Аэромонах рассмеялся
Аэромонах рассмеялся, услышав, как его именует этот рыжий малый с обгорелым носом, сквозящей легковейной бороденкой. Но тут же принял серьезный вид и возгласил:
— Сказано: жена да боится своего мужа. И еще: мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее.
Валя чуть не запрыгала. Сияя, она взглянула на Васю.
— Слыхал? Как церкву! Меня!
Вася пожал плечами.
— Хых, мне-то что? Что церковь, что драмтеатр. Я лишь хочу справедливости. Ты, Аки Икар-Иона, прямо и просто скажи: мыть ей посуду или не мыть?
— Мыть, — сказал аэромонах.
И Валя, приуныв, взяла кастрюлю и отправилась к воде.
— Интересный кроль, — заметил аэромонах, взирая на Бернарда. — Никогда таких не видел.
— Новозеландская порода, — сказал Вася.
— А имя какое непривычное.
— Это ей взбрело. Приснилось.
Оба они посмотрели на сидевшую у воды Валю. С мученическим выражением она драила щепкой кастрюлю.
— А если бы приснилось… съесть его? — продолжал рассуждать Вася. — Хых, хы-хы, хы-хы… Правда, я сны тоже люблю. Хотя вроде и безделка. Ну мало ли что… Фантастика там всякая… А завораживает.
— Отец Павел Флоренский, тот, что сгинул на Соловках, очень серьезно к этому относился. Есть у него книжка «Иконостас». Не читывал?
— Я церковные книжки не читаю.
— Ну, это и не церковная, а скорее философская. И начинает ее он именно со снов. Отталкиваясь от книги Бытия, где сказано о сотворении неба и земли, говорит о двух мирах, суть видимый и невидимый. И эти-то миры и соприкасаются. Есть у них горизонт соприкосновения. А сия зона — зона снов. Так вот сон есть первейшая ступень на лестнице, что ведет в мир невидимый. Только надо различать. Одни сны, в общем, так, помесь лани с лошадью, отражения дневных забот и всяких мечтаний, помыслов. Эти сны обычно бывают ночью. А вот есть иные сны, нисходящие к нам по этой лествице. Такие сны бывают уже под утро, пред пробуждением. Они-то самые важные, глубокие и значительные, даже пророческие, со своим стремительным временем. Один спящий пережил год французской революции с баррикадами, погонями, казнью короля. Потом и его самого схватили и положили под нож гильотины. Раз! И отсекли голову. А это железка от спинки кровати упала ему на шею. Он и пробудился.
— Хых, хы-хы, хы-хы, — весело засмеялся Вася. — Может, когда-то и мы проснемся!
— Ну да. И даже безо всякого сомнения. Этот сон разбирается в учебниках психологии. Отец Флоренский утверждает, что время во сне течет наоборот, и, следовательно, мир невидимый — мир обратный. То есть удар железки и породил весь сон, от казни до начала.
— Хых! Хы-хы-хы, — смеялся Вася. — Но то же и здесь!
— Что именно?
— Я всегда говорил, — заговорил с жаром Вася, — что мы живем во вчерашнем дне. Это такое жутковатое кино. Новая эпоха должна была начаться после Второй мировой войны, после бомбежки Японии, после Гитлера, Сталина, — в эти годы человечество достигло дна зла. Должна была начаться новая эра разгосударствления. Этого не произошло по каким-то причинам. И время остановилось. Мы живем по ту сторону разума. Это мир наоборот. И кто-то должен снова включить время — время настоящего. И это время — вне государств, границ, насилия. Насилие должно быть объявлено вне закона. Вне закона любви. А это единственно разумный и современный закон.
— Согласен, согласен насчет закона твоего. Ведь это и есть закон христианства. Это и есть самое главное, что принес Иисус в наш мир. Только это. А все остальное… слишком усложнено. Я бы упростил. Хотя бы и службы — по три часа и более. А ведь не это главное. У нас думают: выстоял вечернюю службу или всенощную, выстоял очередь на морозе на Великое Водосвятие, кланяясь и молясь. Если ведомы еще слова молитвы-то. И все. Ты истинный христианин. И ничего боле не надобно. Тогда как в три часа можно ведь пойти поправить забор старой немощной соседке, верно? И то будет во славу Господнюю. Ибо Бог есть любовь. Се и есть служение мирянина. В любви главное служение и свершается. А поклоны бить… что ж, эта гимнастика любому доступна. Истина-то в чем? В том, что истинных христиан в нашем мире — раз-два и обчелся. А свечку и обезьяна подержать может.
— Хых-хы-хы! — восхищенно засмеялся Вася. — И даже собака Баскервилей!
— Ну, насчет собаки не знаю…
— Обло-Лаяй, — уточнил Вася.
