Глава 16
Горькая неудача Хотена-мужа
Все в конце концов заканчивается на белом свете, прошли и эти два дня, два прекрасных и страшных для киевского обывателя дня нового вокняжения на золотом киевском столе прежнего великого князя. Трижды вспыхивали пожары, однако их удалось сразу загасить, в стычках погибло несколько бояр и служителей князя Юрия Владимировича и два десятка горожан-грабителей. Больше сорока дружинников суздальского князя оказались в плену, и теперь в большом порубе, особно для такого случая выкопанном на Копыревом конце, дожидались казни или выкупа. Среди них томился, мучаясь к тому же от жестокого похмелья, и Нефед Черный, бывший новый хозяин усадьбы покойного мечника Сумы.
Да, старина Радко не подвел. Отправленный со своим десятком к Лядским воротам с приказом перекрыть въезд и выезд из города, он по дороге сумел заскочить в обе усадьбы, свою и переданную Хотену. На первой захватил чуть ли не всю конюшню боярина Жирослава, на второй – допившегося до беспамятства Нефеда Черного: боярин столь незатейливо отдыхал от службы князю Юрию, уехавшему на Красный двор. Оставшимся своим отрокам мудрый Радко поручил охранять оба двора, а перекрыть Лядские ворота сумел и сам-друг с Соломиной.
В конце концов мечник получил от великого князя сутки на свидание с семьей и половину отпущенного времени потратил, проспав мертвым, без сновидений, сном на чужой пуховой перине под чужим одеялом из чернобурок. Очнувшись, зевнул и подумал, что понимает, отчего только что не видел снов. Разве не было сном все, с ним случившееся за три последних дня? И то, как шагал он, поддерживая под локоть отца Клима и неся за него серебряный крест, через недоброй памяти Золотые ворота навстречу дожидающемуся на лугу войску во главе с князем Изяславом; в алом корзне и в доспехе, сияющем золотом, на безукоризненно вычищенном белоснежном арабском жеребце выглядел Изяслав гордым и недоступным небожителем. И как сидел на пиру по правую руку, только через два места, от него, и как великий князь, в очередь, после старших своих бояр, пустил по кругу и в его честь заздравную чашу. И как венгры устроили конские скачки на Большом Ярославовом дворище, и как, оскалившись белозубо, темнолицый венгр свесился с борзого коня, неизвестно чем и держась, и зубами подхватил с земли стрелу – куда там нашему увальню Хмырю!
Хотен снова зевнул, едва не вывернув челюсть, и как был, в одной рубахе, вышел на гульбище терема. За тесно заставленным хозяйственными постройками двором (земля на Горе дорогущая!) стояли такие же, как у него теперь, красавцы терема и высились каменные тела церквей. Сладкое томление сковало члены Хотена, когда в нежданной близости распознал он купола Андреевской церкви Янчина монастыря: Несмеяна была совсем рядом, и вполне возможно, что до черниц дошла уже молва о его подвигах. Однако всему свое время, и сегодня он должен будет съездить, наконец, в Дубки.
– Хмырь, завтракать!
По всему Киеву дымили трубы, потому что у добрых людей доваривался уже обед, когда Хотен и Хмырь, оба в лучших одеждах и с приятной тяжестью кошелей за пазухами, проезжали мимо Святой Софии. Вот и Золотые ворота. Хотен подумал, что будет несправедливо, если отныне в их темном проеме к нему станет возвращаться страх, испытанный здесь позавчера. А бывать здесь доведется часто, особенно летом: он, конечно же, перевезет семью и домочадцев в свой новый богатый двор, но в жару приятно будет пожить в Дубках, у прохладных и чистых вод Лыбеди. Да и для мальца вредно все время проводить в городе, в вони и дыме…
– Хозяин! А, хозяин?
– Чего тебе?
– Приходили слуги Нефедовы, а кое-кто еще Суме служил. Просились на службу к тебе. И Прилепа тоже. Жаловалась, что еле разыскала нас.
– Я с каждым отдельно разберусь.
Люди нужны теперь, конечно. И придется найти время, чтобы с каждым поговорить и заключить ряд. Хорошо бы нанять и еще одну, новую горничную, только пригожую: и у хозяина будет на чем отдохнуть глазу, и свой человечек окажется в окружении хозяйки, в противовес Хвойке: та, Любаве принадлежа, держит, само собою понятно, и ее руку…
Створ Золотых ворот открыт. В проезде и возле него пусто: ни пеших, ни конных. Хотен выезжает на луг и слышит за спиной трубный глас, будто с неба:
– Счастливого пути, господине мечник!
Хотен разворачивает коня. Он узнал голос старейшины сторожей, но и теперь, когда тот не прячется за зубцом стены, не может его рассмотреть: солнце слепит. Кланяется неясной, солнцем наполовину съеденной тени.
– Спасибо на добром слове, Сновид Сигурдович! Мне тут недалеко.
Недоброе предчувствие, словно железной рукою, стискивает сердце нарядного мечника. Что могло случиться дома? Если несчастье какое, в эти два дня ему бы уже донесли, нашлись бы доброхоты…
Копыта стучат по доскам моста через Лыбедь, теперь направо. Будь под ним Рыжок или бедный Яхонт, можно бы уж и поводья бросить. А вот красавец Белян не знает пока дороги. Ничего, скоро запомнит… За этим холмом они и прячутся, Дубки. Только объехать и… Господи, пронеси!
Нет, обмануло предчувствие. Слава богу, не сгорели Дубки. Все постройки вроде на месте, и дымок из поварни тянется.
– Гы-гы-гы! Вот мы и дома, хозяин!
Это Хмырь радуется. Чему? В тереме на Сретенской, в завидном месте на Горе, у него своя, отдельная повалуша, он без пяти минут вольный киевлянин и оруженосец. А здесь…
Бог мой, это что же за диво? Ворота распахиваются, выходит навстречу Анчутка, перед собою на вытянутых руках несет обнаженную саблю, на шее лежит веревочная петля, а конец веревки за персиянином по земле тянется. Бухается на колени.
– Руби голова, хозяин, вешай мэня на воротах. Я, Абу Шахид Куздари, перед тобою виноватый, не устерэг.
Рванул воротник Хотен, только золоченые пуговки посыпались. Прохрипел:
– Кто помер? Малец? Как? Да говори, не томи, а то и впрямь зарублю!
– Все живы, Аллах милостив, – вроде как и удивился Анчутка. – Вот только сбэжала твоя жена и всех остальных увэла. Сына твоего, хозяин, остатных лошадэй, дэвку Хвойку.
– Испугалась ратных, когда Изяслав шел на Киев?
– Сие случилось еще за недэлю до ратных. И если испугалась ратных, зачем было меня травить?
– Тебя травить? – и вдруг вызверился на Хмыря. – А тебе-то что здесь надо?!
И тут холоп, протягивая на ладони собранные с земли пуговки, поглядел на него такими глазами… Господи, да именно такими глазами смотрят наивные здоровяки вроде Хмыря на увечных или на детей-калек! Вспыхнул тут мечник от стыда, кровь залила ему лицо, он поднял Беляна на дыбы – и едва не задело копытами бедного парня, повинного только в доброте своей и услужливости. А Хотен пришпорил коня и помчался, в скачке гася отчаяние нежданной напасти, по лугу к большому одинокому дубу, той тропинкой понесся, каковой убегал из дому в лес позапрошлогодней осенью, когда Баженко почему-то плакал не переставая, и нельзя было нигде в усадьбе спрятаться от его тонкого писка. Объехал дуб, придержал коня и вернулся к воротам шагом, уже решившийся действовать и вроде бы способный на это.
Хмырь предпочел исчезнуть: повел, очевидно, лошадь в конюшню. Анчутка в прежнем дурацком виде стоит у ворот.
– Верни саблю в ножны, скинь с шеи чертову веревку, – отрывисто приказал Хотен. – Не бойся, без кары не останешься! Обещал я отпустить тебя безденежно, как возвращусь, а теперь не пущу. Вот те и наказанье.
Сам снял веревку с шеи раба, хотел было увести его в рощу, чтобы выспросить без лишних ушей. Вот только нет теперь лишних ушей в доме – разве что домовой и сверчки подслушают. Спешился, забросил повод на коновязь, гаркнул Хмырю, чтобы не вздумал расседлывать свою драгоценную Мухрыжку. Поманил за собою Анчутку, чтобы не одному входить в дом.
Первый вывод сам собою напрашивался: вещей было увезено столько, что речь шла о двух возах, не меньше. Он вошел в ложницу, где все еще пахло Любавой, хотел было перекреститься на красный угол, но там только паутина висит. Сел на голые доски кровати, хлопнул ладонью рядом с собою, силушки не рассчитав. Скривился от боли:
– Садись, Анчутка! Поведай теперь подробно. Так, говоришь, отравили тебя?
Выяснилось, что студеная зима все-таки, хоть и не взял его с собою Хотен, и в Дубках допекла персиянина: начал кашлять. Волхв ему продал мешочек с травами, показал Хвойке, как заваривать, и наказал ежедневно пить перед обедом. Выпил отвару Анчутка и в тот роковой день, ничего не заподозрив, а проснулся только назавтра к полудню, с раскалывающейся головой и в пустом доме.
– Казни меня, хозяин, я виноват.
Хотен отмахнулся. Возможно предположить, что Любава ушла к отцу, прознав о его шашнях с Несмеяной. Тогда возникает вопрос, как Любава про те тайные встречи доведалась. Да и любой порядочный отец отправил бы тотчас дочь обратно, в новую семью: спит ли муж с кем на стороне, не спит ли, сие его, мужнино, дело. Коли жене его поведение не по нраву, следует ей обратиться к мужу, коли не боится быть избитой, а не бежать, да еще забирая с собою все приданое и ребенка – эх! Стукнул Хотен кулаком по доске и не почувствовал на сей раз боли. Дело склонялось к самому позорному для него объяснению.
– Анчутка, ты же не дурак. Ты же добре ведал, что доведется передо мной отвечать, когда с войны вернусь. Ты ведь припоминал, что деялось в доме, выискивал непривычное, искал следы. Не могло ведь такое случиться с бухты-барахты, без всякой подготовки. Ты нашел чего? Говори!
– Нашел. Под кроватью. Хозяйка разорвала грамотку, да и под ноги, а Хвойка замэла под кровать нечаянно. Вот.
Из пазухи достал и с поклоном протянул хозяину свернувшийся в трубочку клочок бересты. Хотен развернул и установил, что держит в трясущихся руках среднюю часть короткой грамотки. Прочесть можно было немного: «Любав»; «страдаю от», «весь буду к тебе», «дождатися». Были на клочке еще и неполные слова, их в другом случае Хотен попробовал бы восстановить, да только не было в том сейчас нужды. Кровь снова бросилась в лицо мечнику: сомнений нет, что перед ним обрывок любовного послания.
– Откуда ж взяться грамотке в моей усадьбе? Из тучи выпала или на стреле прилетела?
– Грамоты госпоже от твоего тэcтя, Корыта, привозил его приказчик. Четырэ раза приезжал.
– Возрасту какого?
– Постарше госпожи. А вот Хмырю в вэрсту, пожалуй.
– Закрывалась ли Любава с сим приказчиком наедине? – в пыльный пол уставившись, трудно выговорил Хотен.
– Чего не видэл, того не видэл. По двору с ним гуляла, да.
– Ты вот что, Анчутка, собирайся. Возьми лук, вооружи Хмыря. Оружие мое хоть не украли? Нет? И про шкатулку забыл спросить.
– Шкатулка твоя цела. Пуста вот только.
– А там и не оставалось много кун. Иди собирайся.
Хотен, как был, в сапогах и шапке, улегся на голые доски кровати. Что там говорил мудрый старый Радко? Ага, «только размечтаешься – и мордой в грязь!». Вот и исполнилось. Будут дети бежать впереди его коня и, от плети увертываясь, рожки из пальцев к головам приставлять, орать: «Рогач! Рогач!» Позор ведь не скроешь, а смыть его можно только кровью – Любавы и ее полюбовника. И сына заодно отбить. Вот это просто в голове не укладывается: как посмела она забрать у него Баженку? Придется мальцу расти без матери, тоже ведь беда…
– Мы готовы, хозяин.
– Поедешь на Мухрыжке позади Хмыря. Она кобыла крепкая, а ты мужик нетяжелый.
Смешно было бы для посещения тестя, богатого купца Корыто, надевать полный доспех. Кольчуги под кафтаном и меча на поясе достаточно, да еще если рядом такой лучник, как Анчутка.
Из отпущенного ему для семейных дел времени оставалось всего три часа, когда Хотен ворвался в горницу тестя. А что? Разве тесть не член семьи, и разве не семейное у него дело? У Хотена десница на рукояти меча, персиянин встал в углу, стрелу положив на лук, Хмырь с боевым топором оставлен у ворот со стороны двора, с приказом никого не впускать и не выпускать. Оба холопа предупреждены, что беседа может закончиться большой кровью.
А в горнице купец, сидевший в одиночестве за столом, усеянным берестяными грамотками, поднял глаза от своих записей и спокойно приветствовал зятя.
– Не могу пожелать тебе здравствовать, Корыто, – медленно произнес Хотен. – Вы с дочерью оскорбили меня, и я еще не знаю, не с тебя ли мне начать, чтобы кровью смыть бесчестье. Но прежде я хочу откупить у тебя слугу моего, Хмыря.
– Ты напрасно считаешь меня своим врагом, бывший зять, – произнес купец, спокойно дописал нечто (числа, небось, продаж) в вычурном корытце с воском, накрыл крышечкой корытце и пристегнул писало к поясу. – Я понимаю твою обиду. А за Хмыря с тебя три гривны.
– Так он же пошел в холопы за две гривны, разве нет?
– Вы взяли добычу. Хмыря видели на Горе в шубе, крытой аксамитом. Так будет справедливо.
Закусив губу, достал Хотен кошель, отсчитал монетки, подвинул по столу к тестю. Господи, о чем они говорят? Чуть не забыл…
– Пиши вольную грамотку.
– Стоит ли? – ухмыльнулся купец, пересчитывая. – У сего обалдуя ведь великокняжеский мечник в послухах.
– А ежели убьют меня на войне или твои родичи из мести? Пиши.
Посмотрел Хотен грамотку, прочитал, сунул за пазуху, кивнул. Прокашлялся, скрывая волнение.
– Теперь поведай, что произошло. Обещаю, что не трону тебя, пока будешь рассказывать.
Не дождавшись приглашения, Хотен уселся на скамью, прислонился спиной к стене. Время уходило, словно песок в часах, а сей надутый баран все молчит. Не пощекотать ли?.. О, наконец-то.
– Напрасно ты вздумал мне грозить, хоть ты теперь, говорят, приближенный боярин великого князя и снова киевский мечник. Еще вчера мое убийство можно было списать на чернь, а сегодня уже тихо.
– Я мечник и чту закон, Корыто. Однако желаю и вправе узнать, что произошло. Рассказывай! Лучше по доброй воле.
– Ну что ж. Три (или уже четыре) года тому назад ты посватался к моей Любаве. Сваха должна была тебе, если не прямо сказать, то хоть намекнуть, что невеста… ну, не без изъяна. И ты же сам должен был понимать, Хотен… Это сейчас ты был бы завидным женихом для моей дочери, а тогда? Кем ты был тогда? Голодранцем в платье с чужого плеча, ночевавшим в ужасной развалюхе. И мы с тобой пошли на сделку: я сбыл тебе дочь не без грешка, а ты получил хорошее приданое. Разве мы не ударили по рукам через мех моей шубы, и разве ты теперь и в самом деле не разбогател?
Хотен только руками развел.
– Ты ей подсинил оба глаза в свадебную ночь. И был в своем праве. Мне ведомы супружеские пары, кои после такого неудачного начала живут душа в душу. Но вы и после не поладили, ты ее бил, мою дочь, напоминая о девичьем грехе. И опять был в своем праве, я не спорю. Любава же тебя возненавидела и принялась вздыхать о том наглеце, c коим раньше снюхалась. А он и тут как тут. Остатное тебе уже ведомо.
– Кто же сей счастливец? – осведомился Хотен ядовито. Лицо у него горело; чтобы не видно было, как дрожат руки, он стиснул кулаки.
– Его имени я тебе не назову. Равно как и города… ну, куда Любава с ним сбежала.
– Ладно. С этими вопросами повременю. Почему они не побоялись забрать с собой моего сына?
Купец молчал.
– Почему? Говори!
– Да потому что Баженко его сын! – закричал вдруг купец. – Не твой! Понял теперь?
– Анчутка, – шепотом позвал Хотен. – Придется тебе отработать свой промах. Пойди проверь, не выпустил ли наш парень кого, а буде не выпустил, собери всех домочадцев хотя бы и на поварне…
– Они все в столовой палате. Два приказчика, повар, стряпуха, конюх. Ждут меня, чтобы начать обедать. Без меня побоятся, – гордо заявил купец. – Хочешь, дабы они поклялись, что ничего не скажут?
– В лавке, значит, никого? Заставь их всех связать друг друга, а кто будет кочевряжиться, стреляй. Проверь, крепко ли связаны, а мне принеси головню. И какой-нибудь поварской нож, чтобы меч не поганить.
– Чего это ты задумал?! Что за шутки!
– Ты же, Корыто, не хочешь сказать мне, как зовут избранника моей жены и где они скрываются. Придется тебя жечь огнем и резать, пока не скажешь.
– Да брось! Все же знают, что ты справедлив и не любишь пытать людей. Не станешь же ты мучить тестя, который тебе только добра желал!
– И вместе с дочерью-блядью подсунул выблядка, которого я полюбил, как родного сына? Лучше бы тебе про сие промолчать, Корыто. Тогда, глядишь, и дольше бы прожил – до той поры, как они сами, Любава с ее хотем, мне не сказали бы.
– Тебе до них не добраться, они на Суздальщине!
– Добре, принесет мой раб огня, скажешь и больше.
Время, время! Если кто из соседей приметил, что они входили в ворота, сейчас уже надо бы выбегать с криком: «Убийство! Зарезали!» Потом самому браться за сыск…
– Да, я виноват перед тобою, зять, что утаил… Ну, в общем, она уже знала, что брюхата, когда ты нам так счастливо подвернулся… То есть я хотел сказать… Неужели ты не задумывался над тем, почему тебя, мечника Изяславова, не тронули, когда великим князем стал Юрий? А потому не тронули, что я ходатайствовал за тебя перед своими знакомцами, суздальскими боярами, и убедил, что ты после тяжких ранений занят только хозяйством и семьей. Теперь я вижу, что напрасно трудился, спасая тебя.
– Ты все сказал, Корыто, не сказал только, где мои обидчики спрятались, и даже такой малости, как зовут Любавина хотя. И разве я не справедлив? Месть есть дело святое на Руси, а домочадцам твоим не повезло: разумные мстители и свидетелей убивают. Разве только стряпуху жалко. Хотя, наверное, она у тебя первая сплетница.
