Синел все гуще
— Ну, друзья, а мы попьем чаю, верно? — спросил Митрий Алексеевич, поблескивая круглыми очками, снимая шляпу, куртку. — Правда, снова придется подтопить печку, электричества-то нема.
— Стрланно, — произнес вдруг Вася, поглядывая на него. — Стрланно, что вы не любите Леннона.
Митрий Алексеевич взглянул на него удивленно.
— Это почему же?
Вася опустил голову, пожал плечами.
— Да так…
— А мне дюже понравилася та бабенка-то, ну, которая на севере пела-то, — призналась Валя.
Митрий Алексеевич, щепавший полено большим тесаком, кивнул.
— Боб с Лией шарят повсюду, выискивая что-нибудь такое… Жаль, что ты сама не попела для Севы.
— Вот еще… Ху-ууугу! — ухнула по своей привычке Валя.
Митрий Алексеевич чиркнул спичкой, и его лицо, очки озарились багровым пламенем, даже как будто заросшие черными волосками щеки и подбородок затрещали.
— Но я для вас могу попеть, — сказала Валя. — Хотите?
Вася укоризненно взглянул на нее. Но Митрий Алексеевич кивнул, и она уже начала облизывать губы, настраиваясь.
— Глотку ба смочить, — пробормотала.
— Вон, молока выпей, — сказал Митрий Алексеевич.
И Валя пошла и налила себе молока, коснулась края стакана. Снова молоко казалось просто висящим, парящим у ее лица. Вася засмотрелся и даже дернул себя за вихор.
Валя почмокала, вытерла полные губы, оглянулась на Васю, потом отвернулась к окну и запела:
— Ай же ты, Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей / И мать твоя Улита! / И нашли этого Кирика младенца / У Максимьяна-царя во граде, / Во соборной церкви апостольской / Против Петра и Павла. / Читает книгу Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей, / И стоит тут его мать Улита. / Приходят злы мученики царя Максимьяна, / Говорили Кирику младенцу: / «Ай же ты, Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей / И мати твоя Улита! / И ты поверуй во веру нашую, / Поклонись нашим богам-идолам». / И говорил-то Кирик младенец: / «Ай же вы, злы мучители Царя Максимьяна! / И не поверую я в веру вашую, / И не поклонюсь я вашим богам-идолам. / Какой ответ со первого дни, / Такой ответ и до последнего дни». / И взяли эты злы мучители / Кирика младенца / Трехгодного без двух месяцей / И матерь его Улиту… — тут ее голос прервался.
— Хых!.. Ребенку два года и десять месяцев, — прокомментировал Вася, — а он шпарит, как партизан на допросе.
Валя посмотрела на него.
— Он же Кирик, святый, и мама его Улита святая странница, — сказала она.
— Откуда все-таки ты все это знаешь?
— Поживи на соборе, и не то узнаешь, — сказала Валя.
Вася глядел на нее с подозрением.
— У тебя память, как у Рихарда Зорге, — пробормотал он.
— Это все Мартыновна, — снова сослалась на жительницу Соборной горы Валя.
Но сейчас для Васи это прозвучало как-то неубедительно. Он все пристальнее вглядывался в лицо, наполовину темное, наполовину освещенное лампой, в черные глаза, черные и багряные губы, угольные волосы. И она померещилась ему участницей какого-то спектакля, все идущего в радиоэфире, в неведомом эфире неведомого радио, неизвестно кем поставленного и — главное — зачем.
— Что же было дальше? — с любопытством спросил Митрий Алексеевич, сидя у печки с чайником на плите.