— А то, что мы живем кверху ногами — да. Так и есть. Но это не тот обратный мир, о котором толкует отец Павел в «Иконостасе». Он-то от снов и переходит к иконописи и узревает в иконе обратную перспективу. То есть в иконе, как и в том сне про революцию, время течет от настоящего в прошлое. Но и в будущее, конечно… Об этом хорошо рассуждал и академик Раушенбах. Про мистическое пространство и обратную перспективу икон. Слыхал про такого?
Вася отрицательно покачал головой.
— Ну, он разрабатывал космические аппараты, что снимали обратную сторону Луны, готовил с другими полет Гагарина.
— И что, был верующим? — спросил Вася.
— Да. Он так говорил. Вот, в одной комнате изображены какой-то человек, а рядом его ангел-хранитель. С математической точки зрения — это четырехмерное пространство. Раньше иконописец изображал персонажей невидимого мира монохромными, а видимого — в цвете. Но потом это изменилось. И все стали писать в цвете, а один мир от другого отделять облачками. Но мы-то видим, что и над облаками тот же видимый мир, так? Да. И так и произошла великая утрата мистического пространства иконы. Очи иконописца все больше оплотнялись. Реализм и разрушил все… Современная икона, ох, прости, Господи, стала плоской и скучной. Это уж так… — проговорил аэромонах, замолкая и глядя куда-то вглубь.
— А что же такое обратный мир? — напомнил Вася.
— Обратная перспектива? — ожил аэромонах. — А это прямоугольник, который трапецией уходит вглубь картины, расширяясь. И видение со многих точек зрения.
— Как у Пикассо?
— Ну да… наверное. И иерархическое увеличение главных фигур по сравнению со второстепенными.
— А в снах? — спросил Вася, принимая у Вали кастрюлю, полную воды, и подвешивая ее над углями.
— Мнимое пространство, обратное нашему. И следствие там предшествует причине.
— Хых, то бишь, может, я сейчас где-то в какой-то… комнате, и мне льет сосед, придурок с пузырем в мозгу из-за повторной белки, за шиворот воду, и мне видится эта река, этот остров и все в обратном порядке: плавание, работа на ферме, встреча с приятелем Никкором, свадебным фотографом, и его девушкой, чужой вообще-то невестой, чью свадьбу он и приехал снимать в город, а я вызвал его на Соборную гору, чтобы занять немного деньжонок?..
— Уж тут я не знаю, — проговорил аэромонах, поглаживая бороду — да и подергивая ее. — Это уж скорее мне кто-то льет за шиворот, Мишка, ребятенок одной прихожанки из хора, проказливый… но уже звонарь. Так ни у кого звоны не получаются. Гоги хорошо звонит, но в сравнении с Мишкой — грубо, тупо. У мальчонки звоны нежные идут, серебряные…
— Хых, хы-хы… занятно все это. Мне как-то снилось, ну, там, всякая ерунда, блуждал по улицам, остановил за руку прохожего, чтобы спросить: сон это или явь? Но прохожий с возмущением вырвал руку и поспешил прочь, у него были какие-то неотложные дела. Заметив двух мужиков, собиравшихся войти в пивнушку возле кинотеатра, обратился к ним. Первый даже не стал выслушивать до конца и шагнул внутрь, ему не терпелось выпить. А второй задержался и выслушал. И ухмыльнулся. «Сейчас мы тебя так отделаем, что ты сразу врубишься, сон это или не сон!» — «Э, нет! Это мне не подходит», — ответил я и пошел дальше. Проходя по улице Дубнинской, заметил свое отражение в витрине продуктового магазина. Остановился, вгляделся внимательнее. Волосы у меня были зачесаны налево. А обычно — направо. Следовательно — все сон. Очень просто!.. Но я не был до конца в этом уверен. И зачесал волосы сильнее. Пошел дальше и подобрал с подоконника первого этажа какую-то соринку, вроде бы кусочек отслоившейся краски, и приклеил ее к виску. Итак, когда я окажусь в другом измерении, то сразу пойму, снилось ли мне это или все было на самом деле. Но хорошо бы знать признаки этого другого измерения. Ведь и сейчас я нахожусь в каком-то измерении. И ничего не могу понять. Все как-то слишком обычно и в то же время странно. В мучительных раздумьях я шагал по улице… пока не оступился и не попал в свою квартиру. Почему-то сразу врубился, какое это измерение. И какой город, какая страна. И даже число: тридцать первое января. То есть обычно я в нем и пребываю. Вернулся, значит. Полный порядок. И сном было все то, что происходило только что возле пивнушки, потом на улице Дубнинской, когда смотрел в витрину… и зачесывал волосы налево? Да, налево, налево. То был — сон. Это — явь. Потягиваясь и зевая, побрел в ванную, вошел… и с любопытством взглянул в зеркало. Хых! Хы-хы-хы… Волосы старательно зачесаны направо. А если бы налево? Тогда засомневался бы, в том ли нахожусь измерении? В каком «том»? Ну, где обычно зачесываешь волосы направо. Да люди во сне и по карнизам ходят, а уж волосы зачесать во сне куда угодно можно. Все это не аргументы. И всякие эксперименты тут попросту нелепы и смешны. Но что-то меня продолжало смущать во всем этом, что-то необъяснимое, зараза…
— Отец Павел и говорил, что это мир, где нас обступают лики идей.
