Сейчас начнется
Митрий Алексеевич встал с отчаянно взвизгнувшей всем своим железным скелетом кровати, взял с полки радиоприемник, довольно внушительную бандуру советского еще, наверное, производства, и включил, но, вспомнив, что света нет, начал собирать батарейки. Одной не хватало, ее Вася раскрошил для добывания угольного стержня.
— Снять аккумулятор с мотоцикла, — тут же подсказал Вася.
И они вдвоем пошли в конюшню. На улице было белым-бело, как будто все изображение решительно перевели в монохром. Сняв аккумулятор, они вернулись, Вася тут же подключил радиоприемник в деревянном корпусе с надписью «Океан 214». И «Океан 214» тут же зашумел.
— А он ловит эф-эм? — поинтересовался Вася.
— Да, Пирожков по своим схемам и печатным платам его переделывал, он старый радиолюбитель, в советские еще времена собрал радиостанцию и что-то пробовал вещать, пока под окном не остановилась военная машина с локатором.
Митрий Алексеевич покрутил колесико настройки, поправил антенну, усилил громкость. Звучание оказалось довольно чистым. От антенны шел провод к окну.
«…вообще читать Белого трудно, особенно начинать. Я несколько раз приступал — и оставлял затею. Скучно! И кто все это рассказывает? Язык мещанско-деревенский. Автор так изъясняться не будет. Это кто-то из местных жителей? Но откуда он все знает? Тогда лучше бы ему высказываться в форме домыслов, слухов, предположений. Кстати, такая же манера и у Ремизова, слова в простоте не скажет; вокруг банальных вещей какие-то исконно-посконные рюшечки, — и все как-то слащаво-сентиментально, с вывертами», — говорил немного сипловато ведущий или кто там.
— Угу, — молвил Митрий Алексеевич, — уже идет… Это Олег Трупов.
«Но вот Белый пишет о Катеньке Гуголевой и напрочь забывает мещанское косноязычие, но начинает присюсюкивать, аки барышня».
Фоном идет фортепианная музыка.
«Нет, все вызывает сомнение и раздражение. Дионисийствующий Дарьяльский, бегающий по лесам и полям, кажется шутом, провинциальным актером. Но вот вдруг он отбрасывает маску. Буквально — меняет костюм, переодевается — и отправляется из деревни на телеге медника, и все представляется не более чем игрой или сном, наваждением: радение голубей, зоревые поля — эти истинные жемчужины романа… Но и они могли бы померкнуть, не вывези телега медника героя и читателя из манерно-театрального мирка в суровую реалистическую прозу последних глав. Дарьяльский говорит: „Я писатель“. И внезапно видишь самого Белого, который однажды так же возвращался на попутной телеге из деревни… Миг пробуждения! Писатель возвращается из мира своих фантазий и пытается понять, что это с ним было, что это все значит. Морок фантазийный он старается поверить алгеброй логики. Тут ему начинает мерещиться, что фантомы не оставят его, отомстят, вызванные его волей, воображением к жизни.
И — отомстили, зарезали в садовом домике… Кто? Посланники секты „голубей“.
Наверное, все-таки пробуждение Дарьяльского было мнимым. И герой этой мистерии должен был погибнуть, иначе какая же это мистерия? Его заклевали „голуби“.
Написано это, правда, с неотразимой решительностью и силой. Белый видит наяву эту сцену. И все-таки это продолжение его мещанско-деревенских снов.
Хорошие сны и книги, как доброе вино, оставляют послевкусие. Послевкусие „Серебряного голубя“ довольно сильное, стойкое. Нет, лучше сказать, что это какие-то зрительные впечатления: сполохи полевых зарниц. Можно, впрочем, еще раз перечитать: „И душа Петра омывалась в слезах: он шел за зарей по пустому полю, растирал горько-пряные травы…“ Петр слышит зовы поля. И чувствует: „Жить бы в полях, умереть бы в полях, про себя самого повторяя одно духометное слово…“
Поля России — символ ее тайны. Поле России — ее море.
