Из Петербурга в Париж и обратно
Валя глубоко вздохнула и протянула:
— Дя-я-дечка-а…
— В Японии, — сказал Вася, — сбегают и взрослые. Если что-то не получается, работу потерял или нет перспектив, то и сбегают, прячутся, бомжуют.
И Вася задумчиво посмотрел на Валю. Она повела плечами, поправила волосы.
— Дядечка, — сказала Валя, — а как жа та художница-то?
Митрий Алексеевич развел руками.
— Не знаю.
— И ты не жалеешь? — спросила она.
Митрий Алексеевич молчал.
— Может и жалею, — наконец произнес он. — Но если все повторить, то поступил бы так же. Не бывает выбора без сожаления. Вегда будешь думать: а что мог бы увидеть, пойди по другой дороге?
— Хых, уж точно увидели бы побольше, чем здесь, — сказал Вася.
— Да? Не думаю.
— Но вам же здесь скучно, — сурово заметил Вася.
— Птицы не дают скучать, — откликнулся Митрий Алексеевич. — И «Радио Хлебникова», река… И даже ненайденный «Сундук птиц с Серебряной горошиной».
— Но в любой момент тут все может измениться, — не отступал Вася. — Приедет какой-нибудь чиновник или олигарх — да и просто купит это имение и заведет свои порядки. Здесь в любой глуши никто не застрахован от произвола, зараза. А вот тот садовник, я уверен, застрахован больше… Хотя и там паук чиновник плетет свои интрижки. И олигарх ему в помощь. Да еще журналюги, художники, вся джаз-банда работает над имиджем нового рабства. Маркузе уже давно вскрыл точным ударом скальпеля суть этого рабства. — Вася почесал ухо. — Но никто как будто и не слышал.
Митрий Алексеевич взглянул на него и меланхолично спросил, в чем же эта суть.
Вася ответил:
— В том, что дело уже не в покорности и тяготе труда, а в статусе бытия. И статус этот — простого инстрлумента, вещи. Человек — вещь и инстрлумент. Как отверлтка или пассатижи, лампочка и батарейка. То есть — одномерный человек. Так и называется его главная книга.
Митрий Алексеевич поправил фитиль в лампе, подкрутив колесико. Налил в стакан остывшего чая, попил. Достал кисет, трубку и начал неторопливо набивать ее длинным табаком.
— А я слышал, что плоский и одномерный человек — это матерьялист и атеист, — проговорил он. — Ты говорил о скуке? Наверное, по-настоящему скучна жизнь как раз такого человека. У верующего человека всегда есть иное измерение, он не распят природой.
— Хых, распинают-то все верующие. И Христа они же приколотили.
Валя перекрестилась, зашептала что-то.
— И все не угомонятся. Нас с Вальчонком тоже распяли бы.
— Вас? За что?
— Ну ладно, меня одного точно распнут…
— Да за что?
— За анархию.
Митрий Алексеевич рассмеялся.
— Да ладно наговаривать на себя. Анархистов сейчас вроде не трогают. И монархистов. Да и всех.
— Вы, Митрий Алексеевич, живете здесь, как на необитаемом острове, — сказал Вася. — Вам, может, и хорошо. А мне, нам надо уходить дальше.
— Да кто за вами гонится?
Вася молчал, лыбился, зыркал по сторонам.
— Он говорит, Обла! — воскликнула Валя.
— Ах да, — вспомнил Митрий Алексеевич. — И это удивительно, — сказал он и встал, направился к двери.
Валя снова попросилась с ним, но он мягко отказал. А покурив, вернулся и, усаживаясь, сказал:
— Да вот поистине удивительно, что вашему гонителю дано такое имя.
— Обло-Лаяй, — подтвердил Вася.
