Лишь во сне
…Когда стихли последние аккорды, в темноте послышались всхлипывания. Вася прокашлялся.
— Вальчонок? Ты чего?.. Хых… Я думал, ты там дрыхнешь…
Но Валя продолжала безудержно плакать. Митрий Алексеевич встал, зажег спичку, нашел на столе батарейки, вставил их в фонарик и, светя им, принялся что-то разыскивать, бормоча: «Где-то же была… А вот давно свет не отключался и… запропастилась…» Он обшаривал укромные места своего жилища и наконец отыскал керосиновую лампу. Но керосина в ней не было, и ему пришлось выйти в конюшню. Вернулся он с бутылкой и, попросив Васю посветить фонариком, осторожно наполнил лампу и зажег ей гребешок. Валя все шмыгала носом.
— Давайте ужинать, — сказал Митрий Алексеевич.
За чаем он спросил: ну, как им — понравилось или нет «Радио Хлебникова»?
— Многовато классики, — сказал Вася, протягивая руку за хлебом. — Вальчонок приснула, хых… А Гуль-мулла бьет в самую точку. Я тоже наблюдатель снов, вон, даже с Вальчонком стали их записывать, да, зараза, Зык-Язык все упер. Но по-настоящему крут этот старпер Сева!.. Так что, он собирается к вам в гости?
Лампа посреди стола пыхнула, ярче озарив лица: Васино любопытное, с торчащими вихрами, острым носом, Валино мягкое, как бы написанное тушью, с волной волос, и Митрия Алексеевича — твердое, сосредоточенное.
— По правде, я впервые слышу об этом, — ответил он, поднося стакан в железном подстаканнике ко рту и прихлебывая крепкий чай. — И неизвестно, сможет ли он пробиться на своей «Окушке», доставшейся ему от дядьки-ветерана. Да, а отремонтировал-то ее Пирожков. Так-то Сева все ездил на велосипеде. А тут пришлось осваивать технику… Думаю, вам интересно будет взглянуть на этого бёрдмэна. Слышали, как он выдавал птичьи трели? Это уникум. Мое карканье не в счет. Не знаю, соберется ли и Пирожков… Того хлебом не корми, дай потолковать о Хлебникове. Он словил хлебниковский флюид… Тебе, Василий, будет любопытно… Я вообще удивляюсь, что ты так пренебрежителен к нему. По-моему, он, как говорится, круче всех твоих кумиров, насколько я могу судить…
— Не объять необъятное.
— Да, но… ведь в своем воззвании председателей земного шара… да это, по сути, анархистский манифест.
— Ну, — сказал Вася, — а… есть у вас Хлебников?
Митрий Алексеевич развел руками.
— Но будем надеяться, что Сева все-таки прорвется…
— Если мы к тому времени не уйдем, — сказал Вася.
Митрий Алексеевич поднял брови.
— Куда, Фасечка? — спросила Валя немного охриплым голосом. — Зима же вернулася!
— Куда, куда, — недовольно забормотал Вася. — Туда, куда нужно, прлоклятье…
Валя растерянно глядела на него, соображая, и вдруг выпалила:
— А мы жа про Париж не услыхали всё! — Она обернулась к Митрию Алексеевичу. — Да, ведь правда, дядечка? Правда? Будешь еще говорить про ту тетеньку? Про Елисейские Поля-то, а? а?
Митрий Алексеевич усмехнулся.
— Ну… как получится, — проговорил он, вставая из-за стола и беря свой кисет, зажигалку, трубку. — Но и в самом деле, вам некуда торопиться. Поживите еще, переждите непогоду.
— И все? — тут же спросила Валя, взглядывая пытливо на него снизу, наморщинивая лоб, обрамленный прядками темных спутанных волос.
Митрий Алексеевич перевел глаза на нее и ответил:
— Живите сколько хотите. Поправляйтесь…
Вася нахмурился еще сильнее; и нос его стал как будто острее, а вихры неподатливее.
— Уже зажились, — коротко бросил он.
Валя гневно взглянула на него.
— Ты чиво, Фася?
— Вы меня совсем не стесняете, — сказал Митрий Алексеевич, направляясь к выходу и взглядывая в окно. — О, а на улице луна.
Валя и Вася посмотрели в окно.
— И я пойду, — сказал Валя.
Тогда и Вася поплелся за нею следом.
В небе над дальними деревьями висела половина луны. Все кругом было бело-черным.
— Хых! — выдохнул Вася. — Как черно-белый кадр!
— Х-хо-о-лодина! — отозвалась Валя, хлопая ладошами.
И эхо отозвалось ей. Валя снова хлопнула. Эхо ответило. Валя хлопнула еще сильнее. Эхо откликнулась как бы взмахом невидимых крыльев. Снег под ногами громко хрустел. Митрий Алексеевич попыхивал трубкой, озираясь… Внезапно радался звук приближающихся шагов. Все обернулись. По снегу скользили как будто два Конкорда, один озаренный луной, другой — черный.
— У-у, анафема, — пробормотала Валя.
— А мы про тебя и забыли, — сказал Митрий Алексеевич.
Пес остановился возле него, вытянув шею и глядя вверх. Потом посмотрел на Васю, повернул к Вале, нюхнул…
За окном башни горела лампа.
— Давно я ее не зажигал, — сказал Митрий Алексеевич. — Это мне напоминает всегда один аят, ну, стих из Корана, про лампу.
— Из Кора-а-на? — с тихим ужасом спросила Валя.
Митрий Алексеевич кивнул.
— Наизусть я его не знаю, но потом могу прочесть.
— У тебе, дядечка, есть Коран? — спросила Валя.
— Да, — просто ответил Митрий Алексеевич.
Валя засопела, а потом снова спросила:
— А наша Библия?
Вася засмеялся и пошел в туалет.
Когда они вернулись в башню, Вася напомнил про ламповый стих.
— Да, — ответил Митрий Алексеевич и достал с полки Коран песочного цвета с орнаментом по краям, полистал. — Вот. — Он нацепил очки с круглыми стеклами и прочитал: «Аллах — Свет небес и земли. Его свет подобен нише, в которой находится светильник. Светильник заключен в стекло, а стекло подобно жемчужной звезде. Он возжигается от благословенного оливкового дерева, которое не тянется ни на восток, ни на запад. Его масло готово светиться даже без соприкосновения с огнем. Свет на свете!..»
— С прливкусом оливкового масла, — прокомментировал Вася. — А наша лампа тоже уплыла… Да ладно тебе! Все уже! — громко провозгласил он, обращаясь к Вале.
Та сидела с отчаянно зажмуренными глазами, прижав ладони к ушам.
— Все! Вальчонок! Ангел уже улетел ихний в белой чалме, хых, хы…
Ночью в башне пересекались тени и плоскости лунного света и пересекались сны. Так что постороннему наблюдателю трудно было бы понять, кому что снится. Ну, если бы он обладал даром Вали — видеть чужие сны. В общем, как говорится, без Гуль-муллы не обойдешься.
А утром стало тепло и все погрузилось в туман — башня, деревья, помещичий дом, церковь, флигель, конюшня. В конюшне жалобно блеяли козы, снова просясь на волю. Но снег хотя и таял, а лежал повсюду. В тумане пролетали стаи птиц. Митрий Алексеевич определял, что за птицы: утки, скворцы, гуси. Вася поинтересовался, как он стал бёрдмэном. Митрий Алексеевич ответил не сразу. Он собирался растапливать печь, щепал ножом лучины и складывал их в печном черном зеве.
— Да как, — наконец проговорил он. — Выменял подзорную трубу на немецкий штык-нож. Там, правда, линза была с царапиной. Но мне надо было.
— Смотреть на звезды? — спросил Вася.
— Нет, — ответил Митрий Алексеевич, зажигая бумагу и кладя ее в печку, под лучины и дрова. — Быть человеком-невидимкой. Сейчас ты сидишь на Стрелке Васильевского острова — и раз, уже улетаешь на крыши Ново-Михайловского дворца. Или идешь рядом с каким-то старичком по Троицкому мосту. Или нюхаешь цветы в доме на девятом этаже, что стоит напротив, на Новоизмайловском проспекте, а поливающая их женщина и не подозревает об этом… Распространенная мания подглядывания у мальчиков одиннадцати лет. Каждый третий мальчик увлекается этим. Девочки не столь любопытны. Ну и вот, предаваясь этой страсти, я и обнаружил одно странное окно в сталинке. Чем оно было странно? Часто там что-то мелькало непонятное. И я не мог поймать изображение. А кроме того… — Митрий Алексеевич чихнул от дыма из печки. — Кроме того… там обитала девочка. И я в нее влюбился.
Валя в блаженстве глядела на Митрия Алексеевича.
Дрова в печке постреливали, тужились и снова щелкали. В башне приятно пахло дымком. Изредка щебетали птицы.
— Ведь именно это и надо для любви: воображение, тайна… Я часами наблюдал за этими окнами и установил, что у девочки есть отец, потом больной дед на кресле-каталке; иногда к ним приходит какая-то тетка… И однажды мне посчастливилось разглядеть, кто же там все время мелькает. Это были птицы. И одна из них села девочке на голову, когда та глядела в окно. У девочки были черные волосы, бледное лицо. И на ее голове, как бант, сидела птица. Это и был миг птичьего восхищения, как говорит Сева. Больше мне уже ничего и не требовалось. Я заболел. Стал разрабатывать планы проникновения в ее дом в теле, так сказать, с клеткой, с птицами. Пошел на птичий рынок, но клетки и птицы были не по карману, решил сам смастерить. А птицу какую-нибудь изловить. В общем, мне удалось поймать синицу вместе с другом. И та жила у меня в самодельной клетке. А я крутился во дворе той девочки, чтобы встретить ее и поговорить о птицах. Но мне это никак не удавалось. Мой друг тоже там дежурил, и ему повезло встретиться с ней. Он начал ей рассказывать обо мне, о моей подзорной трубе, о синице. Предложил обмениваться птицами. Она посмеялась… И все. Так вышло, что на зимние каникулы я уехал во Владимировку на Ладожском озере к тетке, и, между прочим, добыл там снегиря и свиристель. Яркие птицы. У свиристели хохолок, нежно-розоватый окрас груди и головы. Уж этими-то птицами я думал увлечь мою пассию… Увы, в окне я вдруг увидел каких-то других людей. Ни старика с лысиной и зобом, ни высокого худощавого мужчины, ни черноволосой девочки с птичьим бантом. Вместо них молодые женщина и мужчина, какой-то толстяк, рыжая женщина… Они обрывали обои, белили потолки… Ну, вот и все. А птицы так и остались со мной. Вообще, я думаю, хорошая могла получиться бы книга из историй бердвотчества.
— Это что такое? — спросил Вася.
— Бердвотчер, калька с английского bird-watching, что буквально означает наблюдение за птицами.
— Ой, блин! — вскричала Валя. — А как же Бернардик?! Совсем забыла! Фася!
— Ну сходи, дай ему поесть, — сказал Вася.
Взяв корм, Валя ушла.
— И вы с тех пор… — проговорил Вася.
— Нет, были перерывы. И продолжительные. В Париже на меня это снова нашло… А потом отпустило. Ну как отпустило? Все равно пару птиц я всегда держал… Сюда приехал и решил, что не буду баловаться, зачем? Ведь кругом много птиц. Но в первую же лютую зиму захворал черным недугом, как говаривали в старину…
— Это каким?
Митрий Алексеевич дотронулся пальцем до шеи.
— Ну а Сева и привез мне эту зарянку поразительную, Zaragoz’у. По утрам она слетает ко мне и так вот поет, бегает по рукам, щекочет лицо. И я снова взялся за старое. Бердвотчерство лечит. Да, это проверено. Птицы кажутся нам такими безвинными созданиями, ангелическими, что ли. И общение с ними, в общем, целительно… Хотя никакие создания не могут заменить человека.
Митрий Алексеевич замолчал.
Вернулась Валя, на руках она держала Бернарда. Сразу сказала, враждебно глядя на Васю, что кролик совсем замерз и поник.
— Как это поник? Нормальный кролик, — сказал Вася.
— Нет, он тоскует, — возразила Валя.
— По тебе?
— По птичкам вон!
И она понесла кролика прямо к сетке и стала показывать ему птиц, сидевших на ветках сухой березки, приговаривая: «Ну, ну? Гляди вон, какие птахи, стратим-птички, фениксы…»
— И археоптериксы, — добавил Вася.
После завтрака Валя вспомнила про Париж и стала канючить. Митрий Алексеевич ответил, что хорошо, он расскажет еще, только вот пойдет и осмотрит владения.
— Мы тоже, — сказала Валя.
И они отправились в обход. Всюду стоял туман. Иногда, как призрак, вырывался из тумана Конкорд, Валя ойкала и тихо ругалась, пса она невзлюбила. Митрий Алексеевич попыхивал трубкой, похожий на какого-то капитана в своей фетровой шляпе. Вася поднял воротник пальто, потому что у него не было шапки. Валя поводила карими глазами направо и налево и фыркала как лошадь. В тумане все казалось каким-то другим.
— Хых, — просмеялся Вася, ежась. — Пространство загустело. И время. Все замедлилось… И время потекло вспять. — Он указал рукой на чугунный балкон над крыльцом. — И сейчас только что оттуда ушел барин Кургузов. А из окон смотрят его мамки-тетки…
— Ху-ууугу! — прокричала Валя. — Фася, не надо, не говори.
— Боишься крепостной стать?
— Призрака боюся. Ночью под окном кто-то так и хряпал по снегу, ходил-бродил, и я молилася.
— А что там в передаче говорили про время-то? — спросил Вася.
— Есть ли пространство мысли, — напомнил Митрий Алексеевич, едва видимый впереди в тумане.
— Вот, пространство и время замедляются, — сказал Вася. — А мысли?
— Текут свободно.
— Что он вообще хотел сказать?
— Ну… наверное, хотел спросить, есть ли пространство идеального. И вообще идеальное само по себе, вне человека.
— Хых… Типа — боженьки?
— Фася, — тут же попросила Валя, — ну пожалста, а? пожалста, Фасечка…
— В общем, да, — донесся голос Митрия Алексеевича, — хотя бы доказать существование всего одного слова, что независимо ни от каких внешних источников. Одно слово, и все. Может, оно и есть… И все его ищут, горят жаждой зарегистрировать. Представляю сообщение в новостях: мол, так и так, в Новгородской губернии найдено слово… Самоговорящее. Просто слово, и все.
— Хых-хы-хы-хы, — засмеялся мелко Вася, — хы-хы-хы… Это круче НЛО.
Валя перекрестилась.
Когда они прошли аллеей к небольшой церкви с колоннами и объемным куполом, с нее слетела стая грачей. Валя снова крестилась и шептала молитву, а потом обернулась к Митрию Алексеевичу и спросила: почему дяденька сегодня не молился?
— Вообще человек постоянно пребывает в молитве, — ответил он меланхолично. — По сути дела, весь человек и есть молитва. Человек и есть свечка.
Валя широко раскрыла глаза. На ее ресницах оседали капельки тумана.
— Да, — сказал Митрий Алексеевич, — одна долгая молитва. И тому, к кому она обращена, отлично, я думаю, это известно.
— Нет, но я жа как помолюся, то мне и хорошо, — сказала Валя.
— Ну, для самоуспокоения все и существует, — ответил Митрий Алексеевич. — Храмы, иконы, службы и так далее. Я бы не цеплялся за все это. Но кому-то это необходимо.
— Хых, как кому? Попам, — сказал Вася.
— Нет, прежде всего обычным людям.
— А попы греют руки.
— Фася!..
— Да и ладно. Но они же норовят на всех несогласных лапы наложить, цапают. Я не верил и не буду! Не лезьте мне в мозг своими лапами волосатыми, воняющими тухлой рыбой. Я не верю в бога, и все. И мне противны ужимки и прыжки этих обезьян. Я тоже обезьяна, но без претензий. Животное, и все.
— Как же… а свобода? — спросил меланхолично Митрий Алексеевич, взглядывая на него.
— Так животное свободно. Я не подписывался на государство, когда выскочил на свет из живота… Бегемотихи. А меня подписали. И заставляют любить. Да кто вы такие? Я ни в чем не виноват. Нет, говорят, во всем виноват. Перед всеми виноват, зараза. Перед родиной, попом, президентом, и всем должен — кому пот, кому деньги, кому кровь.
— Ну, без высшего небесного плана скучно и плоско все, — сказал Митрий Алексеевич. — Человеку необходимо всегда на одно измерение больше. У нас три… точнее, четыре измерения. Если время учитывать. И нам необходимо еще одно, измерение священного. И какая разница, мусульманское оно или христианское, а пусть и буддийское… Кстати, обещали рассказать о Батагове, композиторе, в следующем выпуске… Это интересно.
— Не знаю, — сумрачно ответил Вася, озирая высокую и компактную церковь в ранах.
Валя крестилась, потом взошла на обвалившиеся мокрые ступени и встала на колени, запела:
— Вы люди оные, / Рабы поученые, / Над школами выбраны! / Поведайте, что есть един? / «Един Сын у Марии. / Царствует и ликует / … над нами».
Вася приподнял руку, призывая этим жестом Митрия Алексеевича к молчанию.
Валя пела:
— Вы люди оные, / Рабы поученые, / Над школами выбраны! / Поведайте, что есть два? / «Два тавля Моисеовых / На Синайской горе; / Един Сын Марии, / Царствует и ликует…»
В это время Конкорд подошел к ней сзади и ткнул носом в плечо. Валя резво обернулась, вскочила, зашикала на пса. Тот внимательно глядел на нее.
— Дурак пес, — пробормотал Вася, — не дал послушать… Вальчонок! Так это про Семьдесят Второго? Ты до него добралась бы? Спой дальше.
Но Валя насупилась и отмалчивалась.
— А ведь Бобу с Лиэээй, пожалуй, надо бы про нее сюжет сделать, — проговорил Митрий Алексеевич. — Дивно поет.
Валя обернулась:
— Дядечка, ты церкву-то мне откроешь али нет?
— Ты хочешь внутрь войти?
Она кивнула.
— Зачем тебе это, Вальчонок?.. — спросил Вася. — Какая тебе разница? Что снаружи, что внутри? Там, что, пространство другое? Или люк открывается? Тем более все уже заброшено давно, ну?
— Там, Фасечка, все… все другое.
— Какое?
— Намоленное.
— Хм, это утверждение близко к нашей фантазии насчет самозвучащего слова, — заметил Митрий Алексеевич.
— Хых, но оно же там не звучит, — возразил Вася, поднимая упавший воротник, утыкая заросший подбородок в него.
— А мы сейчас и проверим, — сказал Митрий Алексеевич, восходя на крыльцо, доставая связку ключей, выбирая нужный и отмыкая большой амбарный замок.
Они вошли в храм. Вася, потоптавшись, последовал за ними. Конкорд тоже хотел пройти, но хозяин вовремя прикрыл тяжелую створку ворот перед ним.
Внутри было пусто… Точнее, справа высились сложенные старые кирпичи, видимо, выпадавшие из стен, лежали доски. На облезлых стенах угадывались какие-то изображения, но было сумеречно, не разглядеть. Хотя под куполом светилось несколько больших окон. Валя прошла и остановилась почти в центре, под куполом, Митрий Алексеевич чуть позади, сняв шляпу, а Вася замер у входа. Было очень тихо. Все так и стояли, прислушиваясь. Валя задрала голову к куполу, где парил серый свет окон. Наконец можно было различить дыхание. Это было дыхание Васи, сопение. Он еще был простужен.
Они повернулись и стали выходить.
— Нет ничего, — сказал Вася.
Митрий Алексеевич молча надевал шляпу. Они оглянулись на Валю. Та стояла на ступеньках.
— Вальчонок! — воскликнул Вася. — Ну, слышала ты чего-нибудь? А?
Валя сошла по ступенькам и ничего не ответила.
— Хых, хы-хы, хы, — засмеялся Вася, снова поднимая воротник. — Вот так всегда. И это все. И ни гу-гу.
К ним подошел Конкорд. Митрий Алексеевич хотел потрепать его по голове, но пес уклонился.
— Когда-то у меня пропал охотничий пес, конь и голубка, и я с тех пор разыскиваю их, — пробормотал Митрий Алексеевич.
— У тебя был конь, дядечка? — спросила Валя.
— Да нет, не совсем у меня… Но мне тоже кажется… Хотя вот пес уже и нашелся.
Туман стал еще гуще. И они уже не видели никаких строений, только близкие стволы деревьев.
— В такие моменты понимаешь, — сказал Митрий Алексеевич, — что и клочок твоей земли как будто целая планета.
Они пришли в башню. Митрий Алексеевич покормил птиц, вычистил пол за сеткой скребком, и птицы садились на него, перелетали с плеча на голову, на руки, а зеленушка попыталась сесть на нос. Митрий Алексеевич засмеялся.
— Ху-ууугу! — воскликнула в глубокой радости Валя. — Они тебя любят, дядечка!
Выйдя из-за сетки, Митрий Алексеевич сел на стул, поглядывая в окно.
— Дядечка, ну, расскажи дальше-то, — попросила Валя.
Митрий Алексеевич постукивал пальцами по столу…
— Про Париж-то… — напомнила Валя.
— Париж, конечно, лучше разок увидеть, — проговорил Митрий Алексеевич. — Я о нем тоже много слышал, читал… Но только теперь знаю, помню этот особенный вкус…
