Про древнего смотрителя садов
— А?.. Интересная перекличка, — ответил Владислав Георгиевич. — То есть получается… смотритель солнц? — Владислав Георгиевич потер руки. — В духе ПредЗемШара.
— Что за гусь? — проскрипел гусиным пером по стеклу Сева Миноров.
Вася тер переносицу, смотрел исподлобья.
— Может, расскажешь его заповеди дальше? — спросил Митрий Алексеевич. — Ты остановился, кажется… на десятой?
— Хых, — лихорадочно хохотнул Вася. — Я всех не помню…
— Ну хотя бы некоторые. Сколько их всего?
— Сорлок восемь… Ладно… — Вася улыбнулся, тепло синея глазами. — Это… да… вот… Ну, там еще так говорил Шиповник… Только я не точно все помню. Прлимерлно: К тому, кто бесстрастно идет за временем и всеми обстоятельствами, нет доступа ни печали, ни веселью. Называется это независимостью от природы.
— Это не про Фасечку, — вдруг подала голос Валя.
— Да уж… — заметил Митрий Алексеевич.
Вася взглянул на нее.
— Заповеди, чтоб ты знала, Вальчонок, это не торная дорожка и не постелька, а горные вершины. К ним надо восходить.
Владислав Георгиевич призывно взглянул на Севу Минорова, кашлянул, снова кашлянул, но тот смотрел на Васю, задумчиво шевелил пшеничными крылами усов.
— Не будем спорить, — примирительно сказал Митрий Алексеевич. — Интересные заповеди… А дальше?
— Ну… еще… — Вася дернул себя за вихор, почесался. — Молодой Дракон и Ограждающий, а с ними и Готовящий Жертвенное Мясо и Опирающийся о Стол обращались слухом и зрением к внутреннему, а разумом и сердцем к внешнему, и к ним прибывали души предков. Так и поступай.
— Довольно оригинально, — сказал Митрий Алексеевич. — Обычно слух и зрение направлены на внешнее. Здесь же наоборот. То есть предлагается, по сути, постараться услышать и увидеть внутреннее. Услышать и увидеть слово-мысль? О чем сегодня говорил Времирь. Но… как это практически возможно?.. Наверное, лишь во сне. Там мы видим и слышим внутреннее. Раздаются голоса, хотя никто не говорит. Бегают люди, рушатся стены, хотя люди спят, стены стоят. Но — дальше.
— Дальше… Дальше: Если никто не сознает, как все началось, то кто может знать, чем все кончится?
— Это перл! — воскликнул Владислав Георгиевич.
— Да и так ясно, — промолвил Сева Миноров. — Но как заповедь, хе-хе, Шиповника, — звучит.
— Знаний хватает, чтобы понять чужие ошибки, а не свои.
— Так точно, — согласился Владислав Георгиевич.
— Видел ты, как богомол в гневе растопыривает крылья, чтобы преградить дорогу повозке? Остерегайся и не кичись! — продолжал Вася с видимым удовольствием.
— Что-то мне это напоминает, — пробормотал Сева Миноров.
— Да, Сева? — громко спросил Владислав Георгиевич, делая большие глаза и выразительно поднимая брови.
Нет, этот бизнесмен был лицедей, наверняка театрал. Сева Миноров наконец обратил на него взор. Владислав Георгиевич начал ему подмигивать, кивать. Сева Миноров глядел с удивлением. Но, когда тот сделал характерный жест, поднося руку ко рту и беззвучно шевеля губами, сообразил и оглянулся в поисках чего-то. Увидев на столе диктофон, положил на него как бы незначай руку.
— У человека, побежденного в споре, слова застревают в глотке, как если бы его тошнило. Чем сильнее страсти, тем меньше естество, — с азартом продолжал Вася.
— Вот как?.. А казалось бы, именно сильные чувства и выскакивают из нутра, — сказал дикторским голосом Владислав Георгиевич. — Что скажете, Василий?
— Настоящий человек не ведал любви к жизни и страха смерти, равнодушно приходил, равнодушно возвращался. Получал — радовался, возвращал — забывал. Не помогал разумом, не помогал природе искусственным.
— Это что-то буддийское, — предположил Митрий Алексеевич.
— Тот, в ком природное и человеческое не побеждают друг друга, и называется настоящим человеком.
— Ну, я же говорю… — снова подал голос Митрий Алексеевич.
— Познав отчужденность от жизни, стань ясным, как утро.
— Чудесно.
— Наслаждайся сердцем в бесстрастии, соединись с эфиром в равнодушии, и пусть все идет само собой.
— Нет, это мне напоминает… — бормотал Сева Миноров.
— Успехи царя распространялись на все и всех, а не были его личным достоянием, преобразования доходили до каждого, а народ не опирался на власть, и никто не знал его имени, а все радовались по-своему, сам же царь стоял в неизмеримом и странствовал в небытии. Так правят мудрые.
— И без панамских счетов? — с иронией спросил Владислав Георгиевич.
— Не поступай в услужение к славе, не становись сокровищницей замыслов, не давай делам власти над собой, не покоряйся знанию.
— Это просто золотое правило, — тут же подхватил Владислав Георгиевич. — Хотя насчет знания… не знаю, хм. А чему же тогда покоряться? Вообще ничему?.. А, таково требование анархизма. Что, эти заповеди и сочинил какой-то древний анархист?
— Незнание глубже, а знание мельче. Незнание внутреннее, а знание внешнее.
Владислав Георгиевич рассмеялся.
— Жаль, что не слышал этого в школе!
— Апология двоечника, — заметил Митрий Алексеевич.
— Как ввести обряды и музыку, не отбросив естественных чувств? — говорил Вася в каком-то трансе, даже слегка покачиваясь. — Пока кони жили на просторе, они щипали траву и пили воду. Радовались и сплетались шеями, сердясь, лягались. А как надели на них ярмо, так они и принялись брыкаться, ломать повозки и рвать поводья.
— Будем как кони, — с улыбкой сказал Владислав Георгиевич. — По-моему, в каком-то фильме примерно то же говорил Махно. Про лошадей и свободу.
— Слава в том, чтобы не различать жизни и смерти и знать, что у вещей одно хранилище.
Вася говорил с упоением, его глаза ярко синели, действительно цвели, лицо было красным, как шиповник. Валя глядела на него с восхищением.
— Пустота, покой, безмятежность, безразличие, уединение, тишина, недеяние — вот уровень неба и земли, высшее в природных свойствах.
— Буддизм, — заключил Митрий Алексеевич.
— Быть в единстве с людьми — наслаждение человеческое. Быть в единстве с природой — наслаждение естественное, — вещал Вася.
— Я уже начинаю чувствовать себя противоестественным, — со смешком заметил Владислав Георгиевич.
— Да, бизнес и Хлебников как-то уживаются в тебе, — согласился Митрий Алексеевич.
— Те, кто теряет себя в вещах, утрачивают в пошлом природный характер. Таких назову людьми, которые ставят все вверх ногами.
— Ох, грехи мои тяжкие, — произнес Владислав Георгиевич с постной миной. — Ведь люблю старые приемники, «ВЭФ», «Спидолу»… И слушаю их вверх ногами. А ведь и Хлебников предостерегал от грядущего союза трупа и вещей…
— С Лягушкой из колодца не толкуй о море, ее предел лишь скважина.
Сказав это, Вася бросил такой простирающийся бескрайний синий взгляд на окружающих, что никто почему-то не решился пошутить или возмутиться. Хотя у Владислава Георгиевича тоже в глазах сверкало море.
— Если судить исходя из пути, нет вещей благородных и презренных.
— В мире все равно, что дерево, да? Что камень там какой-нибудь, — откликался Владислав Георгиевич. — Но не среди людей. Тут уж не-е-т…
— Конь в узде, буйвол с продырявленным носом — это человеческое. Не губи природного человеческим, так вернется истинное.
— Утопия чистой воды, — проговорил Сева Миноров. — Как бы наши предки пахали?
— Нельзя повредить тому, кто очистился от себя самого и странствует по свету.
— Ага, так вот в чем причина вашего похода? — спросил Владислав Георгиевич, переводя взгляд на Валю.
— О настоящем человеке никто ничего не слышит.
Митрий Алексеевич с улыбкой посмотрел на Всеволода Георгиевича. Тот надул щеки и выдохнул, развел руками.
— А мы только и делаем, что говорим о Хлебникове, музыкантах… Да и рекламу своих торговых точек подпускаем. Нет, эти заповеди выдумал какой-то безбашенный идеалист. Не знавший конкуренции.
— Василий же предупредил, что заповеди не ровная дорожка, а снежные вершины, — напомнил Митрий Алексеевич.
— Ну, — добавил Сева Миноров, подслеповато щурясь, — а христианство разве не таково?.. Мы и бродим внизу, полевые жители.
— Ничтожно познание общеизвестного.
— Да, проторенные тропки легче, — бормотал Сева Миноров.
— Ну, не так и легко уяснить… что-нибудь… ну, типа — блаженны нищие духом, — откликнулся Владислав Георгиевич. — Я так и не понял. Хотя… хотя и догадываюсь. А не объяснишь. Или, там, — да вот хотя бы и подставь щеку. — Он оглядел лица присутствующих, как бы примериваясь к их щекам, потрогал свою, бритую, с синевой. — Легче понять другое: тронут — размажь по стенке.
— Фасечка не такой, — сказала Валя.
— Мысль ловят словами, как зайца силком, а потом про силок забывают. Где бы найти человека, забывшего про слова, и с ним поговорить?
— В эфире сегодня это обсуждалось, — заметил Митрий Алексеевич.
— Но как говорить-то будет этот мудрец? При помощи слов? — сказал Сева Миноров. — Или телепатически?
— И в истинном, и в ложном держись середины круга.
— Золотая середина?.. То бишь посредственность, — откликнулся Владислав Георгиевич.
— Да, но ведь вопрос извечный: в чем истина? — проскрипел Сева Миноров. — Так что этот Шиповник прав, прав, хе-хе.
— Отягощенные изобилием будут взбираться на высоту с тяжкой ношей, — это ли не страдание?
— То есть к тем снежным пикам? — спросил Владислав Георгиевич, кивая куда-то вверх, на окно.
— Вот нам всем и ответ на вопрос, почему мы никак не догоним и не перегоним Америку, — сказал Сева Миноров. — Тут мне вспоминается, как в четырнадцатом году, эдак… в апреле в книжном услышал разговор двух продавщиц о последних известных событиях: мол, и правильно, ничего, надо поделиться, а то уже две машины в семье. Хоть бы и у них: у мужика и у дочки. Хе-хе…
— А ты не спросил, так она отдаст чью машину? Мужика или дочки? — весело поинтересовался Митрий Алексеевич.
— Нет, — проскрипел Сева Миноров, — мне зуб выдрали, заморозка еще не отошла, язык превратился в сардельку.
— А я вот и сбрасываю, — сказал Владислав Георгиевич. — А моя пятая все недоумевает… как пятая колонна. Сегодня попотчую ее этой вот притчей.
Вася потрогал себя за ухо, вздохнул.
— Ну и, кажется, последняя… Она проста и звучит так: Целостность несовершенного.
— Так этот Шиповник, чьи заповеди мы слушаем, произрастал в Индии? — громко и отчетливо спросил Владислав Георгиевич, глядя с пониманием на Севу Минорова.
И Вася вдруг засмеялся и вдохновенно ответил:
— Хых! Хы-хы-хы… От кого ты об этом слышала, спросил Подсолнечник из Южного Предместья. Я слышала от сына Гадателя на Черепашьем Панцире, а Сын Гадателя слышал от внука Повторяющего, а внук Повторяющего слышал от Ясного Взора, а Ясный Взор слышал от Шепчущего на Ухо, а Шепчущий на Ухо слышал от Неотложного Труда, а Неотложный Труд слышал от Поющего, а Поющий слышал от Изначального Эфира, а Изначальный Эфир слышал от Пустоты, а Пустота слышала от… от… — Вася захлебнулся, закашлялся.
— От кого, Фасечка? — с ужасом спросила Валя.
— От Безначального, — сказал Вася. — Ну а вы все — от той Женщины Одинокой, от Шиповника, а дальше и от меня. — Он потупил глаза.
— Нет, это определенно китайское, — сказал Сева Миноров и кашлянул в кулак. — Лао Цзы? Так?
Вася отрицательно мотал головой.
— Я бы не удивился, если бы его звали ПредЗемШара, — заявил Владислав Георгиевич.
— Так ведь их должно быть триста семнадцать, — напомнил Митрий Алексеевич. — И это один из них.
— Кто? — с оторопью спросил Владислав Георгиевич.
— Да, смотрителем какого сада он был? — не отступал Сева Миноров. — Шиповника? — вспомнил он, и вокруг его глаз собрались морщинки. — Хе-хе… Скорее сада лаковых деревьев! Ведь это Чжуанцзы. Я как раз недавно читывал ихнюю древнюю геомифическую книжку «Нити гор и морей»… Меня просто заинтересовали мифические птицы, вот и решили сделать такой цикл по странам. Будут еще птицы майя и ацтеков, ассирийцев и шумеров, индийские, само собой, и наши сирины с гамаюнами… Так что познакомился немного и с ихними мудрецами.
— Если бы ты еще согласился выдумать голоса тех мифических пташек, как дельно предложил наш звукорежиссер, — сказал Владислав Георгиевич. — Такого нигде не услышишь! Просто птичьи голоса были в английской «Птичьей песни»… Была такая радиостанция. Радовала английских зеков, домохозяек, тех, кто мучился от бессонницы. И прогорела! Потому что с утра до полуночи передавали птиц, птиц и птиц, безо всякой рекламы. Где деньги, Зин?.. Я вас умоляю. Не продается вдохновенье, но передачи должны окупаться. Ну или не в большом провале быть… не на самом долговом дне.
— «Радио Хлебникова» вряд ли сможет когда-либо догнать «Европу плюс», — ответил Сева Миноров. — Хоть с мифическими голосами, хоть с трубами архангелов.
Крупное выразительное лицо Владислава Георгиевича скривилось, как будто он проглотил лимон.
— Меня всегда поражал этот поросячий хвостик, — эксцентрично заявил Владислав Георгиевич, вынося вперед руку с собраными в щепоть пальцами. — Плю-у-с! Ну плю-у-с! А? — Он блеснул зубами в быстрой улыбке и поводил вытянутым пальцем туда-сюда. — Плю-у-с!.. Европа и плю-у-с… за плинтусом цивильного мира. Ну, в смысле, эти скифы всякие. И ведь рулят скифы же! — Владислав Георгиевич развел руками и пожал крутыми плечами. — Начинал француз, а теперь сами москвичи держат вожжи.
— Просто честная констатация факта, — заметил Митрий Алексеевич.
— Типа, просветители, — входил в раж Владислав Георгиевич. — Взбитых сливок с сахаром в уши не хотите ли?
— Ну а у нас «Пинк Флойд», — проговорил Сева Миноров, вдруг впервые без обычного добродушного прищура.
— В гомеопатических дозах! — возразил Владислав Георгиевич. — И — настоящее. О чем и речь… Запад? Что Запад… Ну да, Запад. Но — берите там настоящее, а не всякую туфту.
— Хых-хы-хы-хы, — засмеялся Вася. — Вот-вот, все по уши в этой туфте: играх, фильмах, попсне, фенечках всяких-разных, в рубашечках и штанишках, а квакают: мы па! па! па-па! па-трррио-оты! Хых, хы-хы!.. Тьфу, дерьмо, зараза. Разве это не настоящая дурка? И мыльные рожи дирижируют хором лягушек. Хых-хы-хы… Па-па-па-триоты. Тритоны и лягушки в царском болоте, воняющем столетними онучами и тухлыми щами, в которых шныряют щуки и плюхаются гады и утконос с акульими глазками. Па-па… Хых-хы… А по-по-пы молотят во все колокола. Гой-еси! Вставай, Русь православная! Дави всё. Так написано в Библии. Если ты прав, то все можно. Раскольников наоборот. Хых-хы. Хвали, хвали свое болото, обдолбанный соловьями кулик!
Тут все не выдержали и рассмеялись, даже Валя, давно не смотревшая телевизор. Но, боясь вдариться в смеховое буйство, Владислав Георгиевич тут же оборвал смех и, подняв руку, сказал:
— Трупов, Олег Николаевич, говорит, что сейчас вверх поднялся низовой уровень имени… Какая там у него теория? — спросил он, оборачиваясь к Митрию Алексеевичу.
— По-моему, про имена: мол, у каждого имени три уровня, — откликнулся Митрий Алексеевич. — Примитивный, средний и высший.
— То есть что у людей, что у стран, — уточнил Владислав Георгиевич.
Митрий Алексеевич пожал плечами.
— Еще он приводит Рериха: поверх всяких Россий есть одна незабвенная.
Владислав Георгиевич удовлетворенно кивнул и посмотрел на Васю.
— Я уже слышал такое, — ответил Вася, немного сильнее пришепетывая из-за прорехи в зубах. — Швятая Русь. Где же она?..
— Вы не видели? Сам я найти не могу, — вдруг подхватил Митрий Алексеевич. — Тихо ответили жители: это на том берегу. Тесть, охотник, очень любил Рубцова и особенно это стихотворение, — объяснил он немного извиняющимся тоном.
Все посмотрели на него. Даже, кажется, и кролик.
— Правда, там о погосте, — добавил он.
Наступило молчание.
Сева Миноров повернулся к Владиславу Георгиевичу.
— Влад, не пора ли нам?..
Тот взглянул на него, потом на Васю, Валю, хозяина, повел крутыми плечами, как бы сбрасывая некое наваждение. Глянул на часы, потом в окно, за которым уже загустевали синеватые сумерки. И в доме было сумеречно, но лица еще были хорошо и даже как-то особенно отчетливо видны, отражая вечерний свет из окон. Бледным колоссом стояла печка. Птицы возились у кормушки, пили воду, издавали какие-то невнятные звуки. Крупное лицо Владислава Георгиевича с большим носом и само как будто было покрыто изразцами: оно было вдохновенным.
— Вот за такие вечера я и люблю Кургузовку, — сказал он. — Вам ничего не показалось?
Все молча глядели на него. Владислав Георгиевич, как хороший актер, тоже не говорил, держал паузу, обводя лица большими темными глазами. И когда он остановил пристальный взгляд на взъерошенном сутулящемся Васе, тот дернулся, начал глядеть по сторонам, в окно, за которым туманились стволы деревьев, и наконец проговорил, почесываясь:
— Ну да, крласиво.
Владислав Георгиевич щелкнул пальцами.
— Это понятно… — Он перевел взгляд на Валю.
— Ходит кто-то мимо, — тут же ответила она.
Владислав Георгиевич снова звучно прищелкнул сильными пальцами.
— И это необъяснимо, — сказал он. — Но так всегда в сумерки здесь. Как это можно показать в звуке? — спросил он у Севы Минорова.
Тот погладил пышные пшеничные усы.
— Надо покумекать, Влад.
— Это он, ваш гармонист тот, — сказала Валя.
— Кто? Гармонист? — не понял Владислав Георгиевич.
— Ну физический, — ответила Валя.
— То есть?..
Митрий Алексеевич улыбался.
— Валя имеет в виду Журавеля и его фисгармонию.
— А-а… Вот у кого бы взять интервью… — Владислав Георгиевич снова посмотрел на часы. — Но нам действительно пора, как ни хотелось бы остаться.
— Можно устроить лежбище во флигеле, хотя и прохладно будет, — сказал Митрий Алексеевич.
— На торг, на рынок. С утра встреча, потом визит в мэрию, битва с чиновниками… Все расписано.
Владислав Георгиевич снова выглядел заурядным деловым человеком.
— А чай? Так и не… Давай хоть молока.
— Но мы, как говорится, еще вернемся. Привезем Олега, может Эля, он приболел и не выступил в последней передаче, но обещает про буддиста Батагова выдать в следующей, и даже Лию… И вы убедитесь, что это живые физические персонажи нашего эфира, — добавил он, обращаясь к Васе и Вале. — По снегу-то чего бродить? Еще поживете в Кургузовке?
Вася насупился и не отвечал.
— Не-а, дядя, — сказала Валя. — Фасечка хочет уйти.
Вася послал ей молниеносный взгляд.
— Ты же не хозяйка здесь, — сказал он. — Чего распоряжаешься…
— Митя! — окликнул Владислав Георгиевич Митрия Алексеевича, стоявшего в дальнем углу и наливавшего в стаканы молоко из банки.
— Да?
Митрий Алексеевич нес уже полные стаканы в железных подстаканниках к столу. Молоко и было видно в его руках, а стаканы и подстаканники — нет.
— У тебя же достаточно провизии? Вот и мы кое-что привезли — консервы, сыр, булки, фрукты, подсолнечное масло, крупы, кофе, чай, все, что ты тогда еще заказывал.
— Я подумываю открыть здесь лавку, — отвечал с улыбкой Митрий Алексеевич. — Как в какой-нибудь американской фактории.
— Страннички к тебе время от времени заходят… Но эти особенные. Может, организовать странноприимный пункт?
— Пусть поживут, — отвечал Митрий Алексеевич, — до солнечных деньков.
Он прошел к шкафчику, выдвинул ящичек и достал портмоне.
— Сколько я должен?
— Сева, где чек? У тебя? Что-то не найду…
Сева Миноров пошарил в карманах куртки и обнаружил длинную бумажку, отдал ее Митрию Алексеевичу. Тот зажег лампу, нацепил круглые очки и, посмотрев на бумажку, начал отсчитывать деньги. Отдал их Владиславу Георгиевичу.
— Без сдачи? — спросил Владислав Георгиевич озабоченно.
Митрий Алексеевич улыбнулся.
— В следующий раз.
— Да, — серьезно откликнулся Владислав Георгиевич, — мелочи нет. Сколько я буду должен?
— Я все запишу, — ответил Митрий Алексеевич, продолжая улыбаться.
Допив молоко, Лунь и Горец надели куртки, поблагодарили всех и вышли в сопровождении Птицелова. На прощанье Лунь успел пустить короткую трель, и Zaragoza тут же отозвалась нежнейше, а за нею и еще некоторые птицы из-за сетки откликнулись. Валя тоже встала, собираясь выйти на проводы. Но Вася остановил ее.
— Чего ты, Вальчонок? Сиди.
— Ой, Фася, но такие дядечки… Я таких в жисть не видала. Даже на Соборной горе. А там уйма всяких ходит. Ну? Пойду.
— Может, и уедешь с ними? — иронично спросил Вася. — К Мюсляю?
Валя испуганно посмотрела на него.
— Окстись, Фася!
— Иди, иди к Мюсляю, — продожал Вася. — Может, у них задание такое. Мюсляй всесильный? Вездесущий?
— Он до Ёжика и в Москву добрался, когда тот утёк, — проговорила Валя.
— Вот-вот, — подхватил Вася. — А сюда доберется и подавно. Может, он им и поручил все проверить. И они тут разыграли перед тобой эфир. Дядьки эти, Влад с ряшкой, Сева патлатый. Кто они такие?
— А как жа… радива, — растерянно сказала Валя.
— При нынешних технологиях все можно сделать, хоть репортаж с Луны. Или с Марса. И не забудь, что Обло-Лаяй за мной рыскает по пятам.
— Обла?
— Оно самое. Тут уже ихние возможности безграничны. Хоть полония подсыплют в английский кофей, хоть забьют битами в Лондоне. Обло-Лаяй круче твоего Мюсляя, заруби себе на носу, Вальчонок, и не расслабляйся, ясно? Нигде! Точка.
— Даже на Елисейских… этих… Полянах?
— Там-то, может, еще опаснее, чем здесь.
— А как же дядечка Митрий прогуливался?
— Хых, неизвестно, как он здесь оказался. Может, его выкрали, накачали наркотиками и увезли.
— Куда?
— Куда, куда… зараза… Сюда. В Россию. А теперь он смотрителем у них на службе. Мне опер говорил, что у них все схвачено, в каждой, считай, деревне свое око, свое ухо. Скостят срок, улучшат условия, сиделец и соглашается сотрудничать. Ну и стучит: кто, куда, откуда. А они тут устроили перед нами спектакль. А сейчас совещаются, наверное, как нас лучше утрамбовать…
Вася и Валя молчали, слушали, глядели в окна, за одним из которых маячили силуэты людей, автомобиля.
— Зачем жа мы, Фасечка, туда лезем?
— Куда?
— Ну в Поляны те Елисейские?..
— А что, в этом болоте ждать? Когда утконос в темечко клюнет?.. Там хоть и опасно… но воздух другой, Вальчонок.
— Какой?
— Свободный.
— А мне дядечки… показалися такими ладными, Фася. Чудные. С добринкой.
— Да где ты видала таких бизнесменов? Ну? Подумай. — Вася постучал себя кулаком по лбу. — Все рвут и тащат, а этот… какое-то радио, птички, музычка, стишки. Если они вообще… — Вася запнулся и выдохнул: — Не врачи!
— Вра-а-чи? — переспросила Валя и вернулась на свое место, подхватила Бернардика.
— Да. Врачи, — повторил Вася. — Всякое может быть. В одной дурке… была такая история… Бежали дурлачок с дурлочкой… А там сразу большой пруд, зараза. Все опоясывал. А он загодя смастерил плотик. Из веток, там, досточек и бутылок.
— Бу-у-ты-ы-лок?
— Ну да. А что? Пластиковые. В них объем. Если с крышкой — то непотопляемая. Японцы острова целые из них делают, сады разбивают и живут себе на плаву.
— Ху-ууугу!
— Хых!..
— Я бы забоялася.
— У них земли не хватает, — продолжал задумчиво Вася. — Им надо, конечно, уступить Луну. Ну хотя бы одну сторону. Темную или светлую, пусть решает ООН. Но это было бы справедливо. И они там, не сомневайся, все устроят, разведут устриц в тех морях и будут выращивать… этот… сельдерей с цветной капустой. Это же японцы.
— Луну? Отдать японцам?
— Да. Они больше всех пострадали от Обло-Лаяй-Баскервилей. Вот дерьмо-то какое. Или отдать им нашу Аляску. Это было бы по-честному. А то плавают на пластике…
— Фася, а что было с теми, ну, которые на плотике-то?
— С дурлаками?..
Но ответить он не успел: отъехала, просигналив, машина, и в дом вошел Митрий Алексеевич. Его тень двигалась по стенам, причудливо ломаясь. Лампа светила все ярче.
День угас и ранний вечер, старея, синел все гуще.
