Глава 12. Стара как мир

В понедельник вечером мы с сестрой стояли в просторной прихожей и ждали, когда домработница позовет «барина». По крайней мере, ощущалось это именно так. Домработница – пышногрудая женщина в цветастых лосинах, смотрелась в темно-дубовой прихожей странно и нелепо, как «понаехавшая» из глубинки родня, которую никто не звал. На ее негостеприимном лице читалось сомнение относительно нас – мол, много вас, журналистов, бродит тут со своими микрофонами, а потом ложки пропадают. Агента, с которым общалась по телефону Файка, тут не было, он оказался вполне удовлетворен Файкиным «фейковым» письмом, полным телефонов и адресов «нашего» журнала, поэтому согласовал приезд и откланялся, сославшись на какие-то более важные дела.

Все оказалось настолько просто, что было страшно. Какие мы все беззащитные. Мне даже стало жаль Кукоша – на секундочку.

Домработница закрыла входную дверь, проворчала что-то да и ушла в глубь этой большой квартиры, пахнущей лавандой. Мы стояли одни и переглядывались. Люди удивительно доверчивы, куда более, чем думают. Если бы встреча происходила где-нибудь в кафе или офисе, тогда еще ничего. Но вот так, прости господи, пустить с улицы двух незнакомых женщин, получив от них только пару поддельных писем и один телефонный звонок? Я вдруг почувствовала себя фальшивой работницей собеса, задумавшей ограбить какую-нибудь старушку на всю ее пенсию. Все эти истории, я уверена, начинаются примерно так же, с беспечно открытой двери. Иными словами, были бы мы злоумышленники – уже давно выносили бы из дома столовое серебро. «Ну что ж, проходите, коли пришли», – услышали мы недовольный мужской голос и обернулись хором, как пловчихи-синхронистки. Свет из открытой двери лился в коридор золотой теплой рекой. Иван Кукош собственной персоной стоял перед нами в просторной рубахе в полоску, слишком большой ему по размеру, что наверняка было сделано сознательно. Такой уж был его стиль «жнеца в страду», не хватало только лаптей, косы и стога сена за его спиной. Образ был вполне цельным, хоть и до нелепости контрастировал с помещением, куда он нас пригласил. Мы оказались в бескрайней итальянской кухне-гостиной, в которой и зимой и летом – море, солнце и песок, и металлические ножки у высоких стульев за барной стойкой. Тут можно пить пина коладу и играть морскими камешками на теплом терракотовом полу, тут можно проводить часы или месяцы за бесполезной и от этого такой приятной жизнью, тут можно носить белоснежные шорты и тапки-шлепанцы на резиновой подошве, ходить с мокрыми волосами и солнцезащитными очками, поднятыми на лоб. Ни малейшего намека на все то «исконное» и «русское», что составляло сердцевину имиджа знаменитого актера.

Этому контрасту имелось отличное объяснение. Мы, собственно, поэтому и оказались именно в квартире, потому что Фая «хотела ее поснимать для интервью». Итальянскую кухню-гостиную для Ивана год назад переделывали под заказ программы Первого канала. Такой подарок заслуженному актеру от благодарного шоу-бизнеса. Вот только с дизайнером промахнулись, и тот, вместо «хором белокаменных» сотворил в доме Ивана кусочек солнечного Палермо. Лично мне Палермо очень понравился. Хоть я и знала, чего ожидать – видела фотографии, – я, можно сказать, была ошеломлена тем, что вообще можно жить вот так.

– Спасибо, что согласились дать интервью, – улыбнулась я самой широкой из своих теплых улыбок, которые я хранила исключительно и специально для клиентов. Для «темного журналистского дела» мы выбрали темно-синюю юбку, белую кофточку, поверх которой был надет светло-синий жакет. Деловой и серьезный, этот наряд должен был прежде всего успокоить саму меня, придав уверенности в себе, но на деле я чувствовала себя словно голой. Все-таки к джинсам привыкаешь, как ко второй коже. Нужно заставлять себя носить платья и юбки.

– Что ж с вами поделать, пришлось, – развел руками Иван.

– Надеюсь, выйдет интересно.

– Я даже не надеюсь, – неожиданно отбрил меня актер, усаживаясь в глубокое кресло насыщенного бирюзового цвета, которым дизайнер как бы продолжал морскую тему.

