Никто, конечно, не ожидал, что после таких бурных потрясений далее развернутся события еще более удивительные…

…Нет, Эстер не убили. Судьба на сей раз оказалась милостива даже к “двойнику” Марианны. Но рука палача тяжелым ударом — тем ударом, который волей Эстер был направлен на Марианну и лишь Волей Провидения отведен от нее — повредила мадам Лепелетье затылок, и теперь Эстер вновь лежала в клинике Брикмана, а Марианна неотлучно находилась при ней.

Осталась ли бы Марианна рядом с грешной сестрой, узнай она истину? Чудовищную истину? Вполне возможно, что осталась бы и продолжала бы выполнять свой долг, ибо по жизни Марианну вели Добро, Вера, Благородство — столь редкостные в наши суровые времена и тем более ценные качества души щедрой и безбрежной в своей любви к ближнему.

Затаив дыхание, Марианна с тревогой всматривалась в “свое” лицо на подушке — мертвенно бледное лицо Эстер с оттенком синевы. Лицо, из которого жизнь словно ушла на время. Чувствовалось, что ранее неподвластная козням Судьбы Эстер Лепелетье находится сейчас на грани между Жизнью и Смертью, на той грани, которую ей так нетрудно в эти роковые часы переступить, чтобы душа отлетела… в Царствие Небесное, как считала Марианна.

Но на самом деле, как мы знаем, эту грешную душу не приняли бы в раю — и целую вечность томиться бы ей в сатанинской преисподней, вместе с другими великими грешниками…

Любовь Марианны и заботы врачей удержали Эстер в цепи живых. И вновь Марианна, во второй раз, подарила грешной сестре свою целительную кровь.

Десятки датчиков были подведены к казавшемуся безжизненным телу Эстер, врачи и медсестры колдовали над ней день и ночь, а Марианна пугливо, с болью смотрела на Брикмана: неужели я потеряю сестру, которую нашла только что? Возьмите мою кровь, возьмите мое время — сон, отдых — распоряжайтесь всем, что принадлежит мне, — но не пускайте сестру туда… — молили бездонные синие глаза Марианны, и Брикман, обычно терпеливый Брикман, иногда не выдерживал и убедительно шептал ей:

— Поверьте, сеньора Сальватьерра, сказать, что мы делаем все возможное, было бы неверно, потому что мы делаем сейчас и невозможное, но… мы не боги, сеньора Сальватьерра!

Долг перед семьей — перед родными Луисом Альберто, Вето и Марисабель — отступил сейчас на второй план, потому что, как явствовало из их телеграмм, они были пусть заняты, пусть подвержены каким-то делам и суете, но — самое главное, благодарение Богу, они были живы и здоровы… Занятый своими делами (и самое интересное в том, что дела эти, как вспомнила Марианна, связаны с мексиканским отделением фирмы Лепелетье), Луис Альберто прислал телеграмму с просьбой подождать его еще дней пять — и Марианна отбила ему беззаботную телеграмму, не желая в столь скудных посланиях разъяснять столь странные, запутанные жизненные обстоятельства, в которых она и сама до конца не разобралась: впереди был разговор, обещанный ей Эдмоном Мэем, разговор о давнем ее похищении.

Только что вернувшись из клиники Брикмана — где Эстер пока так и не пришла в сознание — Эдмон и Антуан выпили для бодрости по бокалу мартини, но лучезарный, рубинового цвета мартини не взбодрил их, расстроенных, и Эдмон, уложив Антуана отдохнуть, варил кофе для двоих на маленькой кухоньке, что примыкала к студии.

Упрекая себя в бездушии: ведь Эстер так плохо! — Эдмон не мог сдержать теплой волны счастья, поднимавшейся со дна его души: полчаса назад он видел Марианну! — этим все сказано.

По совету матери, старой многомудрой цыганки Азалии, Эдмон смешал несколько сортов кофе для изысканности вкуса и экзотичности аромата. Подобно Азалии колдуя над медной туркой, он не отходил ни на шаг от божественного напитка, зная его дурной, вспыльчивый характер: чуть измени кофе во время приготовления и он сразу же, разъярясь, выплеснется, а тогда уж это не кофе, а коричневая бурда, тогда уж начинай колдовать сначала…

Он слышал с кухни, как позвонили в дверь студии, как Антуан расслабленно от горя — он по-прежнему любил эту взбалмошную, эту часто унижавшую его ведьму Эстер! — спросил по динамику, кто там.

— Это я, господин Дамиани! Это я! — раздался громкий, неинтеллигентный мужской голос.

— Да кто — вы? — с тихой досадой переспросил Антуан.

— Я! Я — Жан Дюкло!

— … Извините, я не помню вас.

— Вы вспомните, господин Дамиани — как пить дать — вспомните, когда увидите! Я — на поручениях у мадам Лепелетье!

— Хорошо. Заходите.

Мельком заглянув в студию с кухоньки, так что вошедший даже не заметил его, Эдмон увидел неряшливого детину с лошадиной физиономией и непромытыми волосами: и как изысканная капризная Эстер могла прибегать к его услугам? Не мое дело — решил Эдмон и продолжал возиться с кофе: следовало уследить тот момент, когда кофе начнет подниматься — и сбросить в турку щепотку соли — для пикантности вкуса.

— Я к вам по делу, господин Дамиани, — хрипел детина, которому Антуан предложил кресло и горячительные напитки на выбор. Естественно, мартини и ликерам Жан предпочел двойную порцию виски. Заглотнув “Блек хос”, Жан покачал головой и признался: — Вот уж не знаю, с чего и начать.

— С конца, — горько посоветовал Антуан, хотя даже не предполагал, о чем пойдет речь: может быть, этот Жан — да, он видел его у Эстер раза два, вспомнил Антуан — напал на след подонков, покушавшихся на жизнь Эстер?

— Мадам Лепелетье тяжко ранена. Но, поверьте, господин Дамиани, я не виноват.

“Значит, Эстер содержала его для страховки, — понял наконец Антуан. — И как я сразу не догадался? А вообще-то держать при себе эдаких ”представителей народа”, людей дна… — наверное, неплохой ход со стороны Эстер — но, к несчастью, и это ей не помогло…”

— Так ты был телохранителем у мадам?

— Оно почти так. Я выпью еще?

— Конечно-конечно. Так почему же ты не сопровождал ее в тот роковой день?

— Да, как вы помните, господин Дамиани, я редко сопровождаю ее. У меня была другая задача, другой маневр, так сказать. Я был у нее, как говорится, на всякий случай… — Жан хлебнул еще.

“Э-э, да эдак ”представитель народной гущи” опорожнит мой бар”! — с иронией подумал Антуан, пытливо глядя на “телохранителя”, не сохранившего здоровья Эстер: зачем же он припожаловал?

— Ищу вашей защиты, господин Дамиани. Я не виноват. Госпожа не поверит. Но я не виноват. Я все сделал как надо.

“Боится, что после покушения Эстер откажется от его услуг”, — понял Антуан, а Жан продолжал довольно несвязно — речь его была косноязычна, засорена жаргонизмами. Слушать его было неприятно, и Антуан с трудом подавлял какую-то органическую неприязнь к этому малому.

— Она как пить дать теперь расправится со мной, — с придыханием сказал Жан.

От такого неожиданного поворота в разговоре Антуан даже фыркнул:

— Кто?! Эстер? — он чуть не захохотал: хрупкая, утонченная Эстер — против этого бугая? Она — расправится? Она — любящая свежие пармские фиалки, обожающая Шуберта, рыдавшая, когда ее любимый дог Фредди повредил себе лапу?

В ответ на фырканье и гримасы Жан посмотрел на него тяжелым взглядом и тихо сказал:

— Вы не знаете ее, господин Дамиани…

“Ну конечно! — даже восхитился такой наглостью Антуан. Я не знаю Эсти! Я — выносящий на своих артистических плечах все ее капризы! Я ее не знаю! А он — знает! Наглость этих простолюдинов переходит все границы! Я не знаю Эсти!..”

Щедро отхлебнув виски, Жан между тем продолжал хрипеть: — Однажды в баре “Рояль” одна несчастная девица, Мари, в общем, “цветок асфальта”, по пьянке опрокинула на платье госпожи Лепелетье бокал шампанского… Не нарочно, а по пьянке. Но госпоже показалось, что нарочно…

“И долго еще мне выслушивать этот бред?” — устало подумал Антуан, покосившись на кухоньку: Эдмон не хочет выходить, ну и прав по-своему: пришел человек его любовницы, ему, Антуану, и мучиться с ним. “Пусть хлебнет еще, и выпровожу, под предлогом того, что надо работать…”

— …Наутро девица, эта самая Мари, погибла под колесами автомобиля…

— Ну что ты плетешь, Жан? — фамильярно укорил Антуан. — На что ты намекаешь? Мало ли девиц в Париже попадает под машину?

— Не знаю, много или мало, а только знаю крепко: если кто, упаси Бог, становится на пути госпожи, — тому несдобровать, клянусь. Как вышло и с этой госпожой. С ее двойником.

— С каким двойником?

— Ну, с приезжей госпожой.

— Ты имеешь в виду сеньору Сальватьерра? А что с ней вышло?

— А то! — огрызнулся вдруг Жан и неожиданно для Антуана впал в истерику. Никогда ранее не видевший истерики у таких здоровых крепких ребят, как Жан, Антуан опешил. А Жан между тем вопил, вскакивал, бегал по студии и плакал — настоящими слезами!

— А то! — кричал он задыхаясь. — А то, что мне теперь не жить! Она порешит меня! Как хотела порешить эту свою сестру! Ведь это я по ее велению нанял двоих! И они повели ту от самого охотничьего домика! Кто ж мог знать, что черт попутает карты и что госпожа в бешенстве сама кинется к вам сюда, а та тоже сюда подъедет! Кто ж их, шальных, разберет! Еще похожи, как две свечи — не отличишь, черт бы их побрал! А я знал?! Я знал, что она сама припрется сюда — сама себе на погибель?! Я знал?! А теперь она, как пить дать, с меня взыщет! Угробит! Не-е, она не пожалеет. Меня? Не пожале-е-ет! Сестру родную не пожалела — где уж меня, болвана, пожалеть! Вот я и молю вас, господин Дамиани: вы ее дружок, заступитесь за меня Христа ради! Растолкуйте ей, что не виноват я — черт все запутал!..

И по мере того, как Жан, всхлипывая и хрипя, вновь и вновь повторял детали страшной истории, чудовищная суть преступления прояснялась и для Антуана, который огромными глазами смотрел на Жана как на выходца с того света, как на посланца Ада, и для Эдмона, который, забросив свой кофе, залив плиту, осел на пуфик и так и сидел в кухоньке, не умея совладать со своими впечатлениями…

Многое в жизни видывал Эдмон Мэй, многое слыхивал бывалый путешественник и охотник, но чтобы такое…

Исповедь Жана произвела на обоих друзей столь тяжкое впечатление, что долгое время — и после ухода страшного вестника — они сидели молча, а потом пили не чокаясь — как по покойнику…

Они взяли друг с друга слово молчать. Ничего не говорить Марианне, ибо для ее тонкой, нежной души демоническая правда может стать губительной. Не всякое сердце выдержит. Сестра наметила ее в качестве жертвы. Сестра выступила ее палачом. Причем, та сестра, которой Марианна отдала свою кровь…

Надо молчать. О таком немыслимо сказать.