— А ведь несколько лет спустя — а точнее здесь сказать: много ночей спустя, ведь с годами мы связываем скорее дневную, осознанную жизнь, а жизнь ночная как бы и не учитывается, — продолжал Вася, кладя веточки на угли, — так вот, много ночей и снов спустя мне приснилось собственное лицо с той же соринкой на виске. Вот же! Хых-хы-хы-хы… Значит, там я продолжал ходить с этой меткой.
— Да, мы ведем обычную дневную жизнь, а наши ночные двойники, возможно, продолжают существование в мире снов, — откликнулся аэромонах. — Но все это не отменяет значимости мира этого. Наоборот. От дневной жизни зависит существование ночного двойника. Сиречь — души. Во сне нам и дано ее созерцать в красках. — Он оглянулся. — Но и краски этой действительности как хороши-то! Нет, не хотелось бы мне сегодня утопнуть, прости Господи. Но пусть будет не по моему желанию, а по Твоей воле. Чайку попью да и отправлюсь.
— Батюшка, а венчать нас? — спросила Валя. — Да, Фася?..
— Я не буду, — буркнул Вася.
— Фасечка?! Так ты мене не любишь?
Вася отвернулся.
— Фася! — в отчаянье крикнула Валя.
— Да люблю, — ответил он. — А венчаться не буду.
— Чиво?
— Ну чего я должен в цирке этом участвовать? Не верю, не хочу и не буду.
— Не слушай его, отче, — попросила Валя. — Он сам не знает, чиво говорит.
— Знаю, — возразил Вася. — В вашего бога я не верю. Что тут толковать.
— Замолчи, Фася!
— Да что ж, пусть говорит… — сказал аэромонах. — Эка невидаль. Все мы росли в стране воинствующего атеизма. Я и сам не верил.
Валя вытаращилась на него.
— Ты, батюшка?
Тот кивнул.
— Я самый.
— Чиво ты такое говоришь?
— Ну, не я первый. Был у меня предшественник, как говорится, покруче. Савл. Он же Павел, гонитель ранних христиан. Свалился с лошади и уверовал. Стал апостолом.
— А ты с чего свалился? — спросила Валя.
Тот улыбнулся, погладил бороду.
— Ни с чего. Был обычным студентом, веселился, не пропускал ни одной пирушки, с девками баловался… А однажды ночью очнулся — как в пустыне. Вот пустыня — и никого. И ничего, только песок… черный, песок во все стороны. Его можно вместо воды пить. И есть вместо пищи. И мне стало скучно. Потом тоскливо. Затем уже и ужас охватил. Как, мол, только пустыня, одна пустыня, и ничего больше? Никогда ничего? Нет же! Есть иное. Такая мысль вдруг озарила. И все. Снова уснул. И мысль эта вроде бы тоже во мне задремала… но не пропала. Продолжал я в том же духе. Окончил институт…
— Какой? — спросил Вася.
— Архитектурный. Устроился работать в одну строительную фирму. Тоска! То, что мы возводили, имело мало отношения к архитектуре. Жить в таких домах — унижение человеческого достоинства. Но деньги, деньги — все делали деньги. Я тоже включился в этот увлекательный, а по сути пустой процесс. И вскоре пустоту и ощутил… Ну и однажды поехал на встречу с должником… Нет, сперва про музей. Знаете, музей имени Пушкина есть в Москве? Бывали вы там? В Москве?
— Я там родился, — сказал Вася.
— В музее, Фасечка? — спросила Валя.
— В музей нас водили в школе, — сказал Вася.
— В школе? Ну, тогда вряд ли замечал, что музей этот похож на гору. Тем не менее, как туда проникаешь? Через двор со старыми мощными лиственницами. Они еще хорошо так курятся смолой и хвоей… такие я видел на Урале. Пространство внутри довольно странно устроено. Невероятным образом там соседствуют мумии и иконы, древние осколки и полотна шизофренического двадцатого века. И всегда непонятно, как ты попадаешь со второго этажа на первый. Ну, в общем, по лестнице, но этого как-то не замечаешь. И даже не знаешь, может быть, там три этажа? Три уровня?
— Три уровня? — переспросил Вася.