Эх, на море-то я теперь не скоро попаду, с моими-то долгами. Сколько людей должно «поверить в себя», чтоб я с двумя детьми оказалась на море. Нет, сидеть мне на даче, ловить Ланнистера.

– Постараюсь вас не разочаровать, – пробормотала я, запретив себе даже думать об отдыхе. Покой нам только снится.

– Не имел удовольствия читать ваших материалов, к сожалению, – процедила звезда, акцентировав на слове «удовольствие». – Впрочем, в большинстве своем, журналисты отвратительно предсказуемы, задают одни и те же вопросы, а затем пишут одни и те же статьи. Можно даже подумать, что вы их копируете и просто перепечатываете заново. Ваши творческие планы, как вы решили стать актером, поддерживают ли вас ваши близкие… Предупреждаю, если вы спросите меня, в чем я черпаю вдохновение, я вас просто прогоню.

– Договорились, ни о чем таком я вас спрашивать не буду, – заверила его я, паникуя.

Что это с ним? Болит что-то или он от природы такой, словно у него непрекращающийся приступ изжоги? Я заставила себя улыбнуться, Иван же даже не стал пытаться, только закинул ногу на ногу и посмотрел на меня со спокойным интересом посетителя зоопарка. Я попыталась «подержать» удар, но не справилась, отвернулась, уцепилась взглядом за Фаину.

– Будем начинать? – спросила я ее, чувствуя себя героем одного из видеомемов. «Это фиаско, братан».

Фаина занималась «своими делами» или, вернее, искусно их имитировала. Сосредоточенная и серьезная – до комизма – с этим своим костылем, на который Фая опиралась, она то и дело подкручивала винт на треноге, устанавливала свет и «пристреливалась», делая пробные фото, а затем внимательно рассматривая их в объективе профессиональной камеры, после снова продолжала что-то крутить. Бог знает, где она раздобыла все это оборудование и откуда взяла все эти движения и жесты, но даже я сама, зная ее, оказалась почти убеждена, что Фая занимается профессиональной фотографией – втайне от меня, может быть, даже вместе с Капелиным. Или с Катюшей Юрки Молчанова.

Я повернулась снова к нашему литератору:

– Скажите, пожалуйста, Иван Эммануилович, вам будет комфортно, если мы сегодня больше поговорим о вашей книге, чем о вашей актерской карьере? – Эта фраза была заготовлена Фаей и отрепетирована мной. Несмотря на это, мой голос дрожал. Что может сделать даже хорошая одежда и макияж, если «успешная прогрессивная журналистка» сейчас развалится на части, завизжит и убежит?!

– Да пожалуйста, – фыркнул он без тени радости или готовности к позитивному диалогу. – Заменим «как вы решили стать актером» на «как вы решили написать книгу»! Всего делов-то.

Может, у него зуб болит? Или простата? Я терялась в догадках, а Кукош крутился в своем кресле, словно принцесса на горошине.

– Вы не слишком любите давать интервью, – улыбнулась я, поглядывая на Фаю. Интересно, она понимает, что я в панике? Среди наших вопросов – как раз «как вы решили написать книгу». Черт, если так пойдет, Кукош выгонит-таки нас из своей курортной гостиной поганой метлой. Выметет вместе с декоративным пляжным песком.

– Тут нечего любить, это перевод времени.

– Но читателям интересно узнать подробнее о вас и о том… как вы… как книга… – Я запнулась, а Иван Кукош расхохотался.

– Называйте меня Иваном. Не нужно использовать отчество. Я думал, мой агент вам скажет. Расслабьтесь, я не кусаюсь. Просто по возможности задавайте вопросы, которые имеют смысл.

– Имеют смысл… – закивала я, лихорадочно перебирая в памяти заготовленные вопросы. «Откуда вы берете персонажей?», «Что вас вдохновляет?», «Бывает ли у вас страх чистого листа?». Все эти вопросы мы надергали из опубликованных в Сети интервью, и я отчетливо понимала теперь, что все они ужасны, просто невозможны – эти интервью, все похожи одно на другое, и их действительно можно печатать под копирку, только меняя имена. Я не могу задать ни одного из имеющихся у меня вопросов. Я тону. «Титаник» стремительно засасывает в пучину. SOS, мать его. Я хватала воздух ртом и молчала, и наконец Фая посмотрела на меня с подозрением, а затем вмешалась.

– Мы можем положить на столик к креслу несколько экземпляров книги? Будет хорошо в кадре. – Она была краткой, но Кукош тут же, без возражений и раздражений, кивнул и пошел за книгой.