— Его же возродил как раз Радищев, — проговорил Митрий Алексеевич. — Он поставил эпиграфом к своему «Путешествию» строку из поэмы Тредиаковского… Олег Трупов говорил, что Тредиаковский неоцененный гений, создатель русской поэзии. А кто его помнит, знает?.. Прошлое, конечно же, бесконечно.
Валя уже засыпала. Начинал клевать носом и Вася… Вскоре все в башне спали — люди, кролик, птицы. А по соседству козы и пес Конкорд. И лишь река неслышно несла свои воды…
На следующий день установилась солнечная и теплая погода. Митрий Алексеевич говорил, что как только подсохнет чуть дорога, он поедет в поселок узнавать насчет света. Его мобильный уже разрядился и никуда позвонить он не мог. На Васю хорошая погода подействовала возбуждающе. Он ходил к реке, синевшей вольной водой, смотрел на чаек, дергал себя за вихор, доставал банку с деньгами и считал их. Он просил Валю узнать осторожненько так, издалека, не продаст ли дядя свою лодочку, без мотора, с веслами. Но та отнекивалась. Ей никуда не хотелось отсюда уходить. Она бродила всюду, собирала первые цветы — желтую мать-и-мачеху — и относила букетики к церкви. Просила Митрия Алексеевича не запирать днем храм.
Усадьбу продували теплые свежие солнечные ветра, дубы покачивали ветвями. В аллее гомонили птицы. В вышине все проплывали караваны гусей.
Вася попросил разрешения поплавать на лодке, и Митрий Алексеевич, конечно, позволил, да еще вручил ему удочку. Но рыбачить Вася не собирался. Он не забыл об Эдике и Борисе. Те в любой момент могли появиться на реке. Он просто хотел проверить надежность лодки еще раз.
Лодка не стравливала воздух, легко шла по мелким волнам… Вася едва преодолел искус уплыть вниз, да и все.
Возвращался он, неся лодку на плече. Положил ее в конюшню, вышел. Заглянул в башню. В ней никого, кроме птиц и кролика, не было. Он пошел по усадьбе, завернул в церковь. Там лежали желтые букетики, производя странное впечатление хрупкой жизни на руинах.
Где же Валя? И Птицелов?
Озираясь, Вася вернулся и, проходя мимо музыкального домика, — был в имении Кургузова и такой, — в окно увидел их, обнявшихся, четко вырисовывавшихся на фоне голой обшарпанной стены. Вася тут же нагнулся в поисках камня… Но под ногами чернела только грязь, земля в дубравах всегда жирная. Только старый желудь ему и попался. И Вася взял его и запустил в окно. Звякнуло стекло… А Вася шагал дальше…
Вскоре из домика вышла зардевшаяся Валя. Вася уходил, ничего ей не говоря. Через некоторое время появился и Митрий Алексеевич.
— Фасечка, — позвала Валя. — Ну где жа рыба?
— Рыба… дерьмо, зараза… — зло бормотал Вася, — хых!
— Ай не клюет?
— Зато у тебя клев отменный.
— Какой, Фасечка? Чиво?
— Такой.
— А мы с дядечкой музыкальный глядели…
— Какие культурные! — воскликнул Вася. — Ну и что, слыхали серебряную горошину?..
Валя хлопала глазами.
— Вижу, слыхали!.. Ничего, будет вам музыка, когда Обла нагрянет. Да Эдик снова пожалует. Я не дурак дожидаться. Я уйду. А ты сиди здесь, слушай сказочки про мороку Парижа, ага, хых. Хы-хы-хы. Морока. Ну да. А здесь рай. И эти хлебниковцы были и еще приедут. Они-то точно наведут Облу. Запишут и донесут.
— А знаешь, Фасечка, — сказала Валя, — знаешь, чиво?.. Тогда мы сидели, молоко-то пили, а тот дядя Горец делал знаки, мигал дедушке, и он тебя расписывал на своей штучке, у ней тоже мигало красненьким…
Вася уставился на нее.