— Ну да. Мумии и черепки, саркофаг женщины с испачканным внутри днищем, вавилоно-ассирийские различные магические штучки. Это первый. Светская живопись — второй. И средневековый зал, и залы западного искусства четырнадцатого тире шестнадцатого веков — третий. Вот в этой последовательности и стоит путешествовать внутри горы. Надо признать, что образы, лики, взгляды третьего уровня глубже, насыщеннее, многомернее всего остального. Короче, путешествие из подземья в небеса. И возвращение на землю: пиво, сигареты, мороженое, газеты, журналы, билеты, солнцезащитные очки, игрушки, детективы. Метро, духота. Стук колес. При взгляде на человека в тюбетейке, смуглого, средних лет, черноглазого, очень спокойного, не возникает опаски. Хотя он, наверное, правоверный мусульманин. Но скорее всего туркмен или узбек. А все настороженно смотрят на других гостей столицы — горбоносых и чернявых, горянок в черных платках… Так вот, ехал я на встречу с одним человеком, он должен был отдать мне деньги, долг. Встречу мы назначили на «Театральной»… Это был второй вагон. Хотя сразу я и не обратил внимания на это. Следующая станция была «Кантемировская». И на ней в вагон вошел как раз старик в полосатом халате и тюбетейке, прокаленный азиатским солнцем, с жидкой седой бороденкой, а с ним женщина средних лет, в пятнистом платке, луноликая, с большими миндалевидными глазами. Только их да платок я и видел, это же час пик, народу — как сельдей в бочке… Я так и уставился на нее. Дело в том, что предыдущей ночью, то есть двумя ночами раньше, мне приснился забавный сон. Про музей имени Пушкина. Я любил там бывать, испытывая жажду иного. И снова собирался туда сходить вскоре. Но во сне уже и отправился. Тут надо вот что заметить. Это был второй сон уже про музей. То есть продолжение, как у тебя, Василий, про соринку-то… А первый я хорошо запомнил и даже записал, ибо он был все же красочен и необычен. Снился он мне около года назад. Вот этот первый сон. Слушайте. В музее играл камерный оркестр. Всюду прохаживались нарядные дамы и господа. Ну это-то еще и не странно, там время от времени устраивают что-то такое… Но посредине зала на возвышении в саркофаге лежала чудовищно толстая женщина — царица, как понял я. Все как будто чего-то ждали. И вот явился некий маг. Музыка стихла. Этот маг взошел на постамент и начал совершать пассы над царицей. И та вздрогнула и приподнялась. Глаза ее были закрыты. Маг изо всех сил старался, но царица не смогла удержаться в сидячем положении и рухнула, выпустив жутко смрадное облако, трупный дух… Снова заиграл оркестр, что, видимо, тоже было средством оживления. Но ничего не вышло. К магу приблизились несколько человек, прикрывая носы платками. Посовещавшись, они приняли неожиданное решение: принести в жертву меня. Тут же ко мне направились служители. Я попятился, потом повернул и пошел прочь. Собственно говоря, в чем дело?.. К чему такое внимание к моей скромной персоне, спасибо… Они — за мной. Я — бегом от них. Некоторое время погоня продолжалась, я лавировал среди скульптур, бежал мимо картин, прятался за колоннами, пока на одном из поворотов не поскользнулся, и тут-то на меня навалились и, заломив руки, поволокли к царице… Хатшепсут, сразу же решил я, проснувшись. Почему?
— Почему? — эхом откликнулся Вася.
— Да я как раз прочел книжку «Дервиш и мумия царицы Хатшепсут». Не приходилось читать?
Вася отрицательно покачал головой.