Ничего себе? Как так? Он вышел из гостиной, а Фая бросилась ко мне.

– Ты чего не дышишь? – спросила она. – Ты скоро лопнешь, у тебя вены вздулись, ну-ка выдохни. Синьор Помидор. Приди в себя. Теперь вдохни.

– Легко тебе говорить. Что мне у него спрашивать? Он меня раскусил!

– Никого он не кусал, – бросила Фая тихо.

Иван вернулся и принялся раскладывать книги – он принес их целых пять штук – на столике. Файка завлекла его к себе, они принялись раскладывать книги – и так, и сяк, и наперекосяк, и еще стопочкой. Иван с Фаей сделали несколько пробных кадров, и Кукош даже посмотрел на результат ее работы, отметил, что он согласен с Фаей, и кадр с рассеянным светом пойдет лучше. Файка на полном серьезе ответила, что не сомневалась. Я злилась, не понимая, как Фае удается так лихо дурить людей. Рассеянный свет? Это-то она откуда взяла?

– Вы не возражаете, если я включу диктофон в телефоне? – спросила я.

– Господи, ну что ж такое? – рассмеялся Иван. – У вас у всех один сценарий, что ли? Я вас умоляю, нет, нельзя. Я же пещерный человек, так что запрещаю, записывайте за мной в блокнот. Стенографируйте! – И он посмотрел на Файку так, словно она была его друг и единомышленник.

Я заставила себя сжать зубы. Терпение, терпение, Лиза.

– Я была обязана спросить, – пробормотала я враждебно. Черт, надо держаться. Достала телефон? Молодец, теперь включи диктофон, осторожнее, не задень трещину на экране. Циферки на экране должны побежать вперед. Что такого для тебя поговорить еще с одним говнюком, который тебя не уважает и считает, что ты занимаешься полной ерундой? Да ты с такими дело имеешь каждый божий день, разве нет? Какие только поганцы не попадаются среди клиентов психолога, и ничего, справляемся. Находим подход. Может быть, и тут…

– Итак, что вы хотите знать о моей книге? – спросил он и посмотрел на меня своими темными, отечными глазами.

Ведь некрасив же, совершенно некрасив, но харизма есть. Впечатляет. Я подумала – взять вот так и спросить, что, мол, хочу знать, как и зачем вы украли свою книгу у моей подруги. И посмотреть, что будет.

– Как вы думаете, Иван, вы бы смогли убить человека? – спросила я вдруг и буквально почувствовала обжигающий Фаин взгляд.

– Что? Почему вы спрашиваете о таком? – нахмурился Кукош.

– Смогли бы вы, так же, как герой вашей книги, – убить кого-то? Не в воображении, а в реальной жизни – того, кто, по вашему мнению, не заслуживает жить?

– Хм, – опешил Иван, а затем кивнул. – Должен признать, этого вопроса я не ожидал. Так вы читали книгу?

– Да, конечно.

– Вовсе и не конечно. В большинстве случаев журналисты ничего не читают. Они все – непризнанные гении, думают, что видят всех насквозь, а сами только ищут, где бесплатно кормят ватрушками.

– Так как насчет убийства? – напомнила я.

– Ну, тут уж вы должны понимать – это только вымысел. Философское рассуждение о том, что не так с нашей планетой.

– Я понимаю, и все же… преступление остается преступлением. И труп под мостом смотрит вслед. Способны вы лично на преступление? – спросила я и краем глаза заметила, как из-за Кукошевой спины Файка строит рожи и таращится на меня, словно хочет меня заткнуть или убить, или и то и другое вместе.

– Преступление – и наказание, – улыбнулся Кукош. – А сами вы как считаете?

– Я уверена, что при определенных обстоятельствах любой из нас способен совершить преступление.

– Даже вы?

– Да. Впрочем, чтобы заставить меня перейти черту, потребуется серьезное давление. А вы? Как вы оцениваете важность законов человеческих? В вашей книге главный герой отрицает их, вполне по-раскольниковски. Эта ваша личная авторская позиция?

– Я глубоко порицаю насилие, – сказал он.

– Это странно, – задумчиво пробормотала я. – Потому что ваша книга противоречит этому. Особенно финал.

– В этой контрверсии и есть весь фокус, и я удивлен, что вы не поняли этого. Иногда, чтобы заявить о своей позиции, необходимо что-то разбить. Швырнуть вазу в кирпичную стену.

