Рыло мыло раму

Тут уже и Сева Миноров не выдержал и, тряся седой шевелюрой, вышел вон. А Вася продолжал один. Валя вытаскивала обгорелую сверху картошку, дула на руку, засовывала пальцы в рот…

Когда этот смерч смеховой прошел, все собрались за столом.

Владислав Георгиевич наставил на Васю палец.

— Держи свое психотропное оружие за пазухой! — грозно сказал он.

— Дядя, кушайте, не ругайтеся, — попросила Валя.

Запекшаяся картошка благоухала на тарелках. Митрий Алексеевич достал соленых огурцов с укропом, квашеной капусты, нарезал хлеба, привезенного гостями. Сам он не ел, как и Вася, а Валя с удовольствием взялась уплетать второй обед.

— Сева, надеюсь, ты не успел выключить диктофон? — спросил Владислав Георгиевич. — Мы это отредактируем, подчистим… Может что-то получиться. Ну, в духе смеха в «Сияющем безумном бриллианте» «Пинк Флойд».

— Вы рассмейтесь, смехачи… Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно… — откликнулся Сева Миноров, кивая.

А Всеволод Георгиевич подхватил:

— «…смех усмейных смехачей! / О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей! / Смейево, смейево! / Усмей, осмей, смешики, смешики! / Смеюнчики, смеюнчики. / О, рассмейтесь, смехачи! / О, засмейтесь, смехачи!»

— Не надо, Василий, — иронично предупредил Митрий Алексеевич.

Владислав Георгиевич покачал головой.

— И вы утверждаете, что не любите ПредЗемШара?

— Не люблю, — честно признался Вася.

— Поразительно. А кого же вы любите?

— Я? — Вася пыхнул синевой. — Джона Леннона.

Над столом в картофельном пару повисла пауза. Сева Миноров просмеялся было надтреснуто, но тут же спохватился, опасливо взглянув на Васю.

— Ну, батенька, — проговорил Владислав Георгиевич, круто соля золотистую картофелину и отправляя ее целиком в рот. — Это… это… — продолжал он, жуя, — несопоставимые величины. «Еще раз, еще раз, / Я для вас / Звезда», — предупреждал ПредЗемШара. «Горе моряку, взявшему / Неверный угол своей ладьи / И звезды: / Он разобьется о камни». Вот вы рискуете разбиться, Василий. Кто такой Леннон? — Владислав Георгиевич скривил губы. — Ну да, повсеместно известный поп-певец. Но ни разу не поэт. У него примитивные тексты. Просто приправлены бодренькой музычкой.

— У вашего «Пинк Флойд», что ли, лучше? — спросил Вася.

— Музыка у них гениальная, — безапелляционно отрубил Владислав Георгиевич. — Это почти классика, Бах с Моцартом.

— Хорошо, что это не слышит Эль, — скрипуче заметил Сева Миноров, улыбаясь в густые снопы своих выцветших усов.

— Ну да, с нашим музредактором вечные споры, — согласился Владислав Георгиевич. — Ладно, ладно, не будем о вкусах, действительно… Но — читали ль вы «Воззвание председателей земного шара»? Я вот… только это хотел спросить. Просто интересно мне…

Вася отрицательно покачал головой.

Владислав Георгиевич приосанился.

— Как же вы, странствующий анархист, прошли мимо этого?

Вася пожал плечами.

— Василий считает его большевиком, — сказал Митрий Алексеевич.

— Что?

Владислав Георгиевич надул щеки и выпучил свои морские глаза. Он явно не ту стезю избрал, в нем чувствовался талант лицедея.

— Дайте мне запить чем-нибудь эту пилюлю, — попросил он.

Валя подала ему стакан с холодным чаем. Владислав Георгиевич махом выпил и снова с преувеличенным изумлением воззрился на рыжеватого Васю с торчащими вихрами, побитыми губами и припухшим носом. Васины глаза блуждали, ему явно не по нутру был этот разговор.

— Это, скажу я напрямик, глупость, — заявил Владислав Георгиевич. — Обыкновенная глупость. Не обижайся, Вася, — перешел он на ты. — Конечно, его антибуржуйство явно… и, так сказать, налицо… на лице. Неспроста же в Персии его местные кликали урус дервиш. Бродил он там в одежде, сшитой из мешковины, волосы имел длинные…

— Как у Джона Леннона? — спросил Вася.

— Только твой Леннон никогда не ходил в мешковине. И не собирал выброшенную штормом рыбу на обед. И не сочинял таких стихов… «Точит деревья и тихо течет / В синих рябинах вода. / Ветер бросает нечет и чет, / Тихо стоят невода…» — Владислав Георгиевич прикрыл свои выпуклые большие глаза и почмокал, словно пробуя на вкус эхо прочитанного.

— Он из рыбаков был, дядя? — спросила Валя.

— «Звезды — невод, рыбы — мы…» А невод в руках призраков-богов. Но и сам он был и рыбарем, и птицеловом, ловил созвездия в силки стихов, да времирей с жарирями и еще зинзиверами.

— Его ба-а-тюшка, — проскрипел Сева Миноров, — был орнито-о-логом, основателем заповедника.

— Астраханского, — поддакнул Митрий Алексеевич.

— Слушайте, — вдруг сказал с большим оживлением Владислав Георгиевич, — слушайте, а почему бы и нам не замутить заповедничек, а? С центральной усадьбой здесь. Радиостанция есть.

— Хе-хе, маловато оснований, — проговорил Сева Миноров.

— Как? Но ты же, Всеволод Максимыч, сам нашел гнездование черного аиста на болоте у Излучины? — напомнил Митрий Алексеевич.

Сева Миноров качал седой головой.

— Не-э-т, маловато…

— Впрочем, наш заповедник в эфире, — сказал Владислав Георгиевич. — ПредЗемШара устанавливал государство времени, ну а мы — заповедник в радиопространстве. Мы его, можно сказать, изобрели… Значит, хоть и «приобретатели», которых так не любил Председатель, но вместе с тем — «изобретатели». К таковым он причислял, например, Андриевского, следователя Реввоентрибунала в Харькове, куда Председателя занесло.

— Следователь — изобретатель? — тут же поинтересовался Вася. — Пыток, что ли?

— Он хорошо понимал поэзию футуристов и пытался ставить «Ошибку смерти» на сцене…

— Как и некоторые бизнесмены тому не чужды, — заметил Митрий Алексеевич.

— Ну, в бизнесе есть, конечно, своя драматургия, но у следователей почва богаче, богаче, — проговорил Владислав Георгиевич. — И потом этот драматург-следователь превратился в советского режиссера. А мы так и тянем лямку бизнеса. И выведет ли нас какой-то литератор в своей пьесе? А следователя Андриевского Хлебников вывел в поэме «Председатель чеки». Хотя, не столько Андриевского, ведь с ним он приятельствовал, Андриевский вызволил поэта из харьковской дурки…

Вася пыхнул синевой на Владислава Георгиевича, отвел глаза, снова взглянул и все же спросил:

— Хлебников торлчал в дурлке?

Владислав Георгиевич усмехнулся и потрогал щепотку усов.

— И не единожды, батенька. Первый раз он откосил от царской армии, потому как был прирожденным пацифистом, прямо заявляя, что ему противен бич войны. Честно сказать, этот эпизод его биографии мне не по душе… Впрочем, я его понимаю. А вот второй прыжок в дурку — так даже и приветствую. Его хотели мобилизовать деникинцы. Но в дурке этой кое-как кормили, прессовали и совсем не лечили. Тут и явились большевики. И следователь Андриевский вытащил поэта. Ведь попасть-то в дурку легче, чем выпутаться из цепких лап психиатров. Замечателен ответ доктора, что заведовал этой дуркой, на вопрос Андриевского «Опасен ли Хлебников для общества?» — «Это, скорее, общество для него опасно». Да и вся Россия тогда была дуркой. И заправляли в ней такие гиппократы, что мама не горюй. Как, например, знаменитый харьковский чекист Саенко. Вот его Председатель и соединил с Андриевским в образе другого председателя — чеки: «Тот город славился именем Саенки / Про него рассказывали, что он говорил, / Что из всех яблок он любит только глазные…»

Вася не выдержал и плюнул:

— Вот дерьмо-то! Зараза! Прлоклятье…

— В этом образе еще и Нерон с Христом, — продолжал Владислав Георгиевич. — И Нерон, как объяснял наш литредактор Трупов, звучит убедительнее. То бишь — страшнее. Вот и весь ответ на обвинения.

— Почему он Трупов? — поинтересовался Вася.

— Это персонаж из поэмы Хлебникова, которая так и называется «Олег Трупов». На нашем радио это обычное дело…

— Так он… — Вася в замешательстве потер переносицу, — персонаж или…

— Ты же сам говорил, что все мы здесь персонажи, — напомнил Митрий Алексеевич.

Вася с каким-то отчаянием взглянул на него, мучительно сведя брови на переносице.

— Да… но это все же игра тогда, — бормотал он. — А что будет, когда она окончится?

— Ну что происходит с Труповым, когда он после эфира уходит из нашей студии? — спросил Митрий Алексеевич у Владислава Георгиевича.

— Да что… Он надевает куртку, заматывает шарф, идет, по дороге сворачивает в заведение выпить пива. И уже думает о новом эфире. Прислушивается к разговорам, наблюдает… Да! Что это я?.. — Владислав Георгиевич хлопнул себя по лбу. — Конечно, соображает о своих сочинениях: что предсказано ПредЗемШара? Взять этот псевдоним он решил по нескольким причинам. Ну во-первых, у всех на радио они есть. За исключением нашего Веволода Максимыча… — Владислав Георгиевич взглянул на седоголового Севу Минорова. — Потому что нас слушают не только те, кому интересен Хлебников, или любители музыки, но и любители птиц, природы. А Всеволод Максимыч как раз известен в этих кругах. Ну вот. И кроме того, в «Лесной жути» и в «Олеге Трупове» он просто увидел себя. «Лесная жуть» заканчивается песнью с криками чаек и орланов, которую замыкает Байкал, а он как раз и написал свою байкальскую песнь, роман. В «Олеге Трупове» снова Сибирь, Лена… И этого достаточно. Наш литредактор в молодости и странствовал там.

— Обычное дело среди тех, кто подключается к этому шиповнику солнца, — надтреснуто проговорил Сева Миноров. — К примеру эта девушка… ну, что снимала о нем фильм?..

— Саканян, — сказал Владислав Георгиевич. — Елена Саканян.

— Она утверждала, что ее предсказал ПредЗемШара, хе-хе.

— Хороший фильм, только с тогдашним президентом Калмыкии Кирсаном Илюмжиновым девушка переборщила, — заметил Владислав Георгиевич.

— Ага, хе-хе. Мол, инкарнация самого поэта.

— Кто? Президент? — спросил ошеломленно Вася.

— Частичная, — подсказал Владислав Георгиевич, предостерегающе поднимая палец.

— А я вот и говорю, — сказал брезгливо Вася, — большевик.

— Ну, за фантазии последователей он не отвечает, — возразил Владислав Георгиевич.

— Да, фантазии зачастую перерастают в фанатизм, — сказал Митрий Алексеевич. — Примеров много… Из Нагорной проповеди соорудить костер да камеру пыток — для этого надо иметь шустрый тараканий ум.

Все заулыбались.

— А мне они и представляются бегающими во все стороны тараканами… бегают, шуршат, — пробормотал Вася.

— Кто? — спросил Владислав Георгиевич.

Вася взглянул на него.

— Инквизиторы.

— Ну, к девушке это все не относится. Она сделала душевный фильм, — сказал Владислав Георгиевич. — Да и буддист и шахматист Илюмжинов… чем он плох?

— Его помощник вместе с зеком забили журналистку ножкой от стула и ножиком! — бросил Вася. — Юдину, писавшую про эту Калмыкию правду.

Повисло молчание.

— Или и президенты не отвечают за своих фанатов, прлоклятье?! Христос не в ответе, Магомет не в ответе, Будда, — перечислял Вася, загибая пальцы. — Кто там еще…

— Любые идеи можно извратить, — сказал Митрий Алексеевич.

— Нет, — тут же возразил Вася, бросив взгляд на него. — Кого… ну кого убил хоть один толстовец?

Все молча смотрели на него.

— Христос никого не убивал, Фасечка, — нарушила молчание Валя.

— Хых!.. Да! А христиане — пачками, — ответил Вася. — А Толстого они отлучили от церкви. Хотя тут, как в той исторлии про дурлку с Хлебниковым, их надо было отлучать, а не Толстого. Ну вообще зря он вязался с запредельщиной…

— Постой, так ты толстовец, что ли? — спросил Владислав Георгиевич.

Вася быстро взглянул на него, мотнул головой, как жеребец, отмахивающий от овода.

— Так да или нет?

Васины глаза бегали по столу, по рукам, он отмалчивался.

— Отчасти, насколько я понял, — сказал Митрий Алексеевич. — Толстовец-атеист. Ведь так и получается, Василий?

Вася не отвечал, хмурился.

Владислав Георгиевич покачал головой.

— Не оскудела, как говорится, земля… Послушайте, батенька, мы обязательно должны сделать с вашим участием что-то… Вы не птицелов случайно?

Вася снова мотнул головой.

— Ладненько… Просто странник-толстовец… жаль только, что не любите нашего патрона… Ведь именно он говорил, что в день Цусимы задумал мыслью победить государство. А в «Возвании Председателей Земного Шара» проповедовал юношам бежать в пещеры при одном только слове «государство». Неужели не слышали?

— Нет, — сказал угрюмо Вася.

— Хм, толстовец-анархист не слышал, зато бизнесмен с брюшком знает, — со сдержанным пафосом промолвил Владислав Георгиевич, оглядываясь за поддержкой на своих друзей.

— Чудны твои дела, как говорится, хе-хе, — проскрипел Сева Миноров.

И Васе вдруг показалось, что он сейчас стащит парик и утрет вспотевшее лицо. Ведь у Севы Минорова были молодые глаза. Хотя плечи и сутулы, лицо в морщинах, голос надтреснутый. Просто… еще — да, мгновенно ему почудилось, что они как раз и в эфире, и «Радио Хлебникова» вещает в пространстве и времени… Или только уже во времени.

Он исподлобья оглядел лица, передернул плечами.

— Не смотрлите так, будто тут консилиум врачей, — проговорил Вася.

И какая-то жуткая догадка вспыхнула в его глазах. Если бы эти глаза сейчас видел поэт, он сказал бы о синих шиповниках.

Владислав Георгиевич переглянулся с Митрием Алексеевичем.

Сева Миноров успокаивающе проскрипел:

— Наблюдать всего интереснее за птицами… И за теми, кто за ними наблюдает.

Вася посмотрел на него и вспомнил, что хотел спросить.

— Шиповники солнца… это чьи?

— ПредЗемШара, — ответил Сева Миноров.

Нет, был он старик, с желтыми щеками, дряблой кожей на шее.

— Здорово сказано, — одобрил Вася.

— …И за шестьдесят лет до открытия учеными пульсации солнца, — заметил Владислав Георгиевич, — батенька.

Вася мгновенно почувствовал полное доверие к этому все-таки неординарному человеку, но тут же и ожегся об его «батеньку». Нет, что-то во всем этом было не так. Чуть-чуть не так. Вася не мог ухватить, что именно. Так иногда бывает: что-то мелькает сбоку и позади, — оглядываешься: нет ничего, никого. Снова глядишь вперед — а оно пырхает.

Эх, если бы он обошелся без этого «батенька». Вася глядел тревожно на него, на Севу Минорова, на Митрия Алексеевича. И только взгляд на Валю, сидевшую уже в сторонке, у изразцовой печи, с кроликом на коленях, его немного успокоил. Валя-то была подлинной, он в ней уже ни капли не сомневался и как будто знал сто лет, ну, с детства, как будто они еще в детском саду сидели рядышком на горшках.

— Василий тут давеча рассказывал любопытные вещи про шиповник, — вспомнил Митрий Алексеевич. — Точнее, про древнего смотрителя садов шиповника.