Виттория так и не появилась

Виттория так и не появилась, а приглашать ее через Галину я не счел нужным. В автомобиль села только Галина. Жан, Патрисия, Пепен Габен остались, побоявшись подхватить вирус. Через час на лобовом стекле, как на экране, правда, то и дело очищаемом дворниками, показалось изображение Парижа. Шел дождь. Вездесущая Эйфелева башня была срезана дождливой пеленой.

По дороге в гостиницу мы остановились возле работающей аптеки. Галина сунула мне пакетик с лекарствами. Вообще я начинал чувствовать себя какой-то вещью, от которой все уже хотят избавиться. Потом она купила мне сока и фруктов, шоколада, хлеба.

— Утром мы должны отправиться в банк, — сказала Галина, — чтобы открыть счет на ваше имя. Вы же не повезете такие деньги туда?

— Повезу, — ответил я.

— Но… вас могут обыскать в аэропорту и у нас, и у вас.

— Ну и что.

— В таком случае вы не только потеряете все, но получите большие неприятности.

Я усмехнулся, вытер испарину.

— А как я летел сюда?

— Нет, знаете, я пока оставлю вам задаток, а об остальном мы потолкуем завтра.

Галина выглядела очень решительной, суровой, дельной. Она плавала здесь как рыба. Я кивнул. И она оставила на столике в гостиничном уже номере такой одноразовый кошелек продолговатый из фиолетового полиэтилена. Пожелав мне скорейшего выздоровления, она ушла. Я напился таблеток и свалился. И начал думать: а не водят ли меня за нос? Кто вернет мне, в случае чего, книгу? Или все деньги? Ведь и я, и книга — мы вне закона, как местного, так и нашего. Я заглянул в одноразовый кошелек, там были пятисотенные бумажки, франки, четыре, нет, даже пять. Меня мучали подозрения. И оскорбляло то, как вдруг они заторопились… Я лежал и припоминал все слова, мимику и Галины, и Жана, и остальных, даже опухшей Патрисии… Во всем сквозило едва заметное презрение. Как только они меня использовали, получили товар, так сразу и переменились? Сволочи. Как будто не они все это затеяли и устроили.

Но Виттория? Почему она куда-то испарилась? Неужели и она участвовала в этом спектакле? Виттория!.. Я валялся на кровати, истекая потом, вращая вылупленными глазами. Мне хотелось сострадания. Того сострадания, коим и был знаменит проданный автор… то бишь… автор проданной книги. Я ее, конечно, прочитал перед поездкой, чтобы не выглядеть круглым идиотом здесь, ну, не ту, с ятями читал, а купил в букинистическом на Васильевском острове, выпущенную «Детской литературой».

Мне припоминались его сентенции по поводу крестьян, заваленных непосильной работой, крестьянок, терзаемых похотливыми барами… Поистине, это был удивительный радетель об униженных и оскорбленных, и русская литература выросла не из гоголевской «Шинели», а из тоненькой книжечки «Путешествие из Петербурга в Москву».

Как это у него было?.. Я оглянулся окрест… Нет, по-другому как-то. Я взглянул окрест… окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала…

Как это хорошо он сказал, как хорошо.

Лекарство делало свою работу, жар спадал.

Ночью снова увеличился. Но я решил не принимать еще жаропонижающее, пусть организм сам одолеет недуг.

Мне снился обряд: меня спеленали, хотя я и был взрослый, и положили. Рядом были мужчина и женщина. Я чувствовал удушье, с мольбой обращал лицо к женщине, у нее было смуглое лицо с большими глазами, она успокаивала меня и говорила, что надо потерпеть. Наконец меня освободили и крикнули: «Ты больше не хромаешь!» Я шагал, а стоявшие по обе стороны люди обмахивали меня ветвями и пританцовывали, пели.

Очнувшись в очередной раз, я внезапно понял: все прошло, здоров.

Еще миг я лежал неподвижно…

Приподнялся, озираясь. Точно! Здоров.

Тут же я пошел в душ смывать пот и страдания. Мое тело ликовало под струями воды, я намыливал ароматным шампунем голову, с наслаждением тер бока. Здоров, здоров.

И — зимы не будет, нет.

Утром за мной заехала Галина. Она поразилась моему исцелению, как чуду. Мы ехали по солнечным улицам и говорили. Она убеждала, что везти все деньги — безумие. И я быстро согласился.