Что за тайна? Сирое убогое пустынное поле — и вдруг убирается в жемчуга росы или золотится хлебами.
Зачем убегать в поля?
Чтобы отыскать чистую веру, отрешиться от шума, слов, понятий, выйти в нечеловеческий мир, все забыть и испытать сердце.
Попытка детская, обреченная на провал. Стремление вернуться к истокам.
Хлыстовство — русское дионисийство. Переплавить страсть плоти в экстаз созерцаний горнего.
И Белый переплавляет вычурные словеса в чистый символ полевой веры: Серебряный голубь. Как это ему удается? Наверное, серебряный голубь однажды ему приснился…»
Начинает играть клавесин, звуки такие, будто птица корявыми лапами, когтями цепляет железные струны…
«Трудно представить, что писатель Белый не написал бы книгу „Серебряный голубь“. Здесь какая-то предопределенность. Такая же предопределенность чувствуется в его стихах, под которыми указано место написания: Серебряный Колодезь. Белый и есть цвет серебра. Все в соответствии с идеей провиденциальности названий Павла Флоренского, которую он развивал в работе „Имена“.
Само имя это А. Белый — как сон. Ему-то точно все казалось странным.
Хлебников писал Белому: „`Серебряный голубь` покоряет меня, и я посылаю вам дар своей земли.
Из стана осады в стан осаждаемых летают не только отравленные стрелы, но и вести дружбы и уважения“.
Наверное, Хлебников выпустил вестью какую-нибудь из своих птиц, свиристеля или жариря».
Продолжает звучать клавесин. Музыка замирает. Голос ведущего:
«Спасибо, Олег Николаевич, за рассказ об этом романе. С вами „Радио Хлебникова“ и я, ведущий Сказчич-Морочич, оставайтесь с нами».
Врывается музыка баяна и балалаек, исполняющих зажигательный «Полет шмеля».
— Фирменная заставка, — комментирует Митрий Алексеевич.
Женский сочный голос читает:
В пору, когда в вырей
Времирей умчались стаи,
Я времушком-камушком игрывало,
И времушек-камушек кинуло,
И времушко-камушко кануло,
И времыня крылья простерла.
Где-то далеко начинают бить и звенеть часы.
Ведущий Сказчич-Морочич: «Как уже догадались наши верные слушатели, Времирю пришло время. И он уже здесь с очередной порцией своих вечных сиюминутных вопросов. Приветствуем вас. И милости просим».
С минуту звучит музыка, бьют часы, энергичная и хищная пульсация заполняет эфир.
Вася оглядывается на Митрия Алексеевича и говорит, что это же… это же «Time» с альбома «The Dark Side Of The Moon». Митрий Алексеевич отвечает, что Пирожков и вся компания взрастали на этой музыке.
Музыка уходит на второй план, так и не раскатившись голосом, все пульсирует, а Времирь слегка скрипучим и протяжным голосом начинает свои вопрошания:
«Есть ли пространство мысли?
Для мысли?
Необходимо ли пространство для мысли?
Но тогда мысль приобретает материальность?
Или это особого рода пространство, как акаша для тонких вибраций йоги, эфир древних греков — местообитание небожителей?
Возможно ли время без пространства?
Есть ли у мысли время?
Представить пространство мысли — приблизиться к природе идеального?
У мысли нет пространства и времени?
А что же есть?»
Пауза, музыка громче, громче — и снова затихает.
«Если мысль — это слово, то ведь у слова есть время? А значит, и пространство?
Или все это — пространство и время — требуется для проявления идеального, то есть мысли, существующей вне времени и пространства?
Но зафиксировать мысль невозможно без вывода ее во время и пространство?
Есть ли идеальное, существующее вне этих категорий — времени и пространства?
И главное — главное — вне человека?..»
Снова бой курантов, пульсирующий ритм заполняют эфир.