— Да?!.. Вот дерьмо-то! Что же ты сразу не ударила его по голове кочергой или поленом?!
— Фася! Он жа старенький… И так дивно-то птичкой заливается. То одной, то другой…
— Птичка! Зараза! Тук-тук — дело таких пташек, известное дело. Тук-тук, товарищ майор!.. — восклицал в сердцах Вася, спускаясь к реке. — Хых!.. Хых!.. Все пропало. Они донесут. Мне и чудилось в них что-то такое… не то. Птички, Хлебников… Подстава. Засада.
— Фася, так ты думаешь, скажут?
— Конечно!.. Здесь никто не откажется выслужиться перед Облой. Менталитет такой!
— Чиво?
— Того! Знаешь, кто у них господь бог? Обло-Лаяй! Это же язычники в овечьих шкурах христиан. Собаки-язычники. И Обло-Лаяй у них главный. Главное божество. А все остальное сбоку-припеку. Поэтому я у них — первый враг. Они хотят взять в плен мой мозг.
Во время обеда Вася решился и спросил у Митрия Алексеевича о лодке: не продаст ли? Митрий Алексеевич взглянул на него.
— Ты все же хочешь продолжить свой поход по реке?
Вася энергично кивнул.
— Но… у тебя нет продуктов…
— Я бы купил чего-нибудь у вас.
— Но… скоро снова выйдет в эфир «Радио Хлебникова», там будет и про Кургузовку, и про вас. Интересно же послушать.
Вася был бледнее бледного. Глаза его нестерпимо пыхали синевой.
— К-как… про нас?
— Ну да, я рассказал немного, а Сева записал. Это же все любопытно.
Вася значительно смотрел на Валю.
— Я бы на вашем месте хотя бы до передачи задержался. Когда еще услышите?.. — продолжал Митрий Алексеевич.
Вася перевел дыхание и произнес дрожащим от волнения голосом:
— Никогда.
— Ну вот я и говорю.
Вася вздохнул раз и другой, стараясь хоть немного успокоиться. Но голос его срывался, когда он говорил:
— Вы… продадите или нет… лодку и немного крупы с солью?..
— Я призываю не торопиться.
— Т-тогда я уйду пеш-ш-ком… Мы уйдем… Сейчас же.
— Ладно, ладно. Лодку продам, раз уж так загорелось. Хотя, что ее продавать? Можно и даром отдать — старье. Но без мотора.
— С веслами.
— Ну конечно. А вот продуктов… лучше поехать за ними в поселок. Ребята мне кой-чего подкинули, но вам-то надо запастись получше. Так? Вот я и предлагаю подождать, пока хотя бы чуть дорога подсохнет.
И Вася согласился. Но стал он молчалив, хмур, и Митрию Алексеевичу никак не удавалось его разговорить. Еще день Вася выждал, а на другой сказал, что пора уходить. Митрий Алексеевич не сумел его переубедить. И тогда он предложил попробовать проехать в поселок за продуктами, а еще и ради подключения электричества. Вася соображал… соображал и нехотя согласился. Но тут заупрямилась Валя. Она боялась оставаться в имении, хоть и с Конкордом, и с кроликом, и с птицами.
Митрий Алексеевич развел руками.
— Что ж! Поеду один.
Он выгнал мотоцикл, надел старый кожаный летный шлем, защитные массивные очки, завел мотор, немного прогрел его и сел, махнул рукой в краге и поехал, сразу заюзил, выхлестывая грязью из-под колес, выровнялся и направился по аллее, миновал музыкальный домик, церковь и скрылся.
— Собирайся, — тут же приказал Вася, еще продолжавший улыбаться прощально вослед уехавшему Птицелову, бывшему врачу Дмитрию Красносельцеву.
Валя взглянула на него изумленно.
— Куда, Фасечка?
— Туда, — ответил он деловито, махнув в сторону реки. — В Елисейские Поля. К свободе.
Валя даже отступила.
— Ты чиво… Фася?..
— Ничего!.. Нам нужно срочно убираться отсюда. Давай, давай. Неизвестно, с кем он сюда вернется. Я никому не верю. И ему не верю особенно. Ясно?
— Почему жа?
— Потому что он худший вариант раба. Раб по убеждению. Дважды раб. Нет, трижды! — Вася начинал загибать пальцы. — У боженьки раб. Раз! У березки. Два! И у Облы. Три! Это страшный парень, Вальчонок. Хоть и интересный. Но пусть им интересуются слушатели ихнего безумного радио. А мы уходим. Давай, не стой.
Валя отступила еще дальше. Вася смотрел на нее. Она поводила головой из стороны в сторону.
— Не… Фася… Не… Я не пойду…
— Как?
— Не-а, Фася… не пойду я…
— Ах ты, коза! — воскликнул Вася. — Трлахалась с этим старпером? Да он же тебе в отцы годится!
— Ничиво я не трахалась!
— Да я видел, как вы обжимались, зарлаза. Да и ладно. Мне-то что! Я с самого начала от тебя отбивался, это ж ты сама липла, как банный веник… Фиг с тобой. Сиди, жди Эдика и Облу с шоблой. Пошли вы все!..
Вася ринулся в башню и бросил в мешок три банки, пару пачек крупы, пачку вермишели… Потом вытащил банку, достал деньги, начал отсчитывать… плюнул и почти все швырнул на стол. Надел свое полупальто, хотя и было на улице очень тепло, почти жарко, пошел к реке, таща мешок и весла. Затем вернулся за лодкой, взял ее на плечо, глянул на Валю, хотел что-то сказать, но только и выдохнул:
— Хых!
И пошел к реке, сиявшей синевой и золотом. Лодка спустила воздух, и пришлось ее накачивать. Ткнув в баллон пальцем, Вася решил, что переборщил, а при таком солнце это опасно. Стравил немного воздух и спихнул лодку на воду. Лицо его сияло, хотя и хмурились брови. Он положил мешок, в котором загремела кастрюля, вставил весла в уключины, встал одной ногой в лодку, другой оттолкнулся, сел на деревянное сиденье, начал грести, лодку развернуло — и Вася увидел Валю. Она шла по берегу с кроликом на руках и керосиновой лампой.
— Хых, хы-хы-хы-хы-хы-хы-хыыыыы, — засмеялся Вася.
Валя жалко улыбалась, оскальзываясь на глине, но крепко прижимая кролика. Вася подгреб к берегу, продолжая смеяться. Валя кое-как села, намочив полу куртки. И Вася налег на весла, смеясь. Течение подхватило черную резиновую лодку, потащило за собой. Вася смеялся, а по щекам Вали катились слезы.
— Ну чего ты, Вальчонок?! — крикнул он сквозь смех и ветер.
— Жа-а-лко дядечку-у, Фася-а-а…
Но Васе не было жалко ни Птицелова, ни его друзей, ни этой Кургузовки. Его манили другие берега, иные песни…
И вдруг на них и нанесло какое-то щебетание, и Валя засмеялась сквозь слезы:
— Ху-ууугу! — воскликнула она. — Птички-пташки! Стратим и сирин! Гуляйте вволю!
Тут Вася перестал смеяться.
— Вальчонок, ты чего… Погоди…
И догадка пыхнула в его глазах синевой.
— Ты… ты… Вальчонок, выпустила птиц?!
— Аха! — отозвалась Валя, уже сияя.
И Васе ничего не оставалось делать, как вновь зайтись своим дробненьким заразительным смехом.
— Стратим, сирин и Зарагоза! — крикнула Валя, запрокинув лицо к небу.
— Ты настоящая анархистка, Вальчонок! Никаких решеток! Хватит! Начинается новая эра!.. Мы ее провозгласим, погоди, только доберемся до свободных стран.