– Или кого-то убить, – улыбнулась я. – Скажите, что вы чувствовали, когда писали сцену первого убийства? Как вам удалось пройти по такой тонкой грани между сумасшествием и поисками справедливости? Для большинства людей убийство – это табу, грех, нечто противоестественное, но вы в какой-то степени даете своему герою карт-бланш. Чувствуете ли вы персональную ответственность за возможных последователей вашей философии.

– Ничего себе вопрос, – улыбнулся Иван. – Прямо накладываете на меня печать создателя.

– Хотите сказать, я бросаю в вас камень? С чего началась идея «брошенных камней»? – спросила я, но теперь вопрос не показался Ивану – и мне – таким уж скучным и банальным. – Что стоит за этой идеей? Ваш способ бороться с насилием, призывая к нему?

– Не стоит воспринимать все буквально. Я не зову на баррикады, не собираюсь никого «вешать на столбах». Но, если вдуматься, почти невозможно сказать, что идет первым, курица или яйцо. Кто управляет чем – я идеей или она мной? Книга – это прежде всего история, и, работая над ней, ты отдаешься незримому потоку, ты подчиняешь себя этой истории, ее логике, атмосфере, какой бы неприглядной она ни казалась.

– А вам самому нравится эта книга? Вы читали ее? Я имею в виду, перечитывали ее после того, как она была завершена?

Кукош не ответил и долго, неприятно долго смотрел на меня. На этот раз я выдержала его удар. Я пыталась понять, мне стало всерьез интересно, что такого он нашел там, в книге, что решил ее присвоить. Оставить ее в веках под своим именем.

– Я? Лично мне? Как может нравиться или не нравиться собственное творение создателю, ведь это же – как говорить о детях. – Иван явно снова уходил в обобщения, скрывался от меня за красивыми словами, возможно, позаимствованными из каких-нибудь своих ролей. – Разве можно судить своих детей?

– Но их можно любить! А что ваши дети сказали о книге? Что сказала ваша жена?

Иван шумно выдохнул, затем встал, прошел через всю комнату к темной кухне, налил себе воды из-под крана, выпил, но нам ничего предлагать не стал. Он как будто взял паузу, используя воду как повод повернуться к нам спиной. Затем он обернулся и посмотрел на меня взглядом строгого, но справедливого судьи. Я бы не удивилась, если бы в его руке прямо сейчас оказался камень.

– Мои дети с недавних пор не живут со мной. Вы знали об этом? Может быть, вы таким образом хотели выбить меня из равновесия? Вы специально хотите превратить ваше интервью в аутодафе?

– Интересный выбор слов. – Я встала со своего стула на металлических ножках. – Ваш герой, к примеру, считает аутодафе вполне оправданными. Вот только еретики у него – те, кто идет против справедливости, причем не абы какой, а его личной версии гармонии мира.

Иван с грохотом поставил стакан на кухонный стол и пошевелил губами, словно собираясь плюнуть. Фая щурилась на меня, пытаясь что-то сказать – мысленно. Черт, как так вышло, что я взбесила Ивана Кукоша? С другой стороны, мне почему-то вдруг стало совершенно все равно. Не хочешь быть побит камнями – не укради… Фая вмешалась. Она подошла с фотоаппаратом к нему.

– Вы не могли бы взять стакан и чуть склонить голову, как бы… размышляя… – пробормотала она, и Иван замер, словно сбился с роли, но затем принялся привычно позировать, дав мне несколько секунд передышки. Ему она тоже помогла, под щелканье фотокамеры он явно успокоился и снова стал самим собой. Актеров вспышки фотоаппаратов расслабляют, вселяют веру в будущее.

– Скажите, Иван, как вы сами считаете, награда, которую получила книга, – заслуженная? – спросила я.

– Меня не волнуют награды, – гордо ответил он. – Материальный мир мне неинтересен.

– Я понимаю, – кинула я, оглядев украдкой роскошную кухню с темным гранитом столешницы и стальными змеями дорогих кранов на раковине. – И все же. Заслужила ли книга того внимания… поймите меня правильно, я лично от книги просто в восторге, мне она показалась просто потрясающей. Хоть и довольно мрачной.

– Вы самый необычный журналист, которого я встречал за последние годы. Нет, я не спорю, – неожиданно смягчился он. – Книга удалась. В ней есть своя правда. Сейчас ее ведь днем с огнем не сыщешь. Не книги – правды. Книгу как раз можно купить в любом магазине. А вы знаете, что по ней планируют снимать большой фильм?