Ведущий Сказчич-Морочич: «От Тебя, говорил Августин Аврелий, обращаясь к Всевышнему, ведь уходят и к Тебе возвращаются не ногами и не в пространстве. Все так. Но архаический партизан думает иначе, он знает, что к священному приближаются ногами, по дорогам в пространстве.
Что ж, впереди суббота и воскресенье, так что у нас всех есть время обдумать эти занятные вещи. Хм, если, конечно, у времени вообще-то есть воскресенье или суббота. Но, кстати, вот особого рода пространство для нас с вами точно есть — диапазон „Радиостанции Хлебникова“. Что же в этом пространстве мы повстречаем далее? Ведь это интересно, правда?
Итак…»
Снова баян и балалайки наяривают «Полет шмеля». И легко представить какого-то огненного шмеля, мчащегося в темном пространстве. Музыку перебивает другая, доносится голос, исполняющий «Бобэоби»:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй — пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь…
Вася:
— Федоров, что ли?.. И его «АукцЫон»? Хых, как это у него получается… Язык сломаешь.
Тут же раздаются стремительные такты — это начало великолепной светоносно-стихийной, искрящейся безудержным юношеским оптимизмом и повелительно управляемой «Первой симфонии» Прокофьева.
Ведущий радостно: «Уступаю место Бобу Вээоми и очаровательной Лиэээй Гзи-гзи».
Два новых голоса, мужской и женский: «Привет! Привет!»
Боб Вээоми: «Видели снег?»
Лиэээй Гзи-гзи: «Нет ничего лучше весеннего снега! Он летит нотами, вьюжит, а нам не страшно. Ведь завтра все равно будет солнце».
Боб Вээоми: «Вот о чем мечтает любой сочинитель: превзойти слишком человеческое. И к этому же стремится философ: бросить на все нечеловеческий взгляд. Но приближаются к этому музыканты. Взять хотя бы „Прометея“ или „Экстаз“, там кипит протоплазма, на наших глазах возникает мироздание, причем такое впечатление, что об этом говорят именно силы, создающие все это».
Лиэээй Гзи-гзи: «Что вы хотите сказать?..»
Боб Вээоми: «Это и есть некая музыка мироздания. В Германии найдена древнейшая флейта. Как она звучит? Выпал снег».
Лиэээй Гзи-гзи (со смешком): «В лучших традициях зауми…»
Боб Вээоми: «Просто я прочел новость в газете о находке в Германии древнейшего музыкального инструмента. Это флейта из кости хищной птицы. Утверждают, что ей — флейте (да и птице) — тридцать пять тысяч лет. Тут же в памяти всплыли строчки подзабытого стихотворения: „И никогда не начинай играть, / Пока тебя не будет сопровождать / Великий Звук Лао Цзы“…»
Тут Вася произнес свое «хых» и оживился.
Боб продолжал: «Странноватая ассоциация? А ведь так и мог бы звучать коан: „В Германии найдена древнейшая флейта. Как она звучит?“ И в ответ — приведенные выше строки. На первый взгляд алогично. Но я уже окончательно восстановил в памяти источник стихотворения — это книга коанов „Железная флейта“».
Лиэээй: «Немного примитивно, извините, конечно за откровенность».
Боб: «Я это и понял. А тут выпал снег. Это вам нравится больше?»
Лиэээй: «В Германии найдена древнейшая флейта. Как она звучит? Выпал снег?.. Да, это уже ближе к истине и к тому, что мы сегодня будем слушать».
Боб: «Верно. Только у нас снег выпадет не в Германии и не в Китае, а где-то на севере — в Лапландии».
Лиэээй: «О да. И я вам расскажу сказку, мои маленькие большие друзья. Называется она так: „Солнце за дверью“.
