы смог тогда или рядом с тобою погибнуть, или сохранить тебя от рук грабителей-торков…

– Это булатной саблей. Вижу руку Кувтундея, знаменитого торческого батыра, – прошептал Изяслав, повернувшись к Хотену. И громче: – А теперь помогите мне сойти с коня.

А когда великий князь Изяслав и сам оплакал «брата» своего Владимира Давидовича (неожиданно высоким, красивым голосом) и утешил брата его родного, своего тезку, тогда заставил он безутешного Изяслава Давыдовича подняться с колен, обнял и заявил уже иным, решительным тоном:

– Вот оплакали мы брата нашего Владимира Давидовича, а теперь надо и похоронить его достойно. Садись теперь сам на коня, клади брата на носилки между двух резвых иноходцев и скачи, времени не теряя, в Чернигов. Поверь мне, что не для того ты принимал труды в сей войне в моем войске, не для того, прости меня, и брат твой голову сложил, чтобы лучший друг половцев Святослав Ольгович захватил Чернигов, где вы с братом столько лет дружно княжили. Ты поскачешь прямой дорогой, через Вышгород и опередишь тучного и неповоротливого Святослава дня на два, не меньше.

Тусклые глазки Изяслава Давыдовича зажглись прежним злым огнем. Он промолвил:

– Ты прав, великий воин! Чернигова я толстяку не отдам!

– Побудь пока возле брата, а я пришлю тебе иноходцев и Романа Ростиславовича с дружиной, чтобы проводил тебя до Чернигова.

Изяслав Давыдович вдруг заплакал, тихо поскуливая. Потом промолвил, хлюпая носом:

– Дивны дела твои, Господи! Брат мой умер на поле брани, а у Святослава как раз перед войной сын родился.

– Да, я слыхал, – кивнул головою великий князь. – Первенец, а вот у Юрия уже семеро сыновей. Как назвали, запамятовал я?

– Да Игорем, – помрачнел Изяслав Давыдович.

До великого князя тоже уже дошло, что младенца назвали в честь брата Святослава Ольговича, взятого им в плен и убитого киевлянами в его княжение. И он перевел разговор в другое русло:

– Игорь Святославович… Имя варяжское, Ингварь, а отчество русское княжеское. Но задумался ли брат мой и враг мой Святослав над тем, что назвал первенца как бы обратно имени и отчеству великого полководца Руси? Не знаменует ли сие, что из него, напротив, не получится доброго воина? Любопытно, а крестили как?

– Юрием крестили, – и Изяслав Давыдович снова вытер глаза грязной, в крови, рукой. – В честь святого покровителя Русской земли. И что? Крестильное имя для князя ничего не значит. Назовись хоть Соломоном, а мудрее не станешь. Ну, какой с него будет защитник Руси, если вырастет, наблюдая, как батька его с дикими половцами братается и приводит их на Русскую землю?

У Хотена вдруг руки затряслись, и он, чтобы скрыть дрожь, сцепил их покрепче. Почему весь ужас пережитого сегодня достал его душу не там, на кровавом поле, где среди сотни трупов лежал и старый приятель Радко, а только вот сейчас, после одного только взгляда на то, что раньше было лицом чужого для него Владимира Давидовича? Воюйте теперь сами, князья, отбивая друг у друга славу и свои непрочные княжения, а я жизнью своей, сегодня едва от меня не упорхнувшей, клянусь, что буду теперь держаться от вас подальше!