После этого мы пошли в банк и открыли счет на мое имя. Я был богат. Никто меня не собирался обманывать. Все было по-честному. Тут же мне захотелось обмыть это дело. Галина сказала, что она за рулем. Но все-таки она вошла со мной в бар, и я заказал коньяка, хлопнул и закурил вместо закуски. Да и нелепо заедать чем-то такой душистый темный тягучий коньяк. Я купил целую бутылку этого дорогого коняка и вручил Галине с просьбой выпить за мое здоровье с Жаном. Она отнекивалась, но наконец уступила. Мы вернулись к автомобилю. Я спросил, как поживает Виттория? Галина ответила, что и ей нездоровится. Галина заняла свое место, а я открыл дверь и передумал садиться, сказал, что пойду проветрюсь. Она с тревогой и сомнением посмотрела на меня, прекрасно зная, как на ее родине празднуют сделки…

— О’кей, — откликнулась она. — Позвоните, пожалуйста, перед вылетом.

— Вы не дадите мне телефон Виттории? — спросил я.

— Извините, — ответила Галина.

Я глядел на нее…

И мы расстались.

Я пошел по солнечным улицам под облетающими платанами. Навстречу мне шли пестрые люди с солнечными лицами, и они все казались мне индейцами. А я мог взять билет и уже завтра отправиться на их «родину», ну, в Америку… На самом-то деле это были парижане, ну и гости, конечно. Наверное, среди них были и американцы. Да! И я мог поехать в штат Массачусетс, в Конкорд и умыться в Уолденском озере. Это мой тесть, сельский школьный учитель и запойный охотник Павел Петрович, приохотил меня к чтению «Уолдена», считая эту книгу лучшим средством от петербургского сплина.

Я заворачивал в кафе и бары и пропускал стаканчик… Мне было хорошо. Свободен! Деньги — это свобода, что бы там ни говорили… Тот же Торо прославлял бедность. Но как бы он построил свою хижину на берегу озера и прожил там два года, если бы его не обеспечивали родители и если бы участок земли под хижину не разрешил застроить его владелец — философ Эмерсон?

К вечеру я был пьян. Решил пойти в тот квартал, где выставлялись платные парижанки, но не помнил, как он называется и как туда добираться. Блуждал дотемна, так и не нашел. Столкнулся с каким-то стариком в светлой шляпе и светлом плаще. Он что-то говорил каркающим голосом. Я сообразил, что он просит денег. И я его потянул за собой в ближайший бар. Старик стеснялся. Бармен глядел на него как на насекомое. Но мне было плевать. Я и старику сказал, что плевать на условности. И мы выпивали с ним. Я заказал хорошую закуску, колбаски, сыр, оливки, рыбу. Старика звали Анатоуль. Ну, то есть Анатолий.

— Толик, — говорил я ему. — Салютэ вотр фамий.

Что значило: привет вашим. Я осваивал этот язык, купил разговорник, ведь мне предстояло здесь жить. Здесь или под Римом… или в Конкорде, штат Массачусетс.

Анатоуль изумленно таращил на меня карие газа, почесывал седые волосы. Наверное, не мог понять, откуда я знаю его приятелей. Хм, да у меня весь мир был в приятелях. Все униженные и оскорбленные, черт.

— Давай, Толь, выпьем за… русского писателя, сшившего шинель… то есть… короче, за Радищева. Ликриве рюс Радищев. Ла витим… Страдалец.

Старик наставил палец с грязным ногтем на меня и спросил:

— Ликриве?

То есть — я и есть писатель?

Я попытался объяснить, что я не я… то есть… не я, а Радищев, Радищев, за его счет мы и пьем тут в Париже, а он претерпевал в Сибири у черта на куличках, Екатерина его погнала туда за книгу… за тоненькую книгу, которую он отпечатал в домашней своей типографии тиражом в шестьсот пятьдесят экземпляров. В продажу поступило двадцать пять, семь он подарил друзьям. А остальное сжег, когда пошел шум по Петербургу. Но и еще примерно двадцать пять экземпляров уцелели и тайно были кем-то пущены в продажу.

— То есть считаем, Толик. Двадцать пять плюс двадцать пять. Скоко? Верно, пятьдесят. Ну, сенкант… И что? И еще семь. Сет. Да, ага, сет, сет… Итого пятьдесят семь. Вот столько книг сохранились от того исторического тиража!.. Хм, хм… А к настоящему времени всплыло у различных букинистов… четырнадцать. Или тринадцать? Да, точно, тринадцать. Две из которых уже за границей. Но… но на самом деле уже три. Да. И что? Что ты мне скажешь, друг? Ан ами? Ты же ан ами мне?

Анатоуль широко улыбнулся, показывая выбитые или выпавшие зубы, то есть прорехи на месте многих зубов. Он кивнул и подтвердил, что является моим ан ами, другом. И мы чокнулись и выпили под неодобрительными взглядами бармена с мокрыми иссиня-черными волосами, зачесанными назад, с большим грачиным шнобелем.