Я кивала и думала: а ведь ты, как и я, тоже восторженный ее поклонник, этой тяжелой книги. Она тебе нравится, больше чем нравится, ты настолько в нее влюбился, что украл ее, как невесту из отцовского дома.

– Скажите, ваш убийца, который «право имеет», – он способен на что-то, кроме ненависти? Способен он… любить?

– Любить? – И взгляд его затуманился, словно этим вопросом задела его, словно вызвала какое-то нежелательное, но неотступное воспоминание. – Ну, конечно, он способен любить. Только любовь дает великим идеям настоящую силу, понимаете? Даже ужасным идеям нужна любовь.

Иван смотрел куда-то вдаль, то ли на меня, то ли на Фаю, то ли сквозь нас на свое большое окно. Он держал паузу по-театральному долго, а затем прошептал:

– Для меня тоже все началось с любви. Я чувствовал приближение, знаете, как парад планет. Моря сходят с ума, и ты чувствуешь перемены…

– Интуиция? – влезла я, но Иван посмотрел на меня с неодобрением, словно я была невоспитанным зрителем в театре и забыла отключить телефон. Еще немного – и меня выведут из зала.

– Информация осязаема, мысль осязаема, идея материальна. Все, что случается, на самом деле уже случилось. Информация безгранична, а пространство всегда неизменно, время – константа, – Кукош говорил как проповедник, и руки были подняты в воздух. Я не могла стряхнуть с себя ощущения, что он читает роль из какой-то другой пьесы, но молчала. Время – это константа, ага. Фая сейчас выпрыгнет из окна.

– Кхе-кхе-кхе. – Фая закашлялась так, словно подавилась сразу целым ежиком, и теперь кашляла как сумасшедшая. – Кхе-кхе.

Да, фраза про время – константа не могла оставить ее в стороне. Все ее образование, весь физтех в ее лице был готов в этот момент бросить дуэльную перчатку в лицо Ивана Кукоша, но он, хвала небесам, ничего не заметил. Он ушел в роль, поднял руку еще выше и драматично заломил голову. Если у меня еще оставались сомнения, теперь я была совершенно убеждена, что он ничего не писал.

– Я создал эту книгу из любви. Да, из любви и сострадания к боли человеческой. Нет, не так. Из любви к Женщине – именно с большой буквы. Любовь всегда была моей ахиллесовой пятой. Вы ведь знаете, я был женат дважды, и оба раза на актрисах, – сказал он.

Я не знала, на ком именно он был женат, но кивнула.

– Что же случилось?

– Что случилось? – грустно добавил он. – Меня предали. Мир сошел с ума, и все крутится вокруг денег. Я не такой, не подхожу этому миру, что поделать. Женщины пользуются мною, они, возможно, чувствуют мою беззащитность перед их чарами. Да, меня предавали не раз. С моей женой – теперь уже бывшей – мы жили плохо, в ней не было того подлинного огня, что необходим женщине – хранительнице очага.

– Поясните, пожалуйста, – вмешалась я, пока разговор не превратился в нагромождение бессмысленных слов. Иван Кукош строил стену из околесицы быстро и умело, и я не сомневалась, что делал он это сознательно.

– В нашем мире так мало искренности, так не хватает чего-то подлинного. Пусть даже пугающего, пусть даже смертельно опасного. Нас с женой ничего не держало вместе, кроме моих детей. Ради детей я терпел все. О, сколько я был вынужден вытерпеть. – Он закатил глаза, и я подумала: «Все, мне его не достать».

– Сочувствую, – пробормотала Фая.

– Не стоит, мне не нужно сочувствия. Я всегда нахожу отдушину в искусстве. Я занимался театром, я много писал, думал о жизни, бродил по московским улицам совершенно потерянный. Я так изменился, что меня перестали узнавать. Я решил уехать – далеко, оставить все жене…

– Когда это было?

– Когда? В прошлом. Какая разница? – возмутился он с раздражением. – Я был совершенно уверен, что больше никогда не потеряю головы… пока не встретил ее…

– Ее? – Я замерла. Информация осязаема.

– Да, ее. Женщину, которая поняла меня и приняла безо всяких условий. Вы спрашивали о любви, но это было нечто большее. Это было единение. Я никогда не забуду ее серые глаза… – Он замолчал, а я боялась пошевелиться. Нет, этого не может быть, это было бы слишком легко. Он не станет говорить о Майе. Это было бы глупостью даже упоминать о ней. Мало ли у кого серые глаза.

– Она стала моей Маргаритой.

– Ее так звали? – спросила Фая.

– Что? При чем тут то, как ее звали? – Иван раздраженно поморщился. – Это же Булгаков.

– Булгаков, ну, конечно! – пробормотала я, шикнув на Фаю. Иван не удостоил меня даже кивком. Это подразумевалось. Разве есть на свете другая Маргарита, кроме той, что летала нагой по ночной Москве, исполненная любви и мести.

– Она стала моей Маргаритой, и все обрело смысл, – продолжил он, и тон его поменялся, стал тревожным, беспокойным. – Она была рядом со мной в самый сложный период моей жизни. Я ведь остался совершенно один, но у меня был замысел, и она была со мной, она держала мне кисти…

– Мастер не был художником, – пробормотала я.

– Вы же понимаете, я говорю фигурально! – вскричал он. Вскричал – именно так, будто он на сцене. У меня начала болеть голова от его криков и метания по кухне. – А потом она… она ушла. Наша любовь была обречена с самого начала, два таких одиноких человека, как мы, никогда не смогли бы быть вместе.

– Она оставила вас или вы ее?

– И что это изменит? Зачем вешать на все таблички с названиями. Мы больше не вместе. Я не держу зла, желаю ей счастья.

– И у вас осталась книга. Вы написали книгу для нее, для этой женщины? – сказала я, и Иван Кукош замер, его лицо – пластилин – отразило сразу миллион эмоций, они перемешивались, перетекали вдруг в друга, словно он увлекся и позабыл их контролировать. Миллион масок, наслоившихся одна на другую.

– Это очень странное интервью, – признался он, а затем кивнул. – Я написал эту книгу, потому что хотел облегчить ее страдания. У нее была очень сложная судьба, ее семья… большая трагедия. Ее отец покончил с собой, причем на ее глазах.

– Да вы что! – против воли изумилась я. Вот же врет.

– Да, представьте себе, и это, конечно, навсегда изменило ее. Это так несправедливо, но несправедливость – часть этого мира. Так она говорила. Я помню ее смех, светлые волосы, как колосья пшеницы после дождя…

– Ей понравилась ваша книга?

– Понравилась? Нет, эта книга нас сломала. Она хотела, чтобы я ее сжег. Вы понимаете меня? Но рукописи не горят… У вас есть еще вопросы? У меня нет больше времени на эту ерунду. Пришлите мне интервью на согласование. Ни слова, ни единой фотографии без моего одобрения.

– Конечно, – с готовностью пообещала я.

Рукописи не горели, но нас с Файкой «бомбило», если выражаться откровенно. Обе мы еле досидели до конца этой встречи.

– Ну и тип, – выдохнула я, влетая в лифт. – Какой-то вампир, меня словно высосали.

– Ну-ка, дай посмотреть? Может, я найду следы укуса? – рассмеялась Файка, а я демонстративно подставила ей шею.

– Был дождливый день, смеркалось… Вот придурок же. Господи, сколько слов наговорил, чемодан. Спектакль одного актера, – возмущалась я.

– Но говорил он о ней. Ты заметила, Лиза, что он говорил о Майке? Серые глаза, волосы?

– Ты тоже все поняла? Мне не померещилось? – спросила я, отчего-то сильно волнуясь. – Даже не в глазах дело, я ведь слышала уже эту историю, Кукош не стал даже ничего придумывать, он только все чуть-чуть переделал. Майя писала о своем соседе. Он придумал про отца. И про ненависть она говорила. Этот сукин сын просто меняет детали и усиливает эффект.

– Много слов – это нам только на руку. Больше доказательств. Главное, чтоб все эти слова в твоем диктофоне остались. Ты уверена, что все правильно включила и ничего не перепутала? Все-таки приложение новое…

– Почему ты спрашиваешь? Почему ты вообще во мне все время сомневаешься? – обиделась было я.

– Потому что, дорогая моя сестра, я хорошо знаю, насколько ты не дружишь с техникой, – развела руками Фая. Тут уже и я забеспокоилась и бросилась проверять телефон. Но переживали мы напрасно, все слова оказались на месте.

– Хвала изготовителю, Лиза Ромашина сумела нажать правильную кнопку, – суммировала Фая. – Просто событие века!