Эпилог, или Как Хотен отдавал долги

И было еще такое. Со временем Хотен нашел, конечно же, веские причины, чтобы снова уклониться от данного сгоряча обета построить церковь во имя своего святого тезки, мученика Лаврентия. Ангела своего тем самым огорчил он несказанно, но на самое короткое время. Ибо буквально через час после того, как прочитал ангел Лаврентий в голове своего подопечного прискорбное размышление, сводимое вкратце к речению «И без моей полно церквей в Киеве!», пришла к нему и радостная весть. Встретился ему знакомец-ангел, летевший из далекого восточного Шаруканя, куда наведывался присмотреть за ханом Башкордом, носившим христианское имя Зосима, каковое время от времени забывал. И тогда вызывал хан к себе старшую жену княгиню Звениславу, чтобы напомнила. (А почему, собственно, не духовника своего священника?) Ангел Зосим скривился, когда сие рассказывал (а потому рассказывал, что соскучился в долгом перелете), ибо свидание такое заканчивалось у супругов либо дракой, либо, что еще хуже, нежными объятиями – а хуже потому, что приходились они, будто нарочно, на посты и праздники, когда такое общение церковью запрещено. Итак, рассказал ангел Зосима, что на днях старая половчанка, Зуха именем, а во святом крещении Нимфодора, помолилась по совету отца Тихона над могилой чешского монашка Вавржинека, похороненного в Шарукани под полом местной церкви, а затем тщательно промыла свои больные глаза святой водой. После чего старуха немедленно прозрела, а сие чудо означает, что остается надежда прославления невинно убиенного мниха Лаврентия как первого православного святого Дешт-и-Кипчак, то есть земли Половецкой.

Услыхав сию благую весть, радостно затрепетал крыльями ангел Лаврентий, а насчет Хотена-Лаврентия заметил благосклонно, что хоть не убивец сей хитрован, и то хлеб. Однако прошло время, и подопечный снова огорчил его.

Ибо было и такое, из песни слова не выкинешь. Июньская ночь загустела и дунула холодком, предупреждая, что вскоре растворится в рассвете, когда Хотен и Терпила, начавшие уже задремывать в засаде, услышали отдаленное пение. Вначале неотчетливое, а потом и слова начали разбирать:

– Он! – шепнул Хотен холопу, и они враз натянули давно приготовленные луки. Ибо по тропинке вдоль безымянного ручья возвращался в свою хижину, снятую в глухом околотке Подола, не кто иной, как кровный враг Хотена Тешка.

Спели свою короткую песню тетивы, свистнули стрелы, и рухнул Тешка на тропинку, матерясь. Хотен отдал лук, налучье и колчан Терпиле, стал на одно колено перед извивающимся на земле телом, снял с пояса огниво и ударил кресалом о кремень. Мало света пролилось, больше искр посыпалось, но он успел убедиться, что перекривленная болью харя действительно принадлежит Тешке.

Хотен хмыкнул, уже не торопясь, встал на ноги, пристегнул огниво к поясу. Присвистнул и добыл из пазухи кошель. Вынул горстку монеток, отсчитал несколько и высыпал на смутно белеющее внизу лицо.

– Мало… Еще… резы… набежали, – четко выговорил Тешка, выгнулся дугой, упал на бок и замер.

Послышался мягкий, однако густой топот. То Хмырь, услышав свист, подводил лошадей. К одному из седел и веревка была приторочена, на которой предстояло повиснуть Тешке на городской стене.

А случилось еще и такое. Не позабыл Хотен внести за инокиню Алимпию богатый вклад в Янчин монастырь, равно как и самое черницу одарить многими полезными в келье вещами, притом самыми дорогими, кои только мог найти в Киеве. Потом встретились они и всю эту встречу потратили на взаимные упреки: Несмеяна благодарила, однако и укоряла, что ставит ее в нелепое положение, чуть ли курвы какой-нибудь, только берущей вперед и вынужденной быть благодарной. Хотен возмущался, краснея, и кричал, что она совершенно превратно его поняла и что не только себя оскорбляет, но и его. Чтобы продолжить спор, они назначили еще одно свидание, однако на нем, затянувшемся от обедни до вечерни, почти уж и не разговаривали. И, наверное, еще долго тянулась бы эта греховная связь, и уж точно неслыханное сие дело в конце концов кончилось бы совсем плохо, если бы на третьем свидании не выдохнула Несмеяна, в порыве страсти закрыв глаза: «Ах, сестра Марина!»

А было и еще хуже. Это когда, уже в сентябре, прибежала к нему в горницу, звеня ключами, Прилепа.

– Там персиянин в ворота стучит! Говорит, что купец, что к тебе, хозяин, с поручением от Анчутки твоего.

– Проси сюда в горницу ко мне, – ответил мечник, глаза от книги не поднимая.