— Ведь ты не скажешь… — продолжал я, — не скажешь, что, мол, я продал родину? Нет, не родину. А просто книгу про путешествие. У книголюбов весь мир — родина. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй из эпиграфа к этой книжке — знаешь, что это такое? Да ни черта ты не знаешь. Вот оно-то меня продало с потрохами, ан ами Толик. Первый раз — загнав в горы Гиндукуша наводить там кровавый советский марафет, хоть я и был только врач… А второй раз и десятый — теперь, когда тамбовская братва и всякая шелупонь диктует свои правила… Знаешь, какие? Такие! — воскликнул я, растопыривая пальцы и делая свирепое лицо.

Анатоуль, кажется, кое-что понимал, кивал, уплетая закуску, вытирая жирные губы салфеткой.

— И мой майор уже где? Там. Ездит по дну Невы. Гоняет по каналам… и никто его не видит… Думаешь, следователи меня защитили? Нет, и братки поставили меня на счетчик. Де ларжо! Деньги! Деньги… Там уже не разобрать, кто бандит, кто чиновник, следователь. Одно слово: бандитский Петербург. То есть два… Так кто кого продал? Толик, ан ами? Как бы ты поступил? А?

Анатоуль кивал, улыбался задумчиво. Глаза его туманились. Он вообще-то слегка смахивал на негра. Очень смуглый. Карие глаза. Седые колечки волос.

Мы хотели опрокинуть еще, но бармен отказался наливать, собака. Меня это взбесило. Анатоуль тут же начал собираться. Я останавливал его, но он уходил. Тогда и я вышел, но прежде привел из Радищева, вспомнил ясно про жилище тигров: «Это у вас жилище тигров! И ваше веселие — грызть друг дружку!»

Вася восхищенно засмеялся.

То есть: Вася восхищенно засмеялся.

Митрий Алексеевич посмотрел весело на него и заложил под голову другую руку.

Плохо помню, как добрался до гостиницы. Сволочь портье издевательски долго искал мой ключ, и я чуть не набил ему морду.

В номере сразу зазвонил телефон. Я не хотел брать трубку, думая, что это Галина. Потом меня осенило, что это может быть Виттория, и схватил трубку.

— Дима, здравствуйте, — проговорила Калерия Степановна. — Не могла дозвониться… Как ваше здоровье? Я слышала, вы простудились?

— Отлично, дорогая моя Клара… Кларерия Степановна… — отвечал я, еле ворочая языком.

— О боже, что с вами?

— Со мной?.. полный порядок-с… Все ок. Са ва. Мерси.

— Но… но… у вас какой-то голос…

— Я просто счастлив и чуток пьян. Выпил за свободу и Радищева. Моего протеже…

— Понимаю… хотя и не все, — отозвалась бедная женщина. — Но послушайте, вам же завтра лететь? Как вы полетите?

— Кто?.. Я?..

— Вы, вы, мой дорогой друг.

И, набрав воздуха, я выпалил:

— Я никуда не полечу. Сообщите об этом консулу. И правительству. Ельцину… И мэру бандитской столицы Собчаку… обло, лаяй… Хорошая у него фамилия.

— Боже, Дмитрий, что вы такое говорите?

— Ничего. Просто отказываюсь возвращаться в гадюшник, и кранты…

— Вам, голубчик, надо отдохнуть, выпить крепкого чая… ну хотите, я сейчас приеду?

— Ни к чему. Завтра мы и так увидимся. И послезавтра. И через год… Мне здесь понравилось. Остаюсь. А я остаюся навеки… Как это, а? Летят перелетные птицы… Летят они в жаркие страны… А я остаюся с тобою… Родная навеки страна-а-а… Ха-ха… Не нужен мне берег турецкой… Ведь двуглавый орел, Клара Ивановна, он же был у сельджуков, знали вы?.. Нет? У турецких азиатских жуков… Я остаюсь в Европе. Петр прорубил окно, ну почему же не воспользоваться?..

— Что вы только говорите…

— Да? А что?.. А вы сами? Ведь выбрали, а?.. Ну и я… Навсегда. Денег хватит… на обустройство…

— Ладно, Дмитрий, извините, отдыхайте…

— Стоп! Тене ву!.. У меня вопрос… Что же?.. Ах, да. Телефон… итальянки…

Но Калерия Степановна, вздохнув, повесила трубку. Я тут же нашел ее номер и начал набирать. Набрал. Но мне ответил какой-то мужик… Ничего не поняв, я бросил трубку и отрубился.