Мари Бойне Персен, норвежская певица, исполняет саамские песни йойк, приправленные ритмами world music; эти ритмы, кажется, ей немного мешают, ну, на мой вкус. Но вот в этой песне нет ничего лишнего, что искажало бы саамскость. Называется она так: Vuoi Vuoi Mu, Idjagiedas. Как это переводится? Боб, вы в курсе?»
Боб: «Разумеется, я прошел и этот курс».
Читает:
Жарбог! Жарбог!
Волю видеть огнезарную
Стаю легких жарирей,
Дабы радугой стожарною
Вспыхнул морок наших дней.
Лиэээй: «Да, примерно так. Только не так жарко и ликующе».
Боб: «Это остается за дверью. Но чувствуется».
Лиэээй: «Эта заунывная песенка выражает наилучшим образом — всё. У нас, конечно, не север, но тоже окраина гиперборейская, солнца настоящего нет, что зимой, что осенью, да и весной и летом его маловато. Отсюда — те же чувства лапландские: тоска, депрессия. У народов севера и сказки печальные. Например, у юкагиров: кочевал одинокий старик, увидел юрту, ладную, чистую, эге, девушка, думает, заглянул в дымовое отверстие: точно — черноволосая сидит, шьет, а старик давно не умывался, грязь с его образины посыпалась, девушка подняла голову — и оказалась старухой. Старик скатился с юрты и бросился бежать куда глаза глядят. „Боялся, как бы старуха не погналась за ним“, — замечает рассказчик. А старуха тоже испугалась, выронила свое шитье в огонь. И только ночью вышла, смотрит — никого, одни звезды. Вернулась в юрту, раздула огонь, вскипятила чаю, напилась и легла спать. Конец сказки. Включаем музыку».
И дальше действительно зазвучала меланхоличная музыка и женский голос с тоской, но и внутренней надеждой запел.
Лиэээй: «И все-таки я бы предложила параллельный хлебниковскому перевод. Боб, вы не против?.. Надеюсь, и хлебниковцы не будут в обиде. Ну, вот о чем пела эта женщина: „О нет, моя маленькая желтая птица / О нет, моя летняя птица / Кукушка и орел / О нет! Моя ласточка / О нет! Моя ласточка / С гнездом под берегами рек / О нет! ночная Сова / Безграничное зрение / О нет! О нет! Меня“»…
Боб: «Мне эта Мари Бойне Персен и напомнила какую-то птицу. А может, шаманку».
Лиэээй: «Она вообще-то была учительницей. Родилась в саамской семье на мысу у реки, в самой северной норвежской губернии Финнмарк, отец ее был рыбаком и плотником. Там живут лестадиане. Лестадианство — консервативное направление протестантства, абсолютные трезвенники и противники современной музыки, но при этом знаменитые курильщики, их учитель пастор любил подымить. Саамские песни йойк они, конечно, считают бесовскими. Поэтому Мари жилось среди них трудно».
Боб: «Так вот откуда эта тоска».
Лиэээй: «Да. Отец ее стыдился, что они саамы, и говорил, что лучше бы она родилась норвежкой».
Звучит песня неожиданно на русском языке:
Кто Заполярья белым отмечен
Светом неярким, слушайте песню.
Я приглашаю петь вместе с нами
Белою ночью песню саами.
В море простора остров затерян,
Остров туманов, птицы и зверя.
Криками чаек, следом песцовым,
Белыми льдами он окольцован.
Боб: «Вот так сюрприз! Кола Бельды!»
Лиэээй: «Мари Бойне о северном сиянии говорила: „Северное сияние — это танцы душ тех, кто умер“. Мари училась в школе, испытывая тоску по родине. Да, это возможно: жить там, где родился, и тосковать по родине…»
Боб: «Что и происходило со многими, жившими в СССР».
Лиэээй: «После школы Мари Бойне окончила университетский колледж в Алте. И работала школьным учителем несколько лет. Наблюдала, как притесняют ее родичей, как шельмуют саамских женщин…»
Издалека звучит гитара, какой-то знакомый голос напевает. