Глава 12
Силок на толстого тетерева
Открытое с утра оконце окончательно выхолодило крохотную повалушу под самой крышей княжеского терема, но Хотен не обращал на стужу внимания. Отсюда великолепно было видно крыльцо терема Владимира Мачешича на другой стороне городской площади. Уже с час, наверное, как на крыльцо поднялся боярин Петр Бориславович, что означало: силок поставлен и напряжен.
Наконец! Открылась резная дверь, явился в ней боярин. Погрозил кулаком зазевавшемуся слуге, и тот бегом подвел ко крыльцу роскошного белого жеребца. Петру Бориславичу явно мешал молодой отвислый живот, однако он довольно ловко вскарабкался на коня и перед тем, как тронуть поводья, прошелся внимательным взглядом по окнам великокняжеского терема. Кивнул еле приметно и только тогда пустил коня рысью.
Теперь, краем глаза приглядывая за красным крыльцом, для господ предназначенным, Хотен переносит свое внимание на черный ход. Точнее, сам черный ход не был ему виден, зато вышедший из него непременно должен был пройти через калитку в воротах: дыр в заборе нету, Хотен проверил лично.
Ага, вот поворачивается бронзовая ручка калитки. Показалось, что ли? Нет, явилась черная щель, и выходит, оглядываясь, старший конюх Чах. Достает из-за пазухи две беличьи шкурки, возвращает их назад, теперь кошель извлекает. Развязывает кошель, заглядывает в него, сокрушенно качает головой. Убирает кошель и плетется вправо. Вроде бы на Торг, к заветной лавке, где пиво наливают и навынос. Однако, если подался Чах в лавку к Саиду, ему тоже надо было повернуть направо. Чах исчезает из виду, а через некоторое время площадь пересекает пеший Соломина, идет за ним. Все, как уславливались.
А тем временем от калитки уже отходит девица. Волосы русые, румянец во всю щеку, под кожухом с чужого плеча отечественная рубаха с вышивкой по подолу. Значит, это Снежка, русская горничная Владимировой княгини, а есть ведь еще и венгерская горничная, Борка, привезенная из имения отца княгини, бана Белуша. И сапоги ей велики, нет, видать, у девки своих, да и в таких кораблях не чинно идет, а подпрыгивает. Радуется, ей такая проходка – все одно, что на свободу вырвалась… А повернула, между прочим, тоже вправо. Ага, вот и Хмырь ковыляет за нею через площадь, изображая деревенского олуха – и неплохо. Именно изображает, потому что если и олух он, то не деревенский, а городской, подольский… Эх, когда теперь снова доведется побывать в Киеве? Ну, напомнила ему эта с румянцем белолицая девка Несмеяну, и ничего тут не поделаешь. Можно и за несколько часов прикипеть душой к человеку, а у них с Несмеяной…
И тут погрузился Хотен в воспоминания – отчасти невеселые, отчасти приятные, от коих отвлекло его неожиданное появление в поле зрения Хмыря. Парень пробежал через площадь, и вскоре емец услышал его топот уже за дверью.
– Хозяин! – задыхаясь, еле вымолвил Хмырь. – Девка зашла в лавку к Саиду!
– Где она сейчас?
– Там же! Не знаю! Я бегом к тебе, хозяин! Сразу же…
– Молодец! И заткнись! Дай подумать…
Хотен отвернулся к окну. Подумать было о чем. Девка могла быть послана к Саиду с новостью про поход на Новгород, запущенной Петром Бориславовичем, однако с тем же основанием можно предположить, что ей приказано вызвать персиянина к Белушевне. Шла довольно беспечно, пританцовывала… Сие еще ничего не означает, коли речь о безмозглой девке. Если ее сейчас схватить – и окажется, что она не передавала Саиду весть о новгородском походе, вся хитроумная задумка может сорваться…
А вот и сама наша девица-красавица появилась. Теперь шаркает сапогами по снежной корке, себе под ноги смотрит, будто монетку надеется найти. Знать, не подарил тебе Саид ничем, а должен был бы поблагодарить, если бы важную весть принесла…
– Хозяин, уйдет же! Я побежал, а? – и Хмырь сапогами на месте затопал. – Еще успею поймать!
– Пусть уходит, – повернулся Хотен к холопу и ухмыльнулся в его красное, распаренное лицо. – Не схватишь ты ее, и полапать по дороге, как надеешься, не выгорит у тебя. А мы тут еще подождем.
Хмырю не удалось девку мимоходом потискать – не велика беда, переживет. Худо, если ошибся он, емец, и сам себя перехитрил. Да не в девке, в конце концов, дело! Все упирается в Белушевну, вот в кого. Если бы она передала весть девкой, сие означало бы, что княгиня-венгерка есть сознательная соучастница Саида-лазутчика, а в сие поверить трудно… Хотя… Любопытно узнать, имеются ли у князя Юрия доброхоты среди венгерских банов?
– Смотри, хозяин! – ахнул у оконца Хмырь. – Ишь, какой пышный!
Хотен оттолкнул холопа. Слава богу, это Саид! Саид уже подъезжал к красному крыльцу терема. С шелковой чалмой на голове, в зеленых сафьяновых сапогах с загнутыми носами, в крытой аксамитом роскошной шубе, он походил бы на восточного владыку, а не на купца, если бы не сопровождал его один-единственный скромно одетый персиянин средних лет на муле и с чересседельными сумками, небось, тот его второй, оставшийся во Владимире приказчик. У Хотена от души отлегло. Вон он, важный тетерев – чванится, вытягивает короткую свою шею, чуфыскает, вызывая соперника на драку, а сам вот-вот наступит на петлю. Не замечает, что деревце давно согнуто, не знает, что еще шаг – и повиснет он, глупо гогоча, в воздухе вниз головой, за мосластую ногу зацепленный.
– Все, здесь нам…
– Хозяин! Там Соломина!
И в самом деле, это Соломина меряет длинными ногами площадь. Любопытно, что скажет. А вдруг… Снова топот.
– Боярин, тот конюх Мачешичев, Чах, он ни с кем не говорил. Возле бочки умостился, пиво сосет…
– Понятно. На будущее запомни, что пиво он покупал – не немой же… Весть на словах или грамотку мог и пивному сидельцу передать. Ну, мужи, нам тут делать больше нечего. Только дичь спугнем. Поехали к гостю Карпу. Радко там без вестей, небось, совсем уже извелся. Ты, впрочем, Соломина, тут останься, присмотри за теремом князя Владимира. Чашник Бородавка со двора еще не выходил, а буде выйдет, проследи, будь другом, куда пойдет.
Чтобы не спугнуть дичь, Хотен, через площадь переезжая, даже и не смотрел в сторону Владимирова терема-теремка. Беспокоило его в сем розыске, что вынужден доверять помощникам, с сыскным делом вовсе незнакомым, а то и ему самому неизвестным, как люди Карпа. Зато, раскинув сеть, он сам устранялся от обязательной прежде беготни и получал возможность подумать. И надо сказать, голова его не преминула воспользоваться такой возможностью.
Новая задумка вполне созрела к тому времени, когда они с купцом дождались прихода Карпова соглядатая от Саида. От Радко пока мало было толку: с утра отдав дань замечательному пиву хозяина, он похрапывал, растянувшись на скамье.
Приказчик приоткрыл дверь, согнутым пальцем поманил к себе хозяина, а Хотен в нетерпении вскочил со скамьи и принялся мерить шагами горницу. Наконец, Карп возвратился.
– Не томи, Карп Сустугович!
– Поймалась наша пташка, боярин! Приказчику велено спешно собираться в Киев.
– И когда выезжает?
– Как все добрые люди, сразу после заутрени. Да и городские ворота ночью ему не откроют.
– Хорошо хоть, не прямо сейчас, – пробормотал Хотен. – Может, оно и неплохо, что ты своего человечка от меня прячешь. Однако и такой ведь расклад возможен, что ему придется быть в послухах. Узнай, а другой приказчик, что в Киев ездил, еще не вернулся?
Купец исчез и вернулся с ответом, что пока нет.
– Вели своему соглядатаю возратиться к Саиду и, если сможет, чтобы был во дворе его и крутился около ворот, чтобы нам сразу открыть. Саида я возьму на улице, когда домой из лавки пойдет. И своих людей с наблюдения не снимай. А я сейчас пойду докладывать великому князю. Пора.
Звонили к обедне, когда Хотен в сопровождении Хмыря подъехал к великокняжескому терему. Князь Изяслав, как оказалось, уже был в соборе. Хотен обнаружил его стоящим прямо перед солеей: тот как раз совершал земной поклон и поднимался с колен, когда Хотен вполголоса его приветствовал.
– Я не так часто бываю в церкви, емец, – проворчал великий князь, на него и не посмотрев. – И не люблю, когда мне мешают молиться.
– Извини, великий княже, но дело у меня наиважнейшее. Лазутчик выявлен. Я прошу разрешения выспросить княгиню Ирину Белушевну, а после сей беседы взять твоим именем гостя Саида-персиянина и двух его приказчиков.
– Завтра Вербная неделя, а я чту ее, емец! Ибо въезд Христа в Иерусалим напоминает мне главное и высшее в моей жизни событие – первый мой торжественный въезд в Киев как великого князя! Я и вербовую кашу ем на сей праздник, хотя и горьковата. Завтра нельзя ни пытать, ни казнить. Допрашивай только до заутрени, а там уж потерпи до понедельника.
– Не гневайся, великий княже, дозволь еще одно слово молвить! У меня задумка появилась. Однако, если ты ее одобришь, начинать нужно прямо сейчас.
– Говори, торопыга.
Хотен придвинулся поближе и зашептал в самое ухо великого князя:
– Верно ли я понимаю, что ты выступишь, как только князь Владимир Мстиславович приведет венгерское войско?
– Сие само собою разумеется.
– А не будет ли для тебя полезным, если князь Юрий Владимирович получит весть от своего надежного лазутчика, что ты пойдешь с венграми на Новгород? Для сего достаточно выпустить из Владимира приказчика Саида. А лазутчика взять сразу, как приказчик выедет.
– Отлично, боярин! Видишь, не ошибся я, назначив тебя советником! А вот ты сам не ошибся ли? Уверен ли ты, что сие именно Саид-персиянин? Впрочем, сейчас даже важнее, чтобы весть ушла в Киев, чем повесить лазутчика. Эка невидаль – вздернуть лазутчика! Мы ударим внезапно теперь!
– Я буду знать точно, только поговорив с княгиней Белушевной. Если она не сказала о новгородском походе Саиду, тогда позор на мою голову. А если сказала, я сажаю Саида на цепь в твоем подвале, великий княже, и согрешу уж в праздник, обыщу до последней пылинки лавку и двор персиянина. И надежен я, что вернется из Киева и попадет ко мне, как кур в ощип, тот первый Саидов приказчик, что отвез князю Юрию весть о венгерском войске.
– Вот что, я сам с невесткой побеседую. И прямо сейчас. Ибо разогнал ты, боярин, своею придумкой все мое молитвенное умиление. Вон она стоит у колонны, видишь? Но тебе говорить с нею не дозволю. Кровь у княгини горячая, венгерская, а тут молодой кудрявец! Все же венчанная супруга брата моего, надо с нею поосторожнее.
И великий князь отправился в сторону правого клироса, перед которым она и стояла, Белушевна, – невысокая, однако статная, что твоя свечка. В соболиной шубке, на маленькой головке, как положено в церкви, платок парчовый, и не видно с Хотенова места, хороша она или безобразна. Однако на безобразной едва ли женил бы брата князь Изяслав. Вровень с головкой невестки кудри великого князя, однако, с ним беседуя, не замечаешь его маленького роста. Переговариваются довольно оживленно. Наконец, князь Изяслав начинает отходить на свое место.
Хотен крестится невпопад. Сердце у него падает в пятки, и не припомнит он, чтобы когда-нибудь чувствовал себя столь неуверенно.
– Да, ты оказался прав. Она клянется, что ни о чем плохом не думала. Персиянин ей помогал разобраться в порядках нашей жизни, а она хотела поскорее понять, как это тут князья между собой воюют, чтобы направлять мужа мудрыми советами. Вот уж Пирошка-дурашка!
– Сразу после беседы с Петром Бориславовичем княгиня послала за Саидом, – пробурчал Хотен, крестясь снова невпопад.
– Даже и так? А вот я ей поверю, емец, – и великий князь весело покосился на Хотена. – Что ж еще мне остается, добряку? Не дурак же я, чтобы влезать между мужем и женой. А брата остерегу, пусть впредь при супруге язык не распускает. Будто не о чем им, кроме как о моих делах, поворковать!
– Позволь мне идти делать свое дело, великий княже, – и Хотен поклонился, руку к сердцу приложив.
– Иди с Богом! Я тобою доволен, боярин. И вот тебе подарок за твою добрую службу: дозволяю и завтра допрашивать лазутчика. Только чтобы отец митрополит не прознал. У него, кстати, для нас какая-то новость – келейника присылал. Да нам сейчас, боюсь, недосуг.
Снова поклонился Хотен спине великого князя и принялся пятиться, пока не выбрался в притвор. Там удивленно покосился на сваленную в углу кучу темных прутьев. Не сразу сообразил: это ветви вербы, приготовленные для завтрашнего праздника – ни почек, ни зеленых листочков… Ранняя будет Пасха, холодная.
Вскачь пустил Хотен своего Рыжка, хотя именно теперь и можно было не торопиться. Вот и Борисоглебская пошла, а вот и неприметный Карпов двор…
Навстречу вопрошающим лицам Радко и Карпа он сначала нахмурился притворно, а потом рассмеялся:
– Пока все сходится, мужи! Княгиня Владимирова призналась. Берем Саида на рассвете, как только его приказчик выедет из городских ворот. А ты, Карп Сустугович, поставь, будь добр, к открытию Киевских ворот своего человека у них, и пусть он, как только приказчик минует ворота, скачет к Саидову двору. Мы уж будем подле. Твой человечек сумеет отворить нам ворота?
– Ночью там сторож, а силы у моего человечка небольшие.
– Подросток, что ли? Тогда уж ты, дружище мой Радко, позаботься подобрать именем князя четверых дружинников посильнее. А сделаем мы вот что…
Уже на востоке заалела заря, утренние сумерки все светлели и светлели, уже и народ растекся улицами, возвращаясь с праздничной заутрени. Хотен начал было, сам вначале того не заметив, покусывать губы, когда раздался слева долгожданный конский топот.
Всадник вынырнул из-за угла, подскакал к Хотену, проговорил негромко:
– Проехал пес воротами… Стражники не желали открывать без своего старшего, а тот проспал…
Хотен коротко отмахнулся от него, поднял руку, успевшую отвыкнуть от тяжести наручей. Он был в полном доспехе, как и весь десяток Радко и приданные к ним мужи Чудина. Развернул Рыжка и услышал за собой надежный топот боевых коней. Вот и двор Саида. В окнах большого, в два жилья, дома темно. Хотен шагом подъехал к воротам, осторожно подергал. Заперты. Махнул рукою на ворота и тронул Рыжка коленями, отъезжая в сторону. Тотчас вперед выехали сани, четверо дружинников сняли с них огромное бревно, спереди окованное железом, разбежались, держа его за веревки, и дружно ухнули тараном в ворота. Те затрещали.
– Ты давай, поищи своего человечка, чтобы мы невзначай его не повредили, – прокричал Хотен купцу, вертясь на Рыжке.
Со следующим ударом ворота рухнули, четверо спешившихся бросили веревки, отбежали в стороны, и прямо по тарану и обломкам ворот во двор промчались конные, а за ними купец. Мужи должны были вытащить во двор, схватив, в чем окажутся, не позволяя ничего рвать или жечь, всех домочадцев Саида, начиная с хозяина. Хотену оставалось только ждать.
– Эй, ты чего! Ты чего, боярин, балуешь? А? Получай!
И вылезший будто из-под земли мужичонка в рваном полушубке попытался ткнуть емца рогатиной. Уйдя на всхрапнувшем Рыжке из-под удара, Хотен добыл меч и стукнул детину плашмя по голове. Сторож рухнул в ледяную крошку.
Ведут! Вот он, миг, которого так долго жаждал некогда Хотен! Два ражих бойца тащат толстого персиянина, босого, в одной ночной вышитой рубашке, с кроваво вспухающей шишкой на лысой голове. Без всегдашней чалмы не сразу и узнаешь, однако это он, пройдоха Саид. Вот теперь!
Хотен убрал меч в ножны, толкнул Саида грудью Рыжка, потянул за левый повод, а правой рукой схватил за мягкое плечо и тут же отпустил:
– Поиман еси великим князем всея Руси Изяславом Мстиславовичем!
Всякого русича заставило бы побледнеть сие речение, сей словесный зачин к заточению и пыткам, однако персиянин захохотал, показывая на Хотена подбородком:
– Кем поиман? Сей голодранец? Я тебя с землей смешать, будешь меня ноги целовать!
– Тут вирами не обойдется, Саид! Тут либо оправдаешься, либо на виселице повиснешь! Жаль мне, что бывший человек твой Анчутка сейчас тебя не видит. А вот тебе и привет от него!
И склонившись с седла, отвесил Хотен своему старому врагу плюху – не сильно ударил, а чтобы только оскорбить.
– Кто какой Анчутка? – удивился Саид.
Саид ни в чем так и не признался. Хотен, до пыток небольшой охотник, начал даже огорчаться, глядя на его напрасную стойкость. Напрасную, ибо вернувшийся из Киева приказчик, отвозивший весть о поездке князя Владимира за венгерской помощью, именем Сиявуш, до того перетрусил, когда показали ему орудия пытки, что тут же поведал обо всех, что знал, изменнических делах хозяина. Да и человечек Карпа, оказавшийся Саидовой рабыней-девчонкой, Прилепой по имени, тоже выступил свидетелем. Карп нашел ее связанной и избитой в углу людской, и она так и не рассказала, чем обидел ее хозяин.
Не склонный к проволочкам, князь Изяслав назначил день казни гостя Саида, его одного, ибо приказчика он уже решил помиловать на Благовещение как раскаявшегося и выполнявшего только приказы своего хозяина. Второй же приказчик, нарочито выпущенный из города, пока не вернулся.
Городские плотники быстро поставили на главной площади помост, а на нем виселицу. Народу набилось на площадь столь обильно и плотно, что над нею стоял пар, когда телега со стоящими на ней в путах Саидом и его уже помилованным приказчиком пробилась сквозь толпу к помосту. Хотену, по долгу службы присматривавшему за приготовлениями, то и дело приходилось успокаивать нового своего скакуна, по случаю праздничка взятого им сегодня с великокняжеской конюшни. Гордый Белян порывался встать на дыбы или грозился куснуть чужих, кисло пахнущих людей, которые неизвестно зачем больно прижимали его к доскам помоста. Присматриваясь к народу, Хотен увидел, что многие держат на плечах малых детей, а настроен люд скорее весело, пребывает в ожидании занятного и дарового зрелища. А выкрики из толпы неслись в большинстве своем незлобивые и обещали преступникам, склонившим головы под виселицей, что они попрыгают и потанцуют, когда повиснут в петлях. Мужик в волчьем полушубке предлагал всем желающим биться об заклад, что у такого жирного борова шея не выдержит тяжести, и голова оторвется.
Вот бирич закричал от великокняжеского терема:
– Едет великий князь всея Руси Изяслав, сын Мстиславов, внук Мономахов!
Толпа, заворчав, раздвинулась, и появился в проходе князь Изяслав на замечательном арабском гнедом с тремя белыми чулочками, а за ним его бояре и ближние дружинники. Все они были в роскошных праздничных шубах, и Хотен поневоле забеспокоился, поддел ли великий князь под свой наряд кольчугу: спрятавшись в толпе, самострельщик сумел бы, пожалуй, выстрелить, прежде чем зеваки вокруг него сообразили бы, что происходит. Конечно, такого храбреца врагам Изяслава надо сначала найти и уговорить…
Князь и бояре выстроились перед помостом. Князь Изяслав поискал глазами в толпе, увидел Хотена и жестом приказал ему выехать на место по правую руку от себя. Хотен, зардевшись, подбоченился и выполнил приказ.
Великий князь поднял руку:
– Дети мои, преславные горожане ставшего мне родным Владимира, иже воздвиг свои гордые храмы и терема на Волыни! Много лет мои родичи Мономаховичи не пускали врагов за ваши стены. А скажите, разве появлялись под городом в мое княжение половцы, разве жгли они посады, разве уводили из сел людей и скотину? Но эти два лазутчика, бывший гость Саид и подручный его Сиявуш, снеслись с врагом моим и вашими князем Юрием, по народному прозванию Долгоруким, выведывали для него ведомости о замыслах моих и движениях нашего войска и передавали эти ведомости врагу. Чего они тем добивались? Чтобы враги разбили мое войско в битве, чтобы я, мои дружинники и вы, горожане-ополченцы, были убиты или попали в плен, чтобы ваш город был разграблен и сожжен дикими половцами, вечными союзниками князя Юрия! Однако верные мои бояре с вашей помощью поймали лазутчиков, и вот они перед вами.
Толпа качнулась и заворчала. Вблизи помоста раздался зычный крик:
– Отдай злодеев нам, княже! Мы их на куски разорвем!
Хотен обернулся назад, нашел в толпе дружинников Радко (старик ради праздника в кои-то веки расчесал бороду и напялил уже тесную ему лисью шубу, крытую зеленым аксамитом) и кивнул на помост. Радко тут же поехал расставлять свой десяток вокруг помоста.
Великий князь попытался перекричать шум:
– Лазутчиками оказались иноземцы, персидские купцы, верующие в Бахмета. У нас на Руси много живет иноземцев: мирные половцы, берендеи, торки, ковуи, черные клобуки, варяги, франки, немцы, поляки, иудеи, хазары, арабы – да всех и не перечислить. Все они живут вольно, молятся своим богам, никто не насилует их переходить в нашу православную веру. Одно только у нас для них условие: не нарушайте законов наших, а нарушите – уж не посетуйте, если и судимы будете по ним. Я судил своей властью великого князя сих преступников и приговорил их к казни смертью. Однако сегодня, в светлый христианский праздник Благовещения, когда обычай повелевает нам выпускать на волю птичек божьих, я решил не птичку освободить, а помиловать одного из лазутчиков. А избрал я для того Сиявуша, как человека подневольного, вынужденного выполнять приказы своего хозяина-преступника. Развяжите его, снимите петлю с его шеи! Ты свободен, Сиявуш, иди, куда хочется тебе.
Народ зарычал, шатнулся к помосту. Освобожденный от пут и петли, Сиявуш оторопело озирался. Саид плюнул в него и сказал несколько слов по-своему. Сиявуш побелел. В гуле и реве толпы Хотен услышал голос Радко:
– Лезь под мост, мразь, если хочешь жив быти!
Когда Сиявуш исчез, толпа понемногу стихла, и князь Изяслав сумел закончить свою речь.
– А ты, Саид, молись богу своему, ибо казнен будешь. С тебя взята будет вира по закону, а все остальное имущество твое пусть возьмут наследники твои безопасно. Мне бы самому, по обычаю блаженных предков моих, следовало отрубить тебе голову, но я не хочу поганить свой меч кровью презренного изменника. А повесит тебя, – тут великий князь обернулся к Хотену и весело подмигнул ему, – мечник мой заслуженный Сума Мечиславович!
Толстый краснолицый боярин спешился, взобрался по лестнице на помост. Давая Саиду пристойное время для молитвы, принялся расхаживать у того за спиною, расточая народу улыбки, словно бы это он поймал изменников и вообще главный виновник сегодняшнего праздника. Наконец он заставил Саида снова забраться на скамейку, с той же скамейки накинул ему на шею петлю и спрыгнул на помост. Сине-зеленое после побоев лицо персиянина, до того спокойное, внезапно мучительно исказилось.
Хотен отвернулся. В наступившей вдруг тишине прогрохотала отброшенная сапогом мечником в сторону скамейка, и что-то хрустнуло – то ли кости шеи Саида, то ли перекладина виселицы под тяжестью казненного. Заплакал малый ребенок, заохали бабы, а тогда и вся толпа опомнилась, заулюлюкала, засвистела, захохотала.
Радко оставил сторожей у помоста, к которому уже собралась кучка одетых в черное домочадцев Саида – охранять тело, оставленное на виселице до утра, от знахарей и чаровниц, жаждущих покорыстоваться желчью казненного преступника. «Мы-то свое уже взяли», – невесело усмехнулся Хотен. Относительно наследства Саидова великий князь не был точен: казна и лучшие ткани гостя давно уж испарились. Пятая часть пошла князю, десятая отцу митрополиту на дела церковные, остальное по справедливости поделили Хотен, Радко, Карп, Чудин, их люди, бывшие в деле, и Петр Бориславович.
Весенний ветерок рассеял густой народный дух, выглянуло солнышко. К Хотену подскакал стременной князя Изяслава:
– Великий князь требует тебя к себе, боярин.
Князь Изяслав был весел. Остановив знаком сопровождающих, он выехал навстречу Хотену, чтобы поговорить наедине.
– Слыхал ли ты такое речение книжное: «Тайну цареву добро есть хранити»? Вот, вот… Думаю, что столь же тайным должно быть и главное твое дело. Я не хотел тебя отвлекать, емец, однако отец митрополит говорит, что ему удалось задуманное. Поезжай к нему. И сделаем так. Пусть познают разгаданное только он и ты. Книгу стрыю моему не отдаем – черт с нею, с той шпалерой! Если разгаданное отец митрополит выписал куда – на бересту или кожу, передай ему мой приказ: дать тебе, чтобы выучил наизусть, будто посольские речи, а выписанное сжечь, чтобы и следа не осталось. И вот еще что, емец. Я и сам, от греха подальше, не буду знать сей тайны. А освободишься, приезжай в гридницу. Надо же и повеселиться напоследок, – он усмехнулся и, склонившись к уху Хотена, прошептал: – Вот-вот нам и на свежий воздух, на первую травку.
Князь ускакал. Хотен, глядя ему вслед, подумал, что было бы непорядочно предполагать, что сей бесстрашный полководец убоялся мести мертвых сторожей клада – однако разве возможно иное объяснение его прихоти?
– Хозяин, а, хозяин?
– Чего тебе, Хмырь?
– Я бы хотел выкупиться. Гривну ведь заработал.
– Сколько можно тебе объяснять, что выкупаться ты должен у тестя моего?
– Но скоро нам на войну, а я хочу поехать не слугою, а твоим оруженосцем.
Хороша великокняжеская тайна! И Хотен терпеливо объяснил:
– Сие только в Киеве можно теперь совершить, а в Киев теперь нам дорога закрыта. Думаешь, у суздальского Юрия тут один только был лазутчик?
– И в Дубки не попадем?
– Равно и в Дубки.
В пустых расспросах холопа истратилось время на поездку к терему протопопа Успенского собора, и не успел Хотен подготовиться к беседе с митрополитом.