Не знаю, что мне снилось.

Утром… утром я проснулся с чугунком вместо головы. Схватился за графин — пуст. Поплелся в туалет, прилип к крану. Принял душ. Выходить в столовую в гостинице, где утром подавали бесплатный завтрак, я не хотел. Да и кто мне даст то, что насущно необходимо? Подадут кофе, сливки… Вспомнил, что надо позвонить Галине. Но в случае, если я улетаю. А я остаюся… Да, но тогда надо сдать билет. Как это сделать? Превозмогая боль, сквозь треск и шум в голове я позвонил Калерии Степановне. Она тут же ответила. Услышав, что я в самом деле хочу сдать билет, она от волнения стала заикаться. Но я стоял на своем.

— Хорошо, я сейчас подъеду, — ответила она.

— Но не к гостинице! — успел крикнуть я, как утопающий.

— Куда же?

— К тому ресторану… как его… ну, где Хемингуэй и прочие…

— Ротонда?

— Да!

И я тут же приянялся одеваться. Вышел. Стараясь дышать в сторону, отдал ключ противному портье. Но он тормознул меня. Начал что-то говорить, я ничего не мог сообразить. Потом понял — вспомнил — что сегодня последний день и надо сдать номер. Я попытался выяснить, нельзя ли продлить еще на… несколько дней? На неделю? Показал ему на пальцах и даже начал отсчитывать по-французски. Но он был категоричен. Нет. Ладно, в этом номере нельзя, а в других? Нет, нет. Он бесжалостно гвоздил меня своими: «Нон! Нон! Нон!» Так что мне тоже захотелось чем-нибудь его пригвоздить, чем гвоздили его наши пращуры на Старой Смоленской дороге. Захотелось сломать его орлиный шнобель… Впрочем, черт же с ним. Устроиться можно было и в другой гостинице. Но он снова затараторил, закаркал и предложил вернуться в номер. То есть? А, у нас это было обычным делом — сдача номера. Но, как я слышал, это была чисто советская практика. В Европе так не принято. Да и у нас уже от этого отказались.

— Слушай, — сказал я ему, — мусью… — И дальше непечатно по-русски. Или по-монгольски, как утверждают иные знатоки.

Дохнул на него, как змий-горыныч, мощным перегаром да и вышел. Он что-то еще каркал. Наверное, тоже костерил меня. Но не по-монгольски, они сюда так и не дошли, русские города их задержали. А у нас — степная прививка.

И по вымытой с порошком улочке я широко зашагал к своему спасению. Официанту я попытался объяснить, что именно мне надо было. Шнапс. Ла водка. И он понял. И не удивился, что утро я собираюсь ознаменовать крепким напитком. Принес в запотевшем графинчике сто пятьдесят граммов. И какой-то салатик. Я налил и выпил. Вот в чем подлинная горечь наших осин! Как это у Твардовского?.. Здравствуй, пестрая осинка, ранней осени краса. Или поздней? Тут-то на дворе была поздняя осень. Капоты автомобилей бледнели от инея. Парижане спешили по делам с красными носами. А пальто не надевали, так, запахивались по-птичьи… есть, есть в них что-то птичье, конечно, особенно в женщинах. Русские женщины на птиц совсем не похожи. Они похожи на какие-то живые, то есть телесные, теплые деревья, березы, липы.

А мы?..

Не знаю. Мы какие-то вечные кочегары и плотники… Но больше всего наш мужик напоминает лапоть, телесный лапоть, такой же угловатый, диковинно-диковатый, сам в себе и нараспашку… Да, лапоть, сплетенный из той же липы…

Графинчик вдруг оказался пустой, а Калерии Степановны все не было. Пришлось снова попросить официанта:

— Силь ву пле, ан ами, еще водочки, ла водочка… Только сто, не больше. Ин сан ди грамм.