Валя взглянула на него, помолчала и снова запела слабоватым, но довольно мелодичным и каким-то теплым молочным — от козьего молока, что ли? — голосом:
— Повели к Максимьяну-царю ко мучителю. / Говорил Максимьян-царь: / «Ай ты, Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей / Й мати твоя Улита! / Ты поверуй в веру нашую / И поклонись нашим богам-идолам». / Й говорил ли Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей: / «Ай ты, Максимьян-царь! / Не поверую я в веру вашую! / И не поклонюсь я вашим богам-идолам; / Какой ответ со первого дни, / Такой и до последнего дни». / Возъяровался Максимьян, царь-мучитель, / Приказал своим злым мучителям: / «Вы возьмите, мои злы мучители, / Кирика младенца / Трехгодного без двух месяцей / И матерь его Улиту / На воде топить». / Кирик младенец на воде гоголем пловет, / Гоголем пловет — голова вверху, / И сам стих поет херувимский; / Голос у него по-архангельски. / Разъяровался Максимьян, царь-мучитель, / На того ли Кирика младенца / Трехгодного без двух месяцей / И на матерь его на Улиту. / «Ай же вы, мои злы мучители! / Вы возьмите Кирика младенца / Топором рубить». / И… и начали его злы мучители… — Валя дотронулась до губ и тихо закончила уже под дребезжание чайника на плите: — Топором рубить… / Во топоре все лезья приломалися… Больше не буду петь.
— Нет, — снова проговорил Вася свое, — ты как проигрыватель… Хых, вот, радио и есть… живое.
— Дурак ты, Вася, — вдруг четко и ясно сказала ему Валя.
И он посмотрел на нее ошарашенно.
— Что это за песни? — спросил Митрий Алексеевич, снимая чайник и заваривая чай.
— Сердечные песни, — сказала Валя.
— Откуда?
— Мартыновна пела. А ей — книга, что так и зовется Голубиной.
— А… кто такая Мартыновна?
Валя стала накручивать нервно локон на пальцы.
— Старица.
— Монашка?
— Только в мирянском обличье.
— Хых! Хы-хы-хы! — не удержался Вася, хотя и старался не пропустить ни слова, ни жеста Вали и слушал со всей серьезностью. — Хых-хы-хы, — зашелся он. — Монахиня из туалетной шайки-лейки Мюсляя!..
Митрий Алексеевич посмотрел на него и снова обратился к Вале:
— Мюсляй? Это кто?
— Ай, не хочу я, дядечка, рассказывать, ну не хочу, не мучай, как пытатели того царя Максимьяна.
Митрий Алексеевич кивнул.
— Хорошо. А, — говорил он, расставляя стаканы, блюдца, — а есть же в этой книге… — Он улыбнулся. — Ну, мне, птицелову, это просто интересно, про голубей, наверное?
Валя пожала плечами, вытянула губы трубочкой. Думала.
— Чиво-то не вспоминаю я… Как запою, так и вспомню. А так, видно, и нет про голубей-то.
— Почему же книга так названа?
Валя даже всплеснула руками.
— Ну я-то, дядечка, откудова знаю, а?
— Так это вообще не про птиц, — подал голос Вася.
Валя глянула на него и возразила:
— Там ангелы ровно птицы.
— Но их же не называют голубями в песнях? — уточнил Вася.
Валя думала, морщила лоб.
— Я как запою, так легко все идет, а так… не знаю я.
— Ну хорошо. Может, еще как-нибудь споешь, и мы тогда узнаем, — согласился Митрий Алексеевич, наливая себе чая. — Пейте чай. Давайте есть.
И они начали чаевничать.
— Да Мартыновна-то сама!.. — вдруг воскликнула с полным ртом Валя.
Мужчины посмотрели на нее.
Она запила чаем и сказала:
— Мартыновна вся в голубях и бывала.
— Это же как? — спросил Митрий Алексеевич.
— Да вот так… Ее голуби любили, всю облепляли, идет, а они на плечах ея, на башке… обсирают.
— Хых-хы-хы, — засмеялся Вася.
Митрий Алексеевич улыбнулся.
— Да не токо голуби! — воскликнула Валя с восторгом. — К ней на ручки синички садилися, воробьи. А однажды скворец прилетел, уцепился за платок и давай рвать волос на гнездо-то себе. А Мартыновна токо смеется, глазы прикрывает, чтоб не вышибли-то птахи сдуру. Вот чудная баба была… ху-ууугу…
— С ней… что-то случилось? — спросил Митрий Алексеевич, глядя сквозь очки и парок от стакана с чаем на Валю.