— Автор Тимур Зульфикаров. Кто-то мне порекомендовал. Да, один парень, что баловался восточными делами, травку курил… Ну в общем неплохо. Иногда казалось, что автор под кайфом и писал. Но это, конечно, скорее всего прием такой. А после сна мне еще стало любопытно: неужели сама царица мне, грешному, и приснилась? Я нырнул в интернет. И разузнал кое-что о настоящей царице Хатшепсут. Это была энергичная женщина-фараон. Однажды она отправила экспедицию в страну Пунт. Экспедицией руководил вельможа, и длилась она три года. Египтян встречали царь Пунта — бородатый, стройный, и его жена верхом на осле, так она была грузна, жир на ногах и руках показан волнами. Я видел картинку. Ученые предположили, что она страдала слоновой болезнью. Египтяне набрали черного дерева, малахита, золота, слоновой кости, обезьян, жирафов и благовония. И отправились назад. В Фивах их с почестями встречала сама Хатшепсут. Эта Хатшепсут была незаурядной женщиной и правила в пятнадцатом веке до нашей эры более двадцати лет, будучи вначале женой родного брата, много строила, восстанавливала после нашествия врагов и даже руководила одним военным походом — в Нубию. Так я узнал, кто мне приснился. Не Хатшепсут, а та царица Пунта, скорее всего… Но вот что было дальше. — Аэромонах нагнулся, подобрал веточку и бросил ее в костер. — А ночью перед поездкой на встречу ради долга, о которой я веду рассказ, мне она снова приснилась — уже несомненно она, прекрасно гибкая, черноволосая, с лучистыми такими вот миндалевидными глазами. И снова в том же музее. Мы собирались заняться любовью… да, прямо там, среди черепков и ваз… прости Господи. И буквально в то же утро, раненько, я снова засел за компьютер и опять начал рыть инфу про эту царицу. И узнал кое-что новенькое. Мумия царицы считалась пропавшей. Как вдруг обратили внимание на мумию в Египетском музее Каира, лежавшую на третьем этаже. Раньше думали, что она принадлежит кормилице царицы. Была еще и мумия неизвестной царицы, на которую тоже думали, что она может принадлежать Хатшепсут. И тогда провели анализ ДНК бабушки Хатшепсут и самой царицы и установили неопровержимо, что кормилица и есть Хатшепсут. Раньше высказывалось мнение о насильственной смерти царицы: мол, пасынок, Тутмос Третий мог отомстить ей за отстранение от престола. Но теперь уже установили, что скорее всего царица умерла от болезней, у нее были диабет, рак печени, опухоль кости. И была она тучной женщиной!.. Ум за разум от этих снов и подробностей заходит. Кто же мне снился в первый раз, да и во второй? И кого я вижу прямо сейчас? Ведь неспроста же я вижу эти миндалевидные глаза? — Аэромонах усмехнулся сумрачно. — А надо сказать, что я был, как, похоже, и ты, человеком несуеверным. И вся эта волна поклонений мощам вызывала у меня, ну, скажем, брезгливость. Все эти крестные хождения, удары лбом слишком напоминали повальное сумасшествие. Еще и глотание якобы плоти — хлебушка да питие кровушки — вина…
Вася согласно закивал, лыбясь.
— Ну а здесь меня так разобрало, что я тут же решил выйти за этой среднеазиатской парой, как только они начали пробираться в толпе на Павелецкой. Зачем? Сам толком не знаю. Наверное, посмотреть, какова же фигура у этой новоявленной Хатшепсут. А может, ее и зовут так же?.. Если она толста… то… то… и не знаю даже… Это же тогда что-то невообразимое?
Вася кивнул, потирая нос в веснушках.
— В общем, это было какое-то наитие. И я вырвался следом за ними из толпы, намереваясь сесть в следующий поезд и ехать дальше на встречу…
— И что? — уже нетерпеливо спросил Вася. — Какая у нее была фигура?
Аэромонах устало опустил плечи и сгорбился.
— Что? — снова спросил Вася.
— Я так и не успел толком разглядеть. Через минуту в туннеле прогремел взрыв. Между Павелецкой и Автозаводской.
Вася вскинулся.
— Взрыв?
Аэромонах кивнул.
Вася не знал, что сказать. Аэромонах тоже молчал. Зато душераздирающе кричали чайки над рекой, пикировали, хватали что-то с воды, может и рыбешек.
— Что ты думаешь об этом? — наконец спросил аэромонах.
Вася, сдвинув брови, упорно смотрел на него.
— Мм? — снова произнес аэромонах.
— Это… это Семьдесят Второй! — внезапно выпалил Вася.
— То есть? — переспросил аэромонах.
— Семьдесят второй уровень, — сказал Вася. — То есть семьдесят второе воображение… не знаю. Об этом вообще лучше спросить у Вальчонка. — Он обернулся к ней. — Вальчонок, давай рассказывай, что это такое. Семьдесят Второе?
Валя растягивала губы в улыбке.
— Да не знаю я…
— Ну как? Ты же сама говорила: мол, Семьдесят Второй, Семьдесят Второй, — напомнил Вася.
— Ну-у… говорила. А чиво?
— Объясни нам уже.
Валя глубоко вздохнула, глядя на чаек.
— Ну-у-у… — протянула она, хватая локон, накручивая его на указательный палец. — Да.
— И что это?
— Это? Ох… Семьдесят Два?.. Это… это столько ступенек.
— Ступенек?
— Ну да. Так толковал Ёська.
— Ёська? Какой еще?..
— Ёська. Мы его звали Ёжиком, Ёжкой. Чернявенький, носатенький. Курносенький. Все шмыгал. Прибился одно время к нам. Как никто умел просить. Заводил какие-то тары-бары. В глаза так заглядывал. Проникал. А глаза у него были светлые, зеленоватые, хоть и жид. Кудрявенький. И ему большие деньги давали, никогда — металлические. Токо бумажки. Пятьдесят, сто, раз прямо пятитысячную. Мы прям дурели. А он лишь грустно так улыбался. Прозрачный такой был.
— Поистине чудно! — выдохнул Аки Икар-Иона. — Милостыню иудей просил?
— Хто?.. ну ага, жидовин. Но он не с нами жил, а откуда-то приходил, где-то у него каморка на теплотрассе имелася. Мюсляй подсылал нас за ним следить, но Ёжка — шмыг — и нету. Но так-то он половину денег Мюсляю отдавал.
— Это что за мытарь? — поинтересовался аэромонах.
— Мюсляй — крестный отец русских нищебродов, — сказал Вася. — И что?
— И все. Потом он так же пропал, как и появился. Был слух, что его видели в Москве на вокзалах, на папертях… Мартыновна говорила, что он вообще не нищий, а следователь.
— Какой следователь?
— Ну такой, для книжки.
— Исследователь?
— Аха, следователь.
Валя вздохнула.
— Мюсляй очень сердился. И поехал за ним.
— Да?.. Отыскал?
— Говорил, что да. Нашел и прибил.
— Как?.. В смысле? Убил?
— Не-а, дал по шеям. И повел на вокзал. Но тут их полиция остановила. Забрали, а потом Ёжку выпустили, а Мюсляя еще держали и позже вывели и дали пендаля. И все.
— Как все? Больше Ёжку не видели?
— Не-а. А на самом деле — неизвестно, так говорила Мартыновна, куда Ёжку отправили.
— Дерьмо, проклятье, — откликнулся Вася. — Чудище Обло-Лаяй тут как тут.
— А может, не чудище, — возразила Валя.
— Ну а кто?
Валя пожала плечами.
— Может, и не полицаи то были, а наоборот… посланники. По той лестнице и увели, кто знает.
— Цирк какой-то. Ты внятно, Вальчонок, способна сказать?
— Что? Что?
— Про лестницу?
— Ну да. Лестница. Уходит вверх. А кто и без нее обходится. Вот Мартыновна… — И Валя напела: — А хто бы дал мне-э голубицу, / Вещающую беседами? / Послал бы я ко Иакову, / Отцу моему Израилю. / Отче, отче Иакове, / Святый мой Израилю! Пролей слезы ко…
— Чего ж ты дальше не поешь? — спросил Аки Икар-Иона.
Валя посмотрела на него, крутя локон и допела:
— …ко Семьдесят Второму.
— Откуда ты такое знаешь? — спросил аэромонах.
— Песенки-то?.. От Мартыновны. Она была артисткой. В хорах пела. Потом… спилася. Да и улетела.
— В смысле? Померла? — спросил аэромонах.
Валя отрицательно покачала головой.
— Не-а, батюшка! Не померла. Обещала, что голуби ее унесут безо всяких лесенок к Семьдесят Второму. Так и случилося. Ее одну голуби облепляли — ну ровно такая большая птица по соборному двору-то ходила. Ху-ууугу!.. Ее туристы фоткали. А в назначенный ею день она и порхнула.
— И… видели?
— Не-а. Как сама она полетела, не видали. А как платок сверху падал — точно, видали. Да зацепился за макушку дерева. Сашок, один мальчонка, полез и оборвался, сильно зашибся. Хотели потом найти какой шестик и снять. И найшли. А там же казаки эти бродили, день-то был возвращения Одихитрии. Ну и прогнали. А как на следующий день пришли — нету платочка. Но это точно был ее, Александры Мартыновны, народной артистки певицы.
— Хых-хы-хы, — смеялся Вася. — Тут все покруче, чем у тебя с музеем, Аки Икар-Иона.
Аэромонах кивнул, поглаживая бороду.
— Ибо жизнь и есть чудо. Для того Господь и наделил нас воображением.
— Меня — только тридцать вторым, — сказал Вася. — А ее — Семьдесят Вторым.
— Видно, таков промысел о рабе Вале.
— Вот видишь, Вальчонок, — сказал Вася. — Я указом всех освободил и в первую очередь тебя. А ты рабой осталась.
— Так рабство у Господа и есть высшая свобода, — спокойно возразил аэромонах. — Ибо сказано: «Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности». И самим Иисусом сказано: «Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете». Грех тяготит, гирями виснет на ногах, на руках, да на вые. — Он похлопал себя по загорелой шее. — Свобода от греха и есть настоящая, а не выдуманная и опустошающая. «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».
— Ну да, как же, — откликнулся Вася, снимая с огня бурлящую кастрюлю и засыпая в кипяток чай. — Фу-у… Надо же во всем подчиняться главному начальнику вашему. А то чуть что: геенна, огонь, смола, то-сё, черти.