И он понял, принес. Хорошие у него были глаза, умные. Наверное, он и сам бы не возражал начать утро с водки. Мне вспомнилось одно осеннее утро на востоке, когда пришла замена хорошему хирургу капитану Кирсанову, и он налил самогонки, да, не спирта, как можно было бы решить, у начмеда не забалуешь, он за это просто бил в морду, так что все получили выучку, как у мусульман: у них за первое воровство отрезают руку, за второе — ногу, ну и так далее, пока уже и воровать будет нечем, и действительно, на их дуканах висят такие маленькие почтовые замочки, а некоторые и вовсе не замыкаются. И вот выпили мы специально выгнанной по такому случаю дембельской самогонки, очень доброй, мягкой, пахнущей хлебом и яблоками, и окинули наш полковой городок сверху взглядами. А сидели мы на склоне огромной горы, у которой стоял полк, выехали туда на уазике, я был после ночного дежурства, сержант тоже увольнялся, медбрат из Ижевска… И смотрели, как золотится солнцем степь с осенними, дымящими кишлаками, а Кирсанов начал было читать Омара Хайяма, да сбился, осип, замолчал… Он хотел забрать с собой парня из Ижевска, вместе лететь, но того попросил начмед сходить еще на одну короткую операцию, и он согласился. «Маталыга», гусеничный тягач, замкнул своими гусеницами фугас, и его подбросило, как матрас какой-нибудь, сидевших внутри сразу убило, а этого ижевчанина, Игорька, придавило… ноги раздробило. И мы не могли его достать, машина ремроты с лебедкой застряла позади, там на дорогу обвалился кусок скалы. И я вколол ему промедол, парень перестал кричать. И начал рассказывать о своем деде-бортнике, о лесах, сосновых борах, лесах пихтача, речке, где стояла деревня, о белых кувшинках, ночных плаваниях на лодке с лучинами за сомами, о светлячках, медведях, глухариных токах, о ночевках у костров, — это был какой-то невероятный поток слов. И он исходил ими, словами, истаивал, просил меня побывать там вместо него, все увидеть, что он два года мечтал увидеть, видел в снах. Обломок скалы наконец взорвали, лебедкой приподняли тягач, над месивом… Вертолетом его доставили в госпиталь, но Игорек умер.

И я его помянул, вдруг почувствовав, что как будто снова сижу на горе какой-то, гляжу… И так и не выполнил обещания… Здесь я, а не там.

Наконец вошла Калерия Степановна. И хорошо. А то ведь я уже оглядывался в поисках официанта. Она сказала, что говорить лучше на улице или даже в автомобиле. Мы вышли, сели.

— Ах, как ваше здоровье? — заботливо спросила женщина.

— Лучше не бывает, Калерия Степановна. Здоров и полон планов. Вы отвезете меня в аэропорт?

— Конечно. А где ваши вещи?

— Нет вещей. Вот саквояжик, и все.

— Простите, и вы ничего не купили для родных, близких? Для вашей жены?

Я нахмурился и ответил, что еще куплю, все куплю.

— Но когда?.. Прямо сейчас?

— Нет, — с хмельной решимостью сказал я. — Будет еще время. Я остаюсь.

— О господи, — проговорила она, выруливая на дорогу.

— Да, мне надо сдать билет. И не смотрите так на меня. Никакой трагедии. Вы же остались, верно?

— Но, мой дорогой Дима, тогда было совсем другое время. Уи, совсем. Сейчас Россия поднимается…

— Да там идет нескончаемая война. И никуда она не поднимается. Сельджуки рулят. Двуглавый орел не способен лететь вперед. Два шага вперед и столько же назад. Ленин был прав.

— У него, кажется, один шаг вперед и два назад, — проговорила Калерия Степановна.

— Вот-вот, еще хуже. В общем, не будем спорить. Это окончательное решение.

— Господи, Дмитрий! — в отчаянии воскликнула Калерия Степановна. — Вы так легко это говорите! И в таком, простите, состоянии…

— Нет, — отвечал я, ухмыляясь, — мне это нравится. Вы агитируете за отечество, а сами-то?

— Если бы у меня была возможность снова принять решение, я его переменила бы. Вы не представляете, на что обрекаете себя, просто не представляете. Мо дьё!

— А?

— Мой бог!

— Я неверующий, Калерия Степановна.

Женщина глубоко вздохнула. На ней сегодня были сиреневая куртка, черные брючки, на шее газовый розоватый платок.

— Бьян. Хорошо. Давайте вот как поступим. Просто перенесем дату. — Она предостерегающе подняла руку в черной перчатке вверх и выставила палец. — Пока!.. И вы все обдумаете, взвесите. Не надо спешить, мой друг. Уж поверьте хотя бы в этом мне. Дакор? Хорошо? Договорились?

Я еще раздумывал. И согласился, чтобы поставить, так сказать, плотину, унять поток слов. Калерия Степановна повеселела. В аэропорт мы не поехали, а завернули в агентство на какой-то улице и переоформили билет. После этого я предложил почаевничать где-нибудь…

— Гм, послушайте, но уже ведь и нам, здесь, пора обедать, а? — спросил Митрий Алексеевич.

— Ой, дядечка, а что было-то с ним дальше? — спросила Валя.

Митрий Алексеевич с улыбкой посмотрел на нее.

— Это мы узнаем еще, — пообещал он, вставая.