Впрочем, он глянул в спину Прилепе, когда она снова отворяла дверь. Как тонка девка в поясе! Так и боишься, что тяжелая связка ключей, которой она, новоиспеченная ключница, так гордится, перервет ее пополам… Хотен не стал притворяться перед собою, не вернулся к книге: едва ли поймет сейчас, если и прочтет что вслух.

В дверях возник персиянин, поклонился, сказал, чисто выговаривая слова:

– Мир дому твоему, славный мечник Хотен! Меня зовут, если по-русски, Иван Назруллович.

– Здравствуй и ты, честный купец персидский Иван Назруллович! Правда ли, что ты принес ко мне весть от холопа моего Анчутки? Жив ли он?

Персиянин легко склонил голову под роскошной, едва ли в дороге намотанной зеленой чалмой:

– Не удивляйся, что хорошо говорю на вашем языке, ведь я и родился в Ростове. Когда я видел последний раз Абу Шахида Куздари, был и он жив, и не опасна была его рана для жизни. От него я привез тебе вот эту шкатулку, и еще кое-что. Раскрой, однако, прежде, – и подал персиянин небольшой легкий ящичек и ключ к нему.

Хотен нетерпеливо повертел ключом, откинул крышку – и невольно отшатнулся. Уж шибко мерзким пахнуло изнутри! Еще бы: лежали в шкатулке две пары отрезанных человеческих ушей; одни помельче, и в них Хотен с неприятной смесью чувствований, где и нелепой похотью коротко плеснуло, узнал ушки Любавы, вторые поросли редким волосом, мужские, стало быть. Втиснут был внутрь и сгорток берестяной грамоты, похожий на поплавок. Хотен выдернул его, поспешно запер снова шкатулку, бросил на стол, рядом с книгой, а сам, разворачивая грамоту, встал под самым окном.

«ОТАБУШАХИДЪКУЗДАРИКЪХОЗЯИНУМОЕМУ…» Ага… «От Абу Шахид Куздари к хозяину моему. Ты уж не женат более, а обидчик твой, что грамоту сию за меня пишет, умрет, как токмо допишет. Получишь и доказательства, что я твое поручение выполнил. Думаю, что тем, наконец, заглажу я свою вину перед тобою и долг покрою. Потом спрячусь у единоплеменников, залечивать рану. Как только утихнет шум, поеду на родину, мне сейчас выбраться на полудень легче, чем в Киев. Извини, что лишил тебя удовольствия отпустить меня, раба твоего, на волю. Обидчик твой плачет, жалеет себя и твою жену, просит, чтобы не убивал его сына. Я и не стану, решай с малым сам. Перса Ивана я подарил половиной товаров Саида, ему не плати за услугу. Прощай».

Дослушав грамоту, купец Иван звонко хлопнул в ладоши.

Отворилась дверь, и в ней возникла Прилепа с вцепившимся в ее руку маленьким мальчиком в лапотках. Конечно же, сие Баженко, успевший подрасти. Баженко поклонился и проговорил:

– Здлавствуй. Ты снова мне батя?

Хотен отвернулся, не соизволив ответить. Первым его желанием было отдать мальца персиянину, однако едва ли можно считать хорошим подарком трехлетнего раба-сироту. К тому же и припомнилось Хотену кое-что из поведанного Анчуткой о причудах и странностях его соплеменников. Нет, ради памяти о той поре, когда считал Баженку своим сыном, он оставит его у себя. Избегая взгляда мальчонки, показал он Прилепе, в приступе сопереживания вытаращившей донельзя свои буркалы, чтобы увела.

Обмениваясь любезностями с купцом-персиянином, провожая его до ворот и возвращаясь в горницу, порешил Хотен, что родичей Саида надо выпустить из поруба, буде кто еще выжил, а мальца отдать в многодетную семью какого-нибудь гончара и выплачивать на него содержание, пока не подрастет. А там взять во двор хотя и помощником конюха. Вонючей же шкатулке с ее содержимым самое место в помойной яме.

Разобравшись с делами, Хотен вздохнул и подвинул к себе подставку с раскрытой на ней рукописью отца Нестора. С тех пор как вернулась она к нему, положил Хотен ежедневно прочитывать в ней по странице. А как же иначе, если, добывая «Песни Бояновы», пришлось чуть ли не военный поход устраивать на Городенск, где посадил великий князь Изяслав своего непутевого племянника Святослава Ростиславовича?

А молодой князь сидел себе тихо в чудом выслуженной своей волости, не совершая ничего такого, за что мог лишиться удела, а заодно избегая и воинских трудов, кои требовались от удельного князя во вновь начавшейся, вяло текущей усобице. Чем же занимался ленивец в своем захолустном Городенске? А волочился ненастойчиво за всеми голубоглазыми девками, оказывавшимися в пределах досягаемости, сочинял о своих переживаниях песни, которых от него никто не перенимал, и мечтал бог знает о чем, порою сам своим мечтам удивляясь.