Его приветствовала Zaragoza

Его приветствовала Zaragoza с оранжевой грудкой нежными восклицаниями на своем птичьем языке.

Вася вышел на улицу. Туман рассеивался. От снега уже почти не осталось ничего, так, кое-где белели клочья как будто разорванной бумаги. Где-то в мутных высях пробивался призрак солнца. Бликующее пятно напоминало лицо. А туманные полосы реяли, как одежды. К Васе подбежал Конкорд, пытливо смотрел разными глазами.

— Хых, стрланная псина, — пробормотал Вася.

Дверь открылась, и Валя, подавая ведра, попросила принести воды. Вася пошел на колодец. Конкорд побежал рядом и первым деловито заглянул вниз, встав передними лапами на низкий сруб.

— Колодец, — говорил Вася, наматывая цепь на деревянный барабан и поднимая воду из глубин. — Вода.

После рассказа Митрия Алексеевича все выглядело как-то по-другому. Простые вещи казались значительными. Вася вспомнил рекомендацию Гуль-муллы: вообразить, что все снится. И как будто как раз это он и сделал.

Вообще во всем было что-то странное, если подумать. И надо было сделать какое-то резкое движение, что ли, рвануться, чтобы в полной мере это осознать, увидеть, как оно есть. И Вася даже взял и быстро оглянулся, так, что в шее что-то хрустнуло.

— А! Черлт! Дерьмо, зараза…

Вася, морщась, растирал шею.

Нет, ему так и не удалось все охватить единым разящим взглядом. И он взял ведра и пошел, сопровождаемый Конкордом, поглядывая на деревья, как будто написанные тушью на влажноватой рыхлой бумаге, на башню из темного кирпича, четырехугольную, не круглую, на большой дом вдали с чугунным балконом и колоннами. Под ногами чавкала грязь. В парке граяли вороны и грачи. Невидимая, внизу текла река.

Вася подумал, что они и причалили к берегу времени, к какому-то девятнадцатому веку. Или даже к восемнадцатому, если вспомнить о Радищеве. Радищев входил в его библиотечку анархиста. Его «Путешествие» он читал, и оду «Вольность», в которой ему особенно нравилась строфа про царя и веру, точнее, эти строки: «Власть царска веру сохраняет, / Власть царску вера утверждает, / Союзно общество гнетут…» Коротко и ясно.

И тем удивительнее был рассказ этого бывшего врача, предпринимателя из Питера. Да, если вдуматься, и его любимая радиостанция… И все. Как-то многое сходилось в одну точку, завязывалось в тугой узел. Правда, еще Джек Королек предлагал так экспериментировать: брать за основу нечто, принимать какую-либо точку зрения — и фиксировать потом как вдруг все начинает совпадать. Вообрази себя коммунистом, и воды реальности повернут на твою мельницу. Представь себя государственником, и то и дело будешь получать сигналы о незыблемости этих принципов. Или возомни себя адвентистом седьмого дня: посыплются знаки, особенно всякие предупреждения насчет субботы. Уфологи всюду видят следы пришельцев, и так далее. Мир подозрительно пластичен. Но… так и не поддается никому. Как убивал и угнетал шумер шумера, египтянин египтянина, ацтек ацтека, так все и продолжается. Никаких на самом деле перемен, зараза… Хотя шумеров и след простыл. И человек по-прежнему унижен и оскорблен на этой планете.

Вася задумался и прошел мимо башни — прямиком к крыльцу с чугунным балконом. Просто он спрашивал сам себя, куда же здесь можно дальше бежать-то? Ну куда?

Про Париж, конечно, интересно было слушать, но уже накапливалось какое-то разочарование, что-то такое чудилось неотвратимое… Вася даже подумал, что и не хочет вовсе услышать продолжение.

…Постояв перед парадным осыпавшимся крыльцом, он подхватил холодные дужки ведер и, повернув, пошел обратно.

Нет, все-таки дурак этот Митрий Алексеевич, что вернулся. Ведь он вернулся. Эх, хых, зачем? Зачем, а?