Валя взмахнула рукой и просто ответила:
— Улетела она.
Вася засмеялся, как обычно. Он уже забыл свои подозрения. Валя была ку-ку, как говорится.
— Да? — переспросил Митрий Алексеевич.
— Ага.
— Как же это могло произойти?
— Да никак. Исчезла и все, пропала.
— Но… кто-то видел это?
— Не-а. Но она жа так и баила, что улетит, когда Матушка вернется.
— Кто?
Валя перекрестилась.
— Ну Одихитрия. Одихитрию на Москву отсылали для омовения от чужих там всяких чешуинок. Ну от красок. И привезли такой, какую Ея не видели. Никто! — Валя потянулась за хлебом, намазала масла, положила сверху толстый пласт ноздреватого сыра.
— Хых, да чего ты несешь, Вальчонок? — спросил Вася.
— Ничиво. Все правда.
— Не может же такое быть. Кто-то же ее рисовал? Сто лет назад? Или сколько там?
Валя посмотрела на него и откусила полбутерброда, стала жевать, взялась за ручку металлического железнодорожного подстаканника и сделала большой глоток крепкого чая, приготовленного из трех сортов: из пяти ложек зеленого, трех ложек черного и одной ложки чая с бергамотом.
— Каво рисавал? — спросила она, насмешливо глядя на взъерошенного Васю с припухшим носом.
Вася шмыгнул носом.
— Кого-кого. Икону.
Валя, собираясь укусить бутерброд, оскалила зубы.
— Нихто не рисовал, — сказала она убежденно. — Это ныне рисуют, новое все такое, картиночки там эти самы… А тогда все само собой являлось. Святый отец токо окунал кисть и сидел, ждал, когда явится. И они являлися.
— Хых, — просмеялся Вася. — Бред сивой кобылы.
— Сам ты бред, Фасечка, — откликнулась Валя.
А она вон как осмелела… обнаглела… Вася нахмурился.
— Поповские сказки, — упрямо гнул свое Вася.
— Сам ты сказка, — тут же отозвалась Валя. — Али сонный морок. А Матушка — правда.
Вася возмущенно пыхнул синевой на нее, хотел съязвить, но вдруг запнулся, взялся за стакан, сделал глоток-другой ароматного горячего чая, вышибающего испарину на носу…
— Хых, — напряженно просмеялся он. — Хы-хы… Корлоче, мы есть сон, а они все самая достоверная реальность, — бормотал он, осторожно потирая по привычке нос. — Это и есть религиозная болезнь мозга.
— А ты жа сам фоткаешь свои и чужие сны! — выпалила Валя.
Митрий Алексеевич, уже освоившийся вроде бы с причудами своих гостей, поднял брови.
— Даже так? — спросил он.
— Ага, дядечка Митрий, — охотно начала делиться Валя. — Мою мобиблу забрал и фоткает.
— Я не отбирал, — возразил Вася. — Ты сама отдала.
— Отобрал! — воскликнула Валя, сверкая глазами.
Вася гневно и удивленно смотрел на нее.
— Отдай мне обратно, я покажу дядечке наши сны! — потребовала она.
Вася насупленно молчал.
— Где мобибла? В банке?
— Я ее не зарядил, — сказал Вася.
— Хорошо, хорошо, не спорьте, пожалуйста, — мягко попросил Митрий Алексеевич. — Дадут свет, тогда и посмотрим… А насчет снов… Это в самом деле любопытная вещь… Мне где-то попадалась такая информация про американца… как его зовут? Ну, не важно. Он, в общем, исследователь снов. Занимается этим… научно. И вот, что он выдал, мол: «Я сплю» — фраза абсурдная. То есть спящий не может этого сказать, он либо спит, либо нет. Он вообще скептически относится к этому. К снам. Их нет, мол. А все говорят, что: как же? Есть. И многие даже во сне якобы понимают, что им это снится. Он говорит, что это… — Митрий Алексеевич постучал ложечкой о край стакана в подстаканнике, и на миг показалось, что они едут в поезде, — что это… ложь. Сны придумываются нами в момент пробуждения. Просто кто-то первый начал воображать, что ему привиделось то-то и то-то, ну и пошла писать губерния. А на самом деле снов нет как таковых. — Он снова мелодично постучал ложечкой.