А вот и Анчутка. Озабоченный такой, лучше бы догадался и сделал страшную рожу. Головня разгорелась, что твой факел.
– Готово, хозяин!
– Дай сюда головню, а тестю моему заткни рот. Да чем угодно, хоть онучу с него сними… Так, а теперь приволоки сюда стряпуху.
– Развязать ее?
– Не нужно. Только быстро, не копайся.
Опять, словно наяву, увидел он перед собою песок, что из верхней склянки часов высыпается – мало, мало его осталось… Он опрокинул скамью, подошел к столу, раскрыл, сам не зная зачем, диптих и прочитал на воске: «ХОТЕНЪПРИШЕЛЪЕСТЬМЯУБИ…» И когда успел, хитрец? Поискал глазами на столе писало, не нашел, снял с пояса свое, оборотной стороной, где лопаточка, загладил. Корыто замычал. Хотен яростным мгновенным ударом плашмя по голове отправил его на пол, а на купца опрокинул стол. Потом свалил седалище. Надо еще не забыть выломать в заборе доску – там, с тыла усадьбы… А с головней чего теперь делать?
Тут персиянин, усмехаясь, втолкнул в горницу толстую стряпуху, и стало ясно, что головня еще пригодится. С одного взгляда распознал емец, что молодка глуповата. Такие, с румянцем на всю щеку, не могут быть шибко умными, ибо все, что даровали им боги, на здоровье ушло. Что ж, тогда…
– Зовут как? Я мечник великого князя, мне нужно правду отвечать.
– А зачем мне руки твой иноземец связал?
– А чтобы не отбивалась, как тебя щупать начнем.
– Да ну! А я ногами! А от тебя, кудрявый, и отбиваться не стану. Эй, мужи, а что вы тут делали? Все вверх дном! Хозяину не по нраву будет.
– В салки с твоим хозяином поиграли, – усмехнулся Хотен. – Не будешь правду говорить, станем тебя к огню приводить. Слыхала, небось, как огнем пытают? Видишь головню? Так как тебя зовут?
– Я Потвора. Эй, кудрявец, а ты ведь Хотен, наш нищий зять! Прибран только пышно…
– Сколько у вас было приказчиков в конце зимы, Потвора?
– Трое, боярин. А тебе зачем?
– Как звали их? Отвечай быстро!
– Сахно, Ефимка, Черняк. А за?..
– Тех приказчиков, что в поварне повязаны, как зовут?
– Сахно и Черняк.
– Куда Ефимка уехал? Быстро!
– Во Владимир, что на Суздальщине, боярин. Ой! – и скривила свою толстую румяную щеку, будто у нее зубы заболели. – Хозяин же, тесть твой, не велел никому говорить!
Вздохнул с облегчением Хотен: ведь если бы сия дура не проболталась, пришлось бы пытать сперва Корыто (все же тестем остается, пока его дочка, как-никак венчанная жена, еще в живых), а потом всех домочадцев по очереди – сперва пытать, а потом отдавать Анчутке, чтобы прирезал. Вот ведь какая злоба нахлынула: готов был убить целую кучу домочадцев Корыта, лишь бы никто не узнал о его позоре! И велел бы убить, если бы не попалась на глаза эта дура-стряпуха с ее здоровым румянцем. Ведь отбирать у нее, глупой, жизнь – все едино что ребенка обидеть.
– Развяжи Потвору и гони ее в шею! – Хотен распорядился, а сам подошел к Корыте, недвижному под обломками стола. Жив ли?
Прислушался: купец начинает уже помыкивать, следственно, жив остался. Обошлось пока без смертоубийства, слава богу! На радостях Хотен от всей души приложился носком сапога, метя в толстый живот.
– Счастливо оставаться в дому своем богатом, дорогой тестюшка!
