Глава 10
Встреча с говорящей волчицей

Не обращая внимания ни на укоризненные взгляды Хмыря, ни на свое желание повидать сынка-ползуна, Хотен на обратном пути в Вышгород не заехал, как обещал холопу, в Дубки. Всю ночь после разлуки с Несмеяной спал он разве что вполглаза, в дурных предчувствиях промаялся, в неясной тревоге. Ощущение близкой опасности усилилось, когда, проезжая через Водяные ворота на рассвете, он заметил, что стражники не обращают никакого внимания на покидающих Киев, зато не пропускают без тщательного досмотра ни единого из возов крестьян, торопящихся на рынок. Видно, неспроста сорвалось у него вчера с языка, что война уже на пороге.

В Вышгороде он застал Радко готовым к выезду. Старый децкий был непривычно для себя возбужден:

– Слава богу! Что с тобою стряслось – краше в гроб кладут? Мы скачем во Владимир прямо сейчас, а ты усидишь ли в седле? Болен? Как тебя выпустили из Киева? Как там твои в Дубках?

Не отвечая, Хотен потянул воздух носом. Многоречивость Радко его обманула: децкий был трезв, как стеклышко. Судя по всему, и здесь поднялась тревога… Но как же тогда?

– Радко, я не поеду, пока не получу от князя Вячеслава книгу. Езжай, если считаешь нужным. Оставь мне только…

– Да у меня она, твоя книга! Ее принес молодой князь, тот Всеволод в рваных сапогах…

– Покажи! Я должен убедиться, что эта та самая, Радко.

– Да она же, какая ж еще! Прикажешь мне вьюк развязывать?

– Ты разве ее раскрывал? – встрепенулся Хотен. Только этого ему и не хватало!

– До того ли мне было, чтобы книгами баловаться? Эка невидаль, книга! Князь Юрий Владимирович прислал послом своего боярина Жирослава, и я обхаживал и угощал Вячеславовых бояр, чтобы выведать, с чем толстяк приехал.

И все же старому ворчуну пришлось развязать вьюк, и вот уже Хотен осторожно отстегивает застежки и с благоговейной бережностью разгибает книгу. Читает первую строку. Потом, неприятно удивленный, что Радко к его чтению прислушивался, быстро пролистывает, снова защелкивает застежки, придирчиво рассматривает переплет.

– «Аз худый, дедом своим Ярославом, благословенным…» Что сие было, Хотен? Никак завещание?

– После расскажу, после… Недосуг сейчас, да и не дозволено мне.

Так, кожа переплета не нова, потерта на сгибах. О чем еще предупреждал отец митрополит? Вот оно! Нижние уголки страниц… Хоть и вспомнились уголки, однако неясно – пришлось снова расстегивать. Да, они видны совершенно четко, темные пятнышки, оставленные пальцами перелистывающих книгу читателей. Полной уверенности быть не может, однако, скорее всего, это именно она, та самая драгоценная книга, подаренная Владимиром Мономахом любимому внуку, а не ее список, сделанный втайне от невежды князя Вячеслава каким-нибудь любителем книжности, вроде того же шустрого князька Всеволода…

– Она, Радко! Та, нужная, старый друже! Скачем тотчас – я готов!

– Эй, отдай книгу! Я сам хотел вручить ее великому князю!

– Да сколько угодно, Радко! Только ты ее получишь перед самым Владимиром, а я пока почитаю на привалах.

– Добро, – буркнул Радко. – Только не испорти ее и не потеряй, бога ради. Мотались за такой малостью по немирным землям, а потом потерять еще… Ты вот что, ложись тут на скамье и подремли с полчасика, а Соломина поможет твоему холопу собраться. Ты одари потом Соломину, не забудь: за твоими конями он, как за своими, смотрел.

Впрочем, в первые дни поездки было Хотену не до книги: скакали по затвердевшему насту дороги, почти без передыху, очень уж торопился Радко принести великому князю добытые им вести, а на ночных привалах темно было бы читать, у костра, да и глаза у Хотена сразу слипались. Днем же думал он теперь об ином: если не о Несмеяне, то о том, выдержит ли Яхонт эту скачку – старый конь все быстрее уставал, и основную тяжесть поездки нес на себе беспородный Рыжок, молодые силы которого тоже ведь не беспредельны. А в остальном голова его была занята Несмеяной и тем, как он сам повел себя с нею.

Сначала он снова и снова переживал сумасшедшие часы, пролетевшие в клети под Щековицей, потом, когда привык к тому, что с ним все это действительно произошло, пришлось изгонять из своей души чувство стыда за то, что поступил недостойно. Не лгал он Несмеяне и не храбрился, когда убеждал ее, что сам не боится церковных запретов и кар, что, не колеблясь, уклонится от исповеди и причастия и что ей тоже необходимо обмануть своего духовного отца. Какое имеет право церковь накладывать ограничения на то, что совершается между мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине и любят друг друга? Церковного греха он не боялся и не признавал его, вся беда была в том, что новые отношения, в которые они вступили, ставили под сомнение самое их любовь. Ему дорого было его безответное, но такое яркое и чистое чувство к Несмеяне, и с доброй улыбкой вспоминал он теперь и свое отчаяние, когда, упреждая его признание, вымечтанная боярышня вдруг поведала, что у нее уже есть любимый. Теперь Хотен гордился и своей любовью-мечтой, и своей тоской-печалью – потому, наверное, гордился, что вел себя, как положено доброму молодцу из жалостной песни про любовь.

«До чего же любопытно выходит с любовными делами человека в наше время! – дивился Хотен, одновременно сознавая, что скоро стемнеет и что Яхонт даже под одним вьюком к концу дневного пути дышит с такими хрипами, что слышно на весь Чертов лес. – Весьма любопытно! Недаром все прячут свои любовные дела, запираясь на засовы от людей, накрывая иконы, чтобы святой не увидел. Мы ведь с Несмеяной не только церковные запреты порушили, но и человеческие, заветы отцов и дедов. Что я, впрочем, знаю о любовных переживаниях моего отца?» От воспоминаний об отце, неминуемо тянущих за собой болезненные и теперь чувства ужаса и безнадежности, вызванные у Хотена-подростка его гибелью и последующими бедствиями, уничтожившими их небольшую семью, он заставил себя отвлечься, сосредоточившись на состоянии старого коня, шумно дышащего у него за спиною.

Хотен вернулся к своим мыслям о Несмеяне, когда мысленное обсуждение лошадиных дел, вконец ему опротивевшее, незаметно соскользнуло к состоянию конюшни в Дубках, где назревала починка крыши, а от него к утраченной отцовской усадьбе. «Да, батя мой умер молодым, ему еще меньше было тогда, чем мне сейчас, а сейчас было бы столько, как тестю, ну чуть постарее разве что, – тут Хотен, про себя извинившись перед отцом, изгнал из сознания его милый образ. – Вот взять хотя бы тестя, почтеннейшего старца. Что бы он сказал мне, если узнал бы, что я изменил его дочери? Но разве она не изменила первая мне, еще неизвестному ей жениху, и еще до свадьбы? Наутро я мог бы прогнать ее по обычаю, да не прогнал и даже глаза ей не подсинил по иному народному обычаю – уж не потому ли, что не хотел перед людьми признаваться, что женился на Дубках, а не на Любаве?» Тут Хотен крякнул и, сдвинув шапку на лоб, почесал в затылке. Ему пришло в голову, что сказал бы, если открыть ему все, Творила. Заявил бы, что в старые времена он мог бы взять Несмеяну второй женой, а монастырь за ее обиды поджечь и разграбить. Допустим, не второй венчанной женой, а наложницей Хотен и в нынешние времена мог бы взять свою ладу (многие бояре грешат многоженством), однако беда в том, что никак не может понять, действительно ли ему хочется этого.

Да, три года назад он потерял голову из-за Несмеяны и чуть не потерял жизнь, переживая из-за того, что она любит другого. Черт знает, о чем он думал, когда в конце осени, на Андрея, полупьяный, встретил ее, давно уже черницу Алимпию, и пригласил в свою клеть. Наверное, хотел увидеть унижение гордой боярышни, ставшей бесправною монашкой – или снасильничать хотел, чтобы отомстить? Да нет же, нет, то, что произошло между ними, приключилось по обоюдному согласию, более того, после тех недвусмысленных знаков, которые она послала ему и которых он, тридцатилетний мужик, не мог не понять. И был до того поражен тем, что в семнадцать лет и после любви ко княжичу Всеволоду его Несмеяна оставалась девицей, что у него и хмель рассеялся, а все прежние чувства к ней как будто возродились – вместе с новым, чувством вины… Вот только при втором свидании оказалось, что это она воспользовалась им тогда, осенью, а позавчера – так вообще очертя голову набросилась на него, бесстыдная и соблазнительная… Эх, не он был ей нужен, страдавший некогда из-за нее, а теперь снова готовый полюбить ее Хотен! Стало быть, именно потому он и не предложил ей ничего из того, что придумал после ее признания о понесенной от монастырского начальства каре, а напридумывал много. И украсть ее из монастыря, чтобы поселиться вместе там, где их никто не знает, и – если решит остаться черницею – выплатить за нее вклад в монастырь, чтобы не жила там из милости бесправной Христовой рабыней.

Почему же не пообещал ей тогда? Не потому ли, что ему самому обещания эти показались невыполнимыми? Ведь мечтать о том, чтобы поселиться им вместе, он может, только забыв о супружнице и о сынке, и даже внести за нее вклад сумел бы, лишь найдя клад для князя Изяслава и взяв у него свою долю. Нет, он просто растерялся, он перестал понимать, что должен о ней думать после тех бесстыжих соитий. О таком уже не в красивых протяжных песнях поют, нет, это скорее из тех побасенок, что их скоморохи сказывают, только отогнав подальше детей… Что за черт!

Недовольно всхрапнул Рыжок: тоже, видать, задумавшись, он въехал носом в хвост передней лошади. Отряд встал на узкой тропе. Уже смеркалось. Впереди начали перекликаться дружинники. Наконец, ехавший перед Хотеном Соломина резко повернулся на седле к нему, пахнув застарелым запахом пропотевшей одежды:

– Боярин передает: дозорный заснул и съехал с дороги. Велит каждому разворачиваться на месте – и возвращаемся.

Ничего себе! Хотен сквозь зубы прокричал распоряжение Хмырю, развернул Рыжка, спешился и, вжимаясь плечом в тугие лозы кустов, развернул Яхонта, взобрался на него. Теперь дружину вел его холоп – то-то небось гордится! Не может быть… Нет, не послышалось. Это волки выли впереди, видимо, на дороге. И тут же вой раздался справа, почти сразу же отозвавшись за спиной.

Через четверть часа, показавшуюся Хотену бесконечной, слева сквозь стволы сосен забелело. Поляна! Он крикнул Хмырю, чтобы брал влево еще несколько минут – и на поляне собралась вся дружина. Нахмуренный Радко подъехал к Хотену.

– Они невдалеке, волчары. Скоро будут здесь.

– Что предлагаешь?

Радко вдруг захохотал.

– Будь ты купцом, а я твоим конюхом, съели бы нас вместе с лошадьми и косточек бы не оставили. Но дружинниками в полном вооружении волки подавятся. Лучники стреляют, копейщики копьями колют, а мы с тобою мечами отмахиваемся. Жаль, что шкуры некогда будет снимать!

– Давай распоряжайся, коли такой неустрашимый, – усмехнулся и Хотен, сходя с коня. А Радко возвысил голос:

– Эй, мужи! Надевать доспехи, разводить костер, лошадей к нему. Хмырь, ты коноводом. Мы же все – в круг перед лошадьми!

Костерок уже начинал разгораться, когда неясные тени замелькали в сумерках между деревьями.

– Явилась стая, не запылилась, – пробурчал Хотен и поглядел на лошадей. Они уже сами, тревожно взбрыкивая, сгрудились в кучу возле костерка. – И не одна стая, а словно со всего Чертова леса собрались.

Волки ринулись вперед, как только совсем стемнело. Еще на бегу в одного попала стрела, он заскулил, как собака, остальные набросились на раненого, разрывая в клочья. Три волка, подбиравшиеся, поджав хвосты, к Хотену, присели на мгновенье и вдруг помчались в ту сторону, откуда неслись визг и рычание.

– Не плачьте, мужи! Они вернутся! – прогремел Радко. – Не успеете соскучиться!

Тут отчаянно заржал Яхонт. Хотен обернулся, молясь всем богам, чтобы ему послышалось, будто голос его коня… Увы, это Яхонт, задрав в безумном прыжке голову, пролетел мимо растерянных дружинников и скрылся в лесу. Почти тотчас же (или показалось Хотену?) раздалось короткое, полное боли ржание.

– Стой, Хотен! Тут уж ничего не поделать, – это Радко удержал Хотена за плечо. – Скажи лучше, что у бедолаги во вьюках?

– Что вьюки? – протянул Хотен, левой рукою поднимая забрало. – Ну, один, легкий вьюк. Вез сей шлем, осталась нарядная одежда, сапоги там…

– Ничего! Авось, ты уж меня прости, не такие они уже голодные, чтобы сапоги или сбрую глодать…

– Эх! Пропал конь, так и сбрую в огонь!

– Вот, ты ж понимаешь, что значит заморский конь… У них там что же – волков вовсе нет?

– Будто бы арабский. Там, в пустынях, вроде нету волков, Радко.

– Наш русский боевой комонь может и сам от волка отбиться: так лягнет копытом, да еще подкованным, что серый замертво ляжет. Вот ведь незадача!

Волки тем временем начали снова подтягиваться, сужая свой круг окрест круга дружинников. Примеченные Хотеном три волка снова возникли напротив него: сперва красные глаза засветились между деревьями, потом, в свете кстати разгоревшегося костра, замелькали опять на снегу поджарые тени. «За что это они меня так полюбили? – удивился Хотен. – Да нет, просто по своим же следам вернулись. Уж если столь похожи на собак, наверняка и нюх у них такой же». Подобрались ближе, и приметил он, что два волка побольше, те впереди, а еще один, поменьше и посветлее шерстью, с мордой поострее, держится сзади. Волчиха, небось… Точно, как у людей: баба подзуживает на драку, а сама вперед не лезет…

Вот! Матерый волчище бросился на него, но, избегая взметнувшегося навстречу меча, извернулся в воздухе и покатился по снегу. Второй тем временем ухватил зубами за левую руку, однако клыки скользнули по стальному наручу, а Хотен успел, пока зверь не сомкнул пасть, стукнуть его головкой рукояти. Волк свалился в снег и, рыча, отполз. Хотен тем временем решил, что хоть горло у него и защищено, ни в коем случае нельзя позволить волкам сбить себя с ног. Встал потверже, поднял меч… Из-за спины, слева и справа, неслись ржанье, вой, рычанье, матерные вскрики рассвирепевших дружинников, и непонятно было, как удалось ему расслышать провытое волчицей (или прочитал в ее холодным огнем горящих глазах?), когда, оскалившись, готовилась она прыгнуть: «Ты отойди, железный волк, нам нужны только твои вкусные лошади».

Прыгнула – и он успел отмахнуться мечом, а волчица, оскалив клыки, отпрыгнуть назад. Из-за ее спины уже готовились к рывку вперед два других волка, и Хотен снова поднял меч, чувствуя, что слишком тяжел для его руки. Все это повторялось, уже происходило с ним, но где и когда? Он знал, что ударит и промахнется, а тогда снова, накопленное движение меча используя, взнесет его тяжесть вверх… Тут звери вдруг попятились и снова скрылись в лесу.

И стихло сразу. Хотен обернулся к Радко, не зная, может ли уже покинуть круг. Децкий, кряхтя, вытирал меч о снег, на глазах ало темневший.

– Пришлось меч волчьей кровью опоганить, – пробурчал, с натугою распрямляясь. – Здесь и заночуем, боярин, меж четырех костров.

– Думаешь, больше не полезут?

– Будем спать по очереди. Если снова кинутся – отобьемся! Только не верится мне, что кинутся. Ведь Чванец из самострела вожака завалил – и матерого. Эй, повара ко мне!

– Слушай, Радко, – Хотен, разгоряченный схваткой, вдруг ощутил желание продолжить разговор. – Давно хотел тебя спросить, а вот сейчас, как отбивались мечами, так ярко он мне вспомнился, кумысник. Где он сейчас, Овлур, смешной крещеный половец, что на меня обижался? Во Владимире?

– Нет Овлура во Владимире, а где он в Великой степи, кто ж такое знать может? Когда отступили мы во Владимир, далеко оказались от степей, Овлур и затосковал. Отпросился со службы у великого князя и исчез. Так… Повара ко мне, кому сказал!

Глубокой ночью децкий растолкал Хотена, уснувшего на сей раз сном младенца – даже не приснилось ничего! Он поднялся на ноги, громыхая железом; со стороны ближайшего костра, куда лежал лицом, доспех так даже нагрелся, а вот спину кольчуга холодила. Потянул носом: вокруг уже не пахло кровью.

Судя по вою, волки не отходили далеко. Хотен стоял, опершись на меч, и вслушивался, но больше никаких слов не разбирал. Бередила душу необходимость на рассвете разыскивать косточки бедного Яхонта, чтобы снять вьюк и седло. Однако за все остальное он зла на волков не держал. Быть может, потому, что ломал голову над вопросом, почему та волчица обратилась к нему на своем волчьем языке, а он ее понял. Уж не потому ли, что назвал себя Несмеяне в шутку Серым Волком и уж вовсе не в шутку выл с нею по-волчьи в том их последнем, сладостно-мучительном слиянии? Ночь в последнем своем усилии смыкала тьму над Черным лесом; волки подвывали, напоминая чужакам, кто тут, в лесу, настоящие хозяева; дружинники, уже отстоявшие в дозоре, похрапывали, а Хотен вдруг испытал прозрение – пронзительное и не сказать, чтобы приятное для его самоуважения. Да, ему суждено отныне и в любовных, и в семейных связях стать таким же одиноким волком, каким уже давно рыщет по сыщицким своим делам. Спасибо Несмеяне, что открыла ему глаза! Спасибо ей за доставленное наслаждение – и это ее дело, что именно подвигло ее на смелый шаг сближения. А ему надобно было соразмерно, не углубляясь и не закапываясь ни в какие там чувства, ответить ей – так не оказалось ли его тело, откликнувшееся на ее любовный вызов, умнее его головы?

И Хотен, не желая замечать горечь, сопутствующую чувству вновь обретенной свободы, принялся размышлять о том, как перераспределить груз бедного Яхонта. И когда он, наполовину снова задремывая, пришел к выводу, что не задержит дружину в ее спешной скачке, потому что многие вьюки с овсом, сухарями и сушеным мясом уже опустели, то с удивлением обнаружил, что небо над верхушками сосен посветлело.