— Значит, и нас, — сказал Вася с блаженной улыбкой.
Митрий Алексеевич взглянул на него.
— Вот бы опечалился этот американец, получи снимки снов… Ведь он разработал целую теорию, книгу написал, а может, и не одну.
Валя посмотрела на Васю.
— Слышишь, Фасечка?..
Вася мотнул головой.
— Это все теории. — Он вдруг широко взглянул на Валю. — А! Помнишь, у тебя был сон про основную теорию? Так как-то?
— Не-а.
— Так может, это она и есть? То есть… что ничего и нет?.. — спрашивал он. — Даже снов, — добавил он и перестал есть.
— Ну к радикальному буддизму тот американец вроде не подводил, — возразил Митрий Алексеевич. — Вообще, резон в его соображениях есть. Даже сон под вопросом…
— А Фасечка верит в сны, — сказала Валя.
— Ну еще бы, если он их фотографирует.
— А ругает попов, — пожаловалась Валя.
— Хых, они-то своего суперстара не фотографируют.
— Я полагаю, фотографии снов — это какая-то метафора у вас. Собственно говоря, изображения в церквях тоже своего рода метафора, — проговорил Митрий Алексеевич и, допив чай, полез за кисетом, трубкой. — В снах, конечно, есть какая-то надежда… Но есть ли сами сны? — спросил он с улыбкой, вставая и направляясь к выходу.
— Дядечка! — окликнула его Валя. — А ты расскажешь еще про Париж?
Митрий Алексеевич снял на ходу куртку с вешалки и ответил, открывая дверь:
— Нет, нет, на сегодня достаточно… Уж хочется по-настоящему спать.
И ночью по этой башне снова блуждали сны.
Один сон был звуковой. Только птичьи голоса. Сначала пропела чудесно иволга, за нею какие-то другие птицы. В абсолютной пустоте, черноте. Но птицы пели. Иногда притихали, а потом звучали громче, громче, как будто налетали — и снова отдалялись.
Другой сон был такой. В пропасть уходила некая металлическая конструкция, похожая и на высоковольтную мачту, и на шахту лифта. Необходимо было спуститься сквозь «слои бытия». Кто-то внушал это. Там была веревка. За нее надо было взяться и по ней быстро-быстро скользить в шахту… И вот подземелье. Открывается дверь. Появляются две крупные — в рост человека — крысы в плащах. С ними надо поздороваться. Они любезно отвечают. На книжных полках у стены какие-то древние предметы. Интересно, что это? Дождаться, когда крысы уйдут или что-то сообщат. Но они помалкивают, роются в книгах.
Еще один сон был таким. Интереснейшая книга, великолепно оформленная, огромного формата. Одна глава называлась: «О человеческом счастье». Пробежать ее глазами… Речь о том, как научиться летать, текст сопровождают рисунки младенцев, из-под лопаток у них высовываются отростки — может быть, будущие крылья? Задача была в том, чтобы накрепко запомнить эти поучения, рекомендации. Но это было невозможно.
Следующий день Митрий Алексеевич объявил банным: «Приказ гарнизону этой крепости — стирать и мыться!» И, так как все еще не было света, он завел мотоцикл и, погрузив в люльку пластиковую флягу на пятьдесят литров, съехал к реке. Да мотоцикл увяз, забуксовал на обратном пути и опять заглох напрочь. Пришлось таскать воду в ведрах, потом вызволять мотоцикл.
Погода была серенькая, прохладная, но чувствовалось: стена тепла или даже какой-то передвижной стан небесный теплых юрт и табунов из солнечных коней надвигаются громадой. А впереди уже летели и посланцы — гуси, утки, иногда журавли и лебеди.
Баньку здесь кто-то устроил прямо в конюшне кургузовской, отделил с двух сторон кладкой из старых кирпичей, сверху залатал в крыше дыры, сложил печку с встроенным железным баком, смастерил даже полати. На черных полках валялись мочалки, обмылки, ковши, алюминиевые кружки, срезанная бутылка с огарком свечи. На стене висели березовые и дубовые веники.
Баня задымила все вокруг. Митрий Алексеевич сказал, что свою одежду Вася и Валя могут замочить на ночь в теплой воде, когда будут мыться, а он им даст футболки, трико, старые, но чистые. Валя была недовольна. Она не хотела ни мыться, ни стирать. Свыклась с грязью. Вася ворчал, спорил с ней, говорил, что в башне уже дышать нечем, а сама она как чучело.
Митрий Алексеевич предложил им идти первыми на самый сильный пар, он-то предпочитает послабее, чтобы давление не подскочило. Вася толкнул Валю в бок и сказал, чтоб она самая первая шла.
— А ты, Фасечка?
Он ответил, что тоже не переносит сильного пара.
— А мы не будем сильно пар пускать, — возразила Валя. — Пойдем, Фася, мне одной там страшно.
— Возьми Бернардика, — посоветовал Вася.
— Ты чиво, Фася?.. У него и так шуба!
— Посидит в предбаннике.
— Дяденька Митрий, Фася не хочет, — заканючила Валя. — А я одна боюся… там конюшня какая большая… Пойдем ты со мной.
Митрий Алексеевич лихорадочно засмеялся и торопливо сказал, что пусть Вася посторожит у входа. Так и решили.
— Ты хорошо там мойся, — напутствовал ее Вася. — И одежду замочи. А то в Елисейские Поля не пустят…
И сидел ждал. Валя минут через пятнадцать уже выходила, правда распаренная, с мокрыми прядями волос, рассыпанных по куртке, но в своих старых штанах, да и под курткой старая была одежда. Вася на нее заругался, заставил ее вернуться буквально силой, стащил с нее куртку и потребовал, чтобы она переоделась. Отыскал на лавке пакет с футболкой и трико, что ей дал хозяин. Валя, хныкая и сопя, снимала старую вонючую одежду, под которой не было ни трусиков, ни лифчика. Вася вспыхнул, кинулся к двери, ударился лбом о низкую притолоку.
— Вот дерьмо-то! Зараза!..
— Чиво ты, Фасечка? — окликнула Валя.
Он выскочил из предбанника. Вскоре вышла и Валя.
— Ну, Фася? — спросила она. — Чиво, а?
— Ничего. А чего. Чего стриптиз устраиваешь.
— Так я жа лиф и трусья в стирку бросила! А дядечка своих не дал. Видно, у него нету.
— Хых, хы-хы, хыхы… — смеясь, Вася входил в баню.
Но снова хотел выйти за Валей. Лифчик и трусики действительно отмокали в шайке, а вот старая одежда просто валялась на лавке. И он снова чуть не приложился к притолоке, но остановился вовремя, потер лоб и передумал, решил, что сам все замочит.
Обедали они уже поздно, почти вечером. Голодные были и молча быстро поедали рис с солеными огурцами и шпротами, пили чай с молоком. После обеда Митрий Алексеевич курил на улице свою трубку. Валя просила и ей дать, но Митрий Алексеевич ответил, что ей лучше свернуть самокрутку, нехорошо все же курить из чужой трубки.
— Ой, прям, а чиво? Я не брезговаю тобой, дядечка. А я в бане помылася… Вся чистая, как снежинка, кругом.
— Хых-хы-хы, — смеялся Вася.
— Ну а из чиво вертеть-то? Где газетка?
— Газетка вредная, — предостерег Митрий Алексеевич. — Не знаю…
— Сиди ты, — сказал ей Вася. — И жди.
— Чиво?
— Того. Рассказа.
— Ах, да! Дядечка! Про Париж! Про Париж!