— Так сам и выбирай. Никто не неволит. Стрекалом не жалит в выю. Но так называемая земная свобода, свобода без Бога, ущербна, ибо никуда не восходит.
— Как никуда? Ко всеобщему счастью. К Городу Солнца нового типа, анархистского.
Аэромонах усмехнулся, принимая стакан в подстаканнике с дымящимся чаем.
— Это уже строили безбожники-то. Французы строили. Русские. Солнце-то все кровавое да из кишок у них и получилось.
— Хых, как будто христианствующие кровь не проливали и не проливают. Взять хоть бои украинские! — воскликнул Вася, пыхая синью глаз. — Все крестятся, молятся, со свечками в соборах простаивают — да с каким азартом режут друг друга! Что с той стороны христиане, православные, что с этой.
— Не только православные там, — откликнулся аэромонах. — Но твоя правда — режут брат брата. Я ездил туда и видел.
— Зачем?
— По просьбе брата Акинфа, с которым мы вместе в трудниках пребывали в монастыре в архангельских лесах.
— На севере?
— Да. Ведь после того памятного случая в метро я и понял, что не так живу и не то делаю. Что делаю? Да деньги, что же еще. Я и ехал-то получать долг… И так и сгорел бы в том вагоне, а зачем жил? Для чего за партою сидел? Книжки читал? Деньги чтобы делать? В мир, полный зла и красоты, за тем и явился? Просто деньги делать?.. Тут уже меня по-настоящему до самых печенок пропекло. И я уволился, долг тот простил, по наитию зашел в храм Илии в Обыденском переулке, еще не ведая, что два дара получу. И получил: первый — там крестился. Ну а второй — возмечтал о воздухоплавании. Ведь Илия пророк и есть покровитель воздухоплавателей-то. Но сначала я ушел странствовать и оказался в краю белых ночей, на севере…
— Видишь, Фасечка, — сказала Валя. — Снова к северу нас ведет… И правда, нету ночи?
— Да, летом так и есть — светло, ровно днем, ну так, как будто под вечер… Хорошо, покойно, ясно. Это ночи созерцания и есть. Сидишь у реки на камне, следишь за водами, за макушками елей, окрашенных негасимою зарею, слушаешь тихое ворчание тайги и через красоту постигаешь благо всего мира. Она-то более всего ко Господу и влечет неудержимо. Ведь что наилучшим образом может выразить восторг и благоговение человеческого сердца?
— Песня, — тут же откликнулась Валя.
— И молитва, — сказал аэромонах. — А наилучшее — молитвенная песнь, как у Давида-гусляра или у Соломона в «Песни песней».
— Ой, а спой нам, батюшка, — попросила Валя.
— Потом, погоди… Так вот и подумайте над этим. Сердце в молитве да в простом восклицании: «О мой Господь!» со всей полнотой себя только выразить и может. Можно и просто воскликнуть: «Как красиво!» Но почувствуйте, как говорится, разницу.
— Хых, а в чем она?
— В благодарности, — сказал аэромонах. — И в высоте твоего восклицания. Благодарное-то восходит выше всего мыслимого. А человеку надобна эта бесконечная высота. И она только в Господе открывается. Ученые не могут решить, конечен или бесконечен мир. До каких пор будет продолжаться расширение Вселенной после взрыва. А все уже ясно. Мир во Господе бесконечен. А мир материалиста конечен. А в бесконечности и кроется свобода.
— Ху-ууугу! — воскликнула Валя, хотя, возможно, ничего не поняла.
— И так сидишь, творишь молитву белой ночи, а потом начинается день трудника. Колка дров, уборка навоза…
Вася не выдержал и, просмеявшись, спросил:
— За кем?
— За скотом. Там скотный двор был. И за людьми, — спокойно отвечал аэромонах, — чистил нужники. Такова стезя трудника. Проверка идет на вшивость. Три года там и прошли. Напарником у меня был украинец Володя, после пострига получивший имя Акинф. Вот он меня и зазвал в украинские пределы, на восточные земли, где пошла эта бойня. И, вернувшись, я, недостойный священник Виктор, властью, данной еще Василием Великим, отлучил на двадцать лет от святого причастия, а стало быть, и от отпущения грехов, всех, кто сподобился по своей воле вооружиться и махнуть на войну — резать и бить братьев в Украине. И туда же присовокупил и всех подстрекателей к этой резне кровавой, отлучил их от причастия на десять годков. Аминь.
— Неужели это правда? — спросил Вася.
— Зачем мне врать?
— А мне? — напомнила о себе Валя.
Он с улыбкой протянул руку и погладил воздух у ее лица.
— А ты мне и так веришь, без моих ухищрений.
— Аха, отче!.. — воскликнула Валя и хотела поймать его руку и поцеловать, но аэромонах руку убрал.
— И что, как на это отреагировала Обло-Лаяй?
Священник остро взглянул на него.
— То есть?
— Ну начальство?
— Если ты имеешь в виду светскую власть, то что тут говорить, мы ей не подвластны. А церковная… По-всякому, конечно. Кто-то выражал недовольство. Были и угрозы последствий. Но я-то монах. Это батюшку, обремененного семейством, ребятками малыми, легко припугнуть. А мне бояться и нечего. Ибо одного только боюсь: быть неугодным Господу. А больше никого и ничего. Могу снова в тайге навоз убирать, дрова колоть… Да любоваться на свет немеркнущей зари на маковках елей да церкви. Мне и весь мир, как церковь с такими маковками.
— Вальчонок, ну, допила ты чай? Дай мне стакан, во рту пересохло, — нетерпеливо сказал Вася.
— Уж будь добр, Василий, — сказал аэромонах, — напивайся чаю да и свези меня на тот берег.
— Батюшка, куда же ты? — завороженно глядя на львиное лицо аэромонаха, спросила Валя. — А как же спеть? И обвенчать?
— Да вы уже на небесах обвенчаны, — ответил священник Аки Икар-Иона.
— Ну а спеть?
— Хорошо!
Аэромонах тряхнул просохшей гривой и начал читать нараспев грубоватым, но проникновенным голосом:
— Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим, напился вина моего с молоком моим. Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!
— И все? — спросила Валя. — А дальше, батюшка?
— А дальше он тебе споет, — ответил аэромонах, вставая. — Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь. — Священник кивнул Вале и Васе и добавил, что пойдет собирать парашют.
— Фася, — сказала Валя, когда босой священник ушел, — давай с ним уйдем.
— Мм, Вальчонок, мы кого только ни встретим, с тем ты готова жить.
— Не-а, на ферме я была не готова жить… ну их. Эдю этого как спомню, так аж мурашки бегут. Рыло мама мыла мылом. Ху-ууугу!
— Пусть он идет своей дорогой, а мы своей.
Священник собирал парашют, Валя пошла ему помогать. Вася допил чай и отправился смотреть лодку. Пощупал баллоны и решил подкачать. Косые лучи малинового солнца, зависшего над рекой, освещали остров, дерево, тлеющий костер. Лица Вали и священника были густо-розовыми. Своего лица Вася не видел. И парашют казался розовым. Вася улыбался, бормоча: «Ганкго, крласота…»
Священник надел куртку, обулся, взвалил увязанный стропами парашют на спину, и направился к лодке. Валя шла следом.
Он положил куль материи в лодку, влез и сел сверху, следом в лодку забрался и Вася.
— Отче, благослови Фасю! — попросила Валя.
— Хорошо, — ответил он. — Я смотрю, харча у вас скудно. Мы тогда с Гоги что-нибудь привезем вам в полдень примерно, если наша колымага на ходу будет.
— Ху-ууугу! — отозвалась Валя, радуясь, что снова увидит этого человека с львиным лицом.
И лодка отчалила. Вася начал грести, гнать волну, казавшуюся Вале кровавой. Ну или густо-розовой. Она поежилась, оглянулась, чтобы увидеть кролика. Увидев, успокоилась и снова воззрилась на лодку, плывущую через большое водное зеркало. Глубоко вздохнула.
Так и стояла, ждала, пока Вася не вернулся.
— Фасечка, благословил тебя отец?
— Хых, отец… Он мне ровесник, наверное, может чуть старше.
— Тут судить надо не по годам, Фася.
— А по чему? По бородам? — спросил Вася и взлохматил свою жалкую бороденку.
Валя засмеялась.
— Аха!
— Ничего, дай срок, будет у меня бородища, как у Карла Маркса. А лучше, как у Кропоткина. Наша, русская. И главное — анархическая. А коммунизм мы не приемлем. Хватит, всех напоили кровушкой, до сих пор не очухаемся. Похмельные бродим. Капиталисты не лучше. А террористов и вырастили американцы-то, это уже все знают. Правда, почему-то забывают и наш вклад в это дело. Мол, вот вам Бен Ладен ваш и заплатил за науку. Так и мы за все это поплатились и еще не раз заплатим. Это и есть общее дело всемирного государства, сиречь — монстра. Неужели уже не ясно, что цивилизация на Земле людоедская именно из-за этого инструмента — государства? И человечеству надо думать, как его упразднить. Мы вот сегодня это и сделали с тобой, мой смелый Вальчонок. Все, баста. Правда, как дальше быть, я не знаю. А? — Он смотрел на Валю, продолжая сидеть в лодке и прикрыв глаза ладонью от солнца. — Каков инструмент распространения на весь мир наших указов и постановлений?
На лице Васи была гримаса мучительного раздумья.