И как будто кто-то услышал желание Васи Фуджи: после обеда, когда Митрий Алексеевич вышел раскурить трубочку перед продолжением рассказа, за окном послышался шум мотора. К башне подъезжал темный джип. Правда, Васю это вовсе не обрадовало. А наоборот, он перепугался до бледности. А Валя была беспечна. Она чувствовала себя под защитой дядечки Митрия Алексеевича. Вася глядел в окно. Джип остановился, внушительный, как танк. Он ожидал увидеть верных псов Обло-Лаяй, но из джипа первым вышел какой-то белый мужик в клетчатой кепке, коричневой куртке, а за ним и водитель, высокий, в короткой кожаной куртке, простоволосый, с щепоткой усов, похожий на грузина, в темных очках, хотя солнце так и не проглянуло толком. Слышны были глухие восклицания. Все улыбались, пожимали друг другу руки. Приехавшие озирались, что-то говорили. Митрий Алексеевич разводил руками, в левой дымилась его трубочка. Конкорд сдержанно вилял хвостом, но видно было, что рад.

Валя шагнула к зеркалу и принялась охорашиваться.

Через некоторое время все вошли в башню.

— О, тут тепло, — проговорил первый, стаскивая кепку.

Голос его был надтреснут. Копна волос — совершенно седая. Чуть темнее были когда-то пшеничные, но еще пышные усы, как у Максима Горького. Выпуклые крупные глаза слабо голубели. Вот уж действительно лунь. Он глядел на птиц. И только потом обратил внимание на Валю, Васю. Следом входил и второй гость, похожий на горца. Но нет, он лишь отдаленно напоминал горца, наверное, благодаря щепотке усов и большому носу с горбинкой. Митрий Алексеевич закрыл дверь.

— Это мои друзья, Влад и Сева, — представил он вошедших.

— Кому Влад и Сева, а кому Владислав Георгиевич да Всеволод Максимович, — сказал крутоплечий горец с вызовом и значительностью, хотя и с долей иронии.

— А это мои гости, Вася и Валя, — продолжал знакомить Митрий Алексеевич. — Туристы, искатели…

— Здрасьте, — откликнулась Валя, стреляя глазами на вошедших.

— Ого, а это кто?! — воскликнул горец Владислав Георгиевич, увидев кролика и даже снял солнцезащитные очки.

— А, тоже прошу любить и жаловать, — откликнулся Митрий Алексеевич. — Кролик из благородной породы сенбернаров — Бернард.

— Нет, он из этих… новых зеландцев, — сказала Валя.

— Смуглороссья, — проговорил горец Владислав Георгиевич, глядя на нее.

Седой Лунь шагнул к Бернарду и склонился, потом присел, разглядывая, и протянул руку.

— Ну привет…

И Бернард вдруг мягко ударил по его руке лапой.

— Ой, мамочки! — вскричала Валя. — Фасечка, ты видел? Вы видели?! Он жа поздоровался!

— Ничего удивительного, — проговорил Горец, осматриваясь. — Кто только не здоровается с Севой. Я видел однажды, как даже конь хотел его поприветствовать. Правда, задним копытом.

Они засмеялись, видимо, вспоминая этот случай.

Лунь потрепал кролика по голове и встал, прошел к сетке, но тут же обернулся к окну, на котором стояла клетка с зарянкой, протянул руку к прутьям, и коротко просвистел особым образом. Zaragoza затрепетала крыльями и начала петь.

— Фасечка, — подавленно пролепетала Валя, — это родной братец Мартыновны.

— Его отчество Максимович, — возразил Митрий Алексеевич.

Усы Луня топорщились в улыбке, толстый нос расплющивался.

Горец увидел аккумулятор, подключенный к радиоприемнику, и спросил: что это значит, снова нет света? Митрий Алексеевич подтвердил.

— Надо было позвонить мне, — посетовал Горец, — мы бы по дороге посмотрели, где обрыв… Ладно, на обратном пути. Всеволод Максимович, диктофон-то не забыли?

— Нет, а как же, — отвечал надтреснуто Лунь.

— Ты же услышал наше предупреждение? — спросил Горец у Митрия Алексеевича. — Вот мы и приехали. И ты уже не отвертишься, как бывало. Радиослушатели ждут вестей из глубин. Хватит отмалчиваться.

— Ну вообще-то можно было и предварительно… — начал Митрий Алексеевич.

— Перестань, анахорет! Выйди к людям, на жизнь, на торг, на рынок. Тебе есть что рассказать. Смотритель развалин, феллах, а? Можно ведь сравнить эти развалины с пирамидой Хеопса? Или руинами в Долине царей?..

— Вполне, — отвечал Митрий Алексеевич.

— Ну, я и говорю.

— Не знаю, что я буду рассказывать…

— Да ладно!.. Расскажешь о птицах, конечно… о Ка, ведь он был крылат, как птица. Бывает, наверное, и у тебя? Дергает за рукав, мол, айда к Аменофису?

— Тут, дядя, кто-то точно ходит, — встряла Валя.

Владислав Георгиевич взглянул на нее, пощипал щепоть усов.

— Не мудрено. В этом ладомире все возможно.

— Мы только пообедали, — сказал Митрий Алексеевич. — Чем вас угощать?

— Нам много ль надо? — со смехом спрашивал Владислав Георгиевич. — Ты же знаешь, мало: шмат сала, чугунок картошки и… Но здесь я умолкаю, щадя твой обет. Пусть и у нас будет обет вместо обеда, ведь истинные творяне всегда меняют Д на Т.

Митрий Алексеевич и Сева Максимович засмеялись.

— Сейчас затопим печку и приготовим царскую картошку, — пообещал Митрий Алексеевич.

— Нет, не надо, — остановил его Владислав Георгиевич. — А то вы так и не запишете ничего с Севой. Будете греметь ухватами и выйдет усмеяльно. Мы стеснять вас не будем, Дима, уедем сегодня.

— Да вот Валя с Васей все сделают, а мы пойдем на воздух говорить, — ответил Митрий Алексеевич.

Так и поступили. Митрий Алексеевич и Сева Максимович с диктофоном ушли на улицу, а Вася принялся разжигать огонь в печи, Валя взялась чистить картошку. Владислав Георгиевич сидел, наблюдал за ними, слушал птиц и, по всему было видно, пребывал в блаженном состоянии.

— Так вы пешеходы? — спрашивал он.

— Ага, дядя, — отвечала Валя, — перехожие.

— Хм… И куда же вы переходите?

— Фася, куда?

Вася хмурился, чиркал спичкой, зажигал стружку. Пламя отражалось на его лице с распухшим носом и синяками под глазами.

— Куда… куда… Куда язык доведет, — вдруг ответил он и просмеялся: — Хых, хы-хы, хы… — Но тут же спохватился, оборвал смех. — Так… в направлении реки.

— А эта река как раз туда и ведет, куда язык раньше водил народ, — заметил Владислав Георгиевич.

Вася испуганно посмотрел на него и торопливо заговорил:

— Да нет, мы думали на север, на Соловки, там белые ночи, рыбы много…

— Так это же в другой стороне, — заметил Владислав Георгиевич, щурясь.

— Ну… Сюда вот добрались, — ответил Вася, — посмотреть… Усадьбу купца. Давно слышали, а дальше автостопом назад — на север…

— А, слышали? — оживился Владислав Георгиевич. — В соцсетях выкладывают посты с фотками. И «Радио Хлебникова» уже рассказывало. В следующей передаче снова будет речь…

— Хорошее радио, — отозвался Вася. — Жаль, раньше не слышал.

— Вы последний выпуск слышали?

— Да… А вы Пирожков и есть?

— Так точно.

— Радио убыточное, наверное, — посочувствовал Вася.

И Владислав Георгиевич раскатисто расхохотался.

— Трата и труд, и трение! А там, где трение, будет и огонек.

— Как у нас в печке, — сказала Валя, заканчивая чистить картошку.

— Да, и из нашего эфира выкатываются печеные картошки, — продолжал говорить со смехом Владислав Георгиевич.

Его лицо покраснело слегка. Это был пожилой мужчина с брюшком, хотя и плечистый и по всему видать, сильный. Мешки под глазами и красноватые прожилки в глазах свидетельствовали о том, что, скорее всего, он не давал никаких обетов, но это не мешало ему успешно вести свое дело. Сейчас он снял куртку и остался в джинсовой рубашке, вскоре и ее расстегнул, потому что под нею была надета еще и футболка. На крепкой шее серебрилась цепочка.

— Далеко, конечно, до пророчества Велимира Владимировича, он-то радио будущего мыслил духовным солнцем, а у нас вот только печка, — Владислав Георгиевич развел руками. — Сейчас говорят, что он предсказал телевизор и интернет, — продолжал он, — с цветными картинками. У нас картинки нет, только, так сказать, мыслительная. Но уж точно у нас, по его слову, в потоке молнийных птиц дух преобладает над силой, добрый совет над угрозой. Телевизионщики не могут похвастаться тем же.

— Да там все наоборот! — с жаром воскликнул Вася. — Полное дерьмо угроз и кулачного права.

— Я вижу, кто-то именно этим правом воспользовался в разговоре с вами, — заметил Владислав Георгиевич.

Вася дотронулся до носа и махнул рукой.

— Это Зык-Язык! — воскликнула Валя.

Владислав Георгиевич поднял брови.

— Что за персонаж еще?

— Да-а, зараза, один хам, — ответил Вася.

— Он нашу лодку украл! — выпалила Валя. — И лампу забрал! И одеяла, кастрюлю, чайник… Все!

— Вот как?.. Что же вы, обратились в полицию?.. Где это случилось? Когда?

Вася недовольно смотрел на Валю, отвечал нехотя, что все это было далеко и давно.

— А синяки свежие, — возразил Владислав Георгиевич. — Смотрю, язык не только до Киева, но и до ручки доведет.

— До гроба, дядя! — сказала Валя.

— Давай, ставь чугунок в печку, — напомнил Вася.

Но Валя заупрямилась:

— Сам поставь, Фасечка.

— Но ты же вон как ловко орудовала ухватом! А я переверну, прлоклятье…

— Ну Фасечка…

— Вальчонок, хватит препираться.

И все-таки пришлось Васе ставить чугунок в огнедышащую печь. Глаза его сине пламенели.

— Как же вы теперь без лодки? — спрашивал Владислав Георгиевич.

— А так, — отвечал Вася. — Поймаем попутку… на север.

— Ху-ууугу! К белым медведям! — воскликнула Валя.

Владислав Георгиевич посмотрел на нее.

— Подслушать северные речи? Увидеть северные очи бога, бога севера?

— Ху-ууугу!

— На самом деле, все может оказаться ближе, — сказал Владислав Георгиевич задумчиво. — Как у Хлебникова. Знаете вы его стихи?

— Не-а! — радостно ответила Валя.

— А я вот вам сейчас почитаю, — сказал Владислав Георгиевич, поглаживая щепоть усов, сверкая черным перстеньком. — Ну вот… Как раз про медведей. — Он кашлянул и начал сдержанно, почти монотонно, но легко и просто читать: — «В этот день голубых медведей, / Пробежавших по тихим ресницам, / Я провижу за синей водой / В чаше глаз приказанье проснуться. // На серебряной ложке протянутых глаз / Мне протянуто море и на нем буревестник; / И к шумящему морю, вижу, птичья Русь / Меж ресниц пролетит неизвестных…» — На мгновенье он прервал чтение и продолжил: — «Но моряной любес опрокинут / Чей-то парус в воде кругло-синей, / Но зато в безнадежное канут / Первый гром и путь дальше весенний».

— Ой, Фасечка! Прям про нас с тобою, Фуджик! — изумилась Валя.

— Мы сплавлялись без паруса, — буркнул Вася. — Я вообще-то не фанат Хлебникова, — добавил он.

Владислав Георгиевич воззрился на него. У него были глаза цвета морской волны, зеленоватые, почти и не выцветшие, как это обычно бывает в такие годы.

— А меня его стихи поначалу тоже не торкали, — сказал он. — Заумь эта. Но… я же радиолюбитель. И тут моя первая меня просветила насчет его предсказаний: мол, настоящий пророк. А она и сама увлекалась картами Таро, хиромантией… и была похожа на цыганку… как вот и вы. — Он посмотрел на Валю.

— Какие предсказания? — загорелась Валя.

Владислав Георгиевич откинулся на спинку, сцепил руки на животе, вытянул ноги и устремил взгляд морских глаз вверх.

— Ну он же математик был прирожденный и много занимался числами. Вот и вычислил, например, крушение государства в семнадцатом году…

— На-а-шего? — спросила Валя.

— Да.

— Хых, так что подожди, Вальчонок, еще два годика, — заметил Вася.

— Нет, он имел в виду тысяча девятьсот семнадцатый, — возразил Владислав Георгиевич. — И Первую мировую он предрек. Свою смерть в тридцать семь лет. И появление своей планеты. В повести «Ка 2» он писал, что обернет свой ремень вокруг солнца, носящий его имя, и в своем сердце застегнет пряжку этого солнечного ремня. Что ж, малой планете Три тысячи сто двенадцать, открытой астрономом Черных, дали имя Хлебникова.

— Тут просто астроном прочел это предсказание и исполнил его, — сказал Вася.

Владислав Георгиевич кивнул.

— Не исключено. Но однозначного ответа уже не дашь. Надо было взять интервью у астронома Черных. Кстати, по поводу сбывшихся пророчеств в Библии о приходе мессии, то есть Христа, можно сказать то же: мол, писатели, там, Матфей, другие трое просто взяли эти пророчества и вплели в свои рассказы.

— Ой, дядя, то не писатели были, — сказала Валя, крестясь. — Писатели… они пьяницы, охальники, лгунишки, дай денюжку — Ирода захвалят, воспитателем детсада его запишут.

— Ну, честно признаюсь, это наблюдение не мое, я Библию не осилил, увяз в предписаниях священникам насчет жертв, о чистом и нечистом, о проклятиях и так далее… Это мне литератор Трупов подсказал. Он на нашем радио ведет литературные чтения. И вообще редактирует все выступления… Так что вступать в спор я с вами не буду. Да… А насчет дальнейшего у Хлебникова тоже имеются указания. В том же «Ка». В тысяча девятьсот восьмидесятом, писал он, Восток начнет грозить Западу. Ну, это уже можно раскусить так: в конце семьдесят девятого советские войска вошли в Афган. И началось. Американцы из Афгана сделали такой инкубатор — Бен Ладен там начинал, они его заботливо воспитывали и таких же птенчиков. Обучали азам партизанского террора. А потом птенцы снесли две башни, ну и все вот это, что мы имеем: взрывы домов, метро, сирийская опухоль… Меня все это впечатлило. А тут еще и его «Радио будущего». Там же речь, по сути, об интернете, телевидении. Хотя в то время еще ни о каком интернете не было ни слуху ни духу. Как, впрочем, и о Бен Ладене. То есть когда вот моя первая начала меня просвещать. Но меня, радиолюбителя с пионерского галстука, его главное дерево сознания с паутиной путей, тучей молний, цветовыми тенями и световыми ударами заинтриговало, конечно. Этот его пафос — радио как духовное солнце, чародей и чарователь, — это мне еще в кружке радиолюбителей Дворца пионеров вошло в мозг костей. И уже тогда мы с дружками мечтали открыть радиостанцию, а пока под руководством нашего Шефа, одержимого Рязанцева, бывшего флотского радиста, еще выходили на связь с радиолюбителями на Огненной Земле, в Перу, в Австралии и Новой Зеландии. Да, нам отвечал самый южный город планеты Земля — аргентинский Ушуая… То-то радости было. — Владислав Георгиевич улыбался. — Прошли, как говорится, годы… Первую радиостанцию, разумеется пиратскую, запеленговали и накрыли… Все изъяли, но по малолетству гасить по полной программе не стали. Мы еще и паспорта-то не успели получить… После армии уже с соблюдением всех правил выходил в эфир. Ну, с чем? С погодой, с координатами, да и все. Перестукивался с такими же дятлами из Америки, Африки, Азии… И тут начались новые времена, можно было открыть свое дело, а потом уже и собственную радиостанцию… Да вам это может и не интересно?

— Как раз интересно, — ответил Вася.

— А… Ну вот. Но сначала пришлось по уши, по макушку погрузиться в первоначальное накопление. Веселенькое было время. Как раз учинили борьбу с пьянством. На этом можно было заработать. На старом «москвиче» я и гонял в Чернигов за водкой. Граница еще была прозрачной, но уже гаишники начинали баловать, устраивали шмон, ящики с жидким золотом изымали… Призрак Границы вставал между нами и Украиной, но девушки и те, кто не выносит запаха мертвых, еще не падали, по слову Велимира Владимировича, в обморок при слове «границы». Что же было делать? Один хлопец рассказал мне, как можно объехать ментов, через лесок, поле, мелкую речку. Так я и поступил. Получилось. А в другой раз — нет. То есть… Поперек дорожки стоял весь уделанный навозом «Беларус». Внутри покуривал тракторист в вязаной шапке. Я посигналил. Не реагирует. Ну хорошо. Подошел. Так и так, говорю, убрал бы ты, друг, колесницу Гераклову. Тот прищурился, длинный вислый ус подергал и что-то загадочно-неопределенное молвил. Ну, кто другой и не понял бы, да только не я. Ладно. Сходил к своему «москвичу», достал бутылку, а другую в карман сунул, вернулся… На, дружинник кривых дорог, выпей за былую дружбу наших народов, гриб, дышащий вином, и пусть цветут зимние цветы с того света из тысячи извилин. Тот как-то равнодушно принял дар данайцев… И критически присвистнул. Хрипло заявил, что он тут не один, сейчас еще подтянутся хлопцы. Ну я и для них ведь припас. Протягиваю. Ухмылка заиграла на продубелом, закалившемся в колхозных сражениях лице. Я сел в свой автомобиль, завел, жду… жду… Жду. Так бесполезно же? Ага. Ладненько. Сигналю ему. Еще сигналю, включаю и выключаю фары, призывая его. В конце концов он выходит, спускается на грешную землю, идет вразвалочку, посматривая по сторонам, поплевывая, почесывая коричневую жилистую шею. Ражий, конечно, хлопец, кулаки чугунные, глаза свинцовые… Я, не выходя, опускаю стекло и маню его одной рукой, а другой делая характерный жест, означающий мани-мани, — и он склоняется доверчиво, а я лезу в бардачок, бормоча, что всегда можно договориться — и выхватываю перцовый баллончик, да и ввинчиваю ему понюшку в его расширенные волосатые сопла. Он ахнул, отшатнулся, хватаясь ручищами за харю, а сквозь них слезы-то и сопли так и текут. Тут и я вышел и немного размялся, пнул его, он и пошел считать березки, мыча и хрюкая. Ну, правда, на этом я не остановился… азартный был по молодости, взял монтировку и к его колеснице, побил окна, фары, вернулся, дал задний ход и уехал. Но недалеко, увидел лесок и в него свернул, замаскировался. Уже под самую ночь протарахтел его тракторишка. Оклемался казак. Он и подумать не мог, что москаль такой наглый попадется. Будет тут неподалеку стоять. Ну, я его пропустил, выждал еще немного, выехал да и рванул, только бутылочки в ящиках и позванивали… «Слава пьянице, слава мозгу, / Который однажды после смерти / Напился до основания, а затем / Был подан как учебный помощник, / Учитель истины, веселой радости, / На большом столе, / Как странный желтый цветок, гриб, дышавший вином…» — декламировал с блуждающей улыбкой Владислав Георгиевич, постукивая в такт черным перстеньком по краю стола. — Конечно, вряд ли ПредЗемШара понравилось бы все это. Мол, «Эй, молодчики-купчики, / Ветерок в голове! / В пугачевском тулупчике / Я иду по Москве! / Не затем высока / Воля правды у нас, / В соболях-рысаках / Чтоб катались, глумясь…» — Владислав Георгиевич сокрушенно театрально вздохнул и возвел глаза вверх. — Но уж такова была у нас эпоха первоначального накопления капитала.

— Это всегда дерьмо и зараза, — откликнулся с отвращением Вася, — собственность всегда кража. Француз Прудон. Собственность — источник преступлений. Англичанин Годвин. Частная собственность такой же примитив, как и государство. Русский Бакунин. Богачи виноваты тем, что богаты. Еще один русский, Толстой.

Морские глаза Владислава Георгиевича веселели.

— Ого, да тут еще тот пантеон…

Дверь открылась, вошли Митрий Алексеевич и Сева Миноров с белой гривой.

— А мы тут как раз остановились на вопросе частной собственности, — сказал Владислав Георгиевич. — Туристы твои, Митя, оригинальные… Я и не заметил, как начал буквально, хм, исповедоваться, а?

Митрий Алексеевич кивнул, трогая заросший подбородок.

— А я думал, что это мне просто наскучило молчание, — ответил он с легкой улыбкой.

Владислав Георгиевич удивленно, хотя немного и дурашливо, взирал на Васю с Валей.

— Так вы странствующие анархисты? — спрашивал он. — Сева, вот, полюбуйся.

Он повернул руку ладонью вверх, указывая на Васю с Валей. Вася медленно заливался краской, тер осторожно распухший нос.

— Не хочешь ли взять у них интервью? — продолжал он.

— Мы не даем интерлвью, — проговорил торопливо Вася.

— Погоди, Вадик, дай закончить с Митьком, — надтреснуто отвечал Сева Миноров, поглядывая на Васю с Валей. — И — тшшш! — Он поднял руку. — Сейчас мы начнем запись здесь. Все готовы? Раз, два, три. Поехали. — Он вытянул руку с микрофоном, обвернутым мехом для глушения шумов, и заговорил высоким и учительским голосом. — …И вот мы вошли в башню Смотрителя, выстроенную, напомню, в конце позапрошлого века купцом Кургузовым. Здесь довольно уютно. Книжная полка, окна, печь с изразцами… Ба, какие на изразцах птицы!.. Может, это птицы утраченного произведения крепостного композитора Гаврилы Журавеля, о котором мы говорили, «Сундук птиц с Серебряной горошиной».

— Они молчат уже сто с лишним лет, — отозвался Митрий Алексеевич торжественно, громко.

— Но зато не безмолвствуют твои птицы, Дмитрий. — С этими словами Сева Миноров приблизился к окну и, поднеся микрофон к клетке с Zaragoz’ой, тихонько призывно свистнул, и зарянка тут же запела в ответ.

— Друзья, не подумайте, что это я имитирую пение зарянки, нет, — говорил Сева Миноров. — Имитировать голос чудесной Zaragoz’ы оскорбительно для нее. Зачем же? Вот оригинал. Слушайте, хе-хе. — И он снова поднес микрофон к клетке.

— Мамочки! Блин! Фася! Картоха горит! — воскликнула Валя.

И все обернулись к ней с ужасом. Сева Миноров в отчаянии рубанул рукой по воздуху. Владислав Георгиевич сморщился, схватившись за лоб. Митрий Алексеевич развел руками. А Вася засмеялся.

— Хых, хы-хы. Хы, хы-хыыы-хы-и-ии-иии…

Валя бросилась к печке, цепляя ухват. Вася продолжал заливисто мелко хохотать, заряжая воздух этим смехом, как обычно. Следом за ним первым засмеялся Митрий Алексеевич. Потом, глядя на него, начал смеяться Владислав Георгиевич, и последним сдался Сева Миноров, его пшеничные усы дергались, как крылья странной птицы. И только виновница смеха, поразившего всех, Валя не смеялась, а с трагическим лицом вынимала из печки чугунок. И на ее лице пламенели розовые отсветы. Запахло и вправду горелой картошкой. Валино лицо искривилось.

— Фу!..

Да, и еще оставался бесстрастен кролик с рваным ухом. А птицы вослед за малиновкой защелкали, защебетали, перелетая с ветки на ветку мертвой березы.

Владислав Георгиевич смеялся громово, смех Севы Минорова напоминал крики какой-то птицы, если, конечно, он не выкрикивал это нарочно: «Кай-кай-кай-кай!» Смех Митрия Алексеевича был похож на лай, но не собачий, а, скорее, косули. Ну и Васин смех был подобен ударам в хриплый бубен.

И только общий смех начинал терять силу, как новый заряд бубна бил всех по зубам и заставлял трястись и корчиться. Владислав Георгиевич вытирал слезы и постанывал. Сева Миноров продолжал в том же духе: «Кай-кай-кай-кай!» Митрий Алексеевич, зная это воздействие Васиного смеха, торопливо вышел вон, опрокинув стул. Следом за ним поспешил и Владислав Георгиевич. И только Сева Миноров смеялся на пару с Васей: «Кай-кай-кай!..» — «Хых-хы-хы-хы-ыыы…» — «Кай-кай-кай!..» — «Хых-хы-хы!..»

Валя с грохотом поставила пышущий, как древний паровоз, чугунок и выпалила свое:

— Рыло мыло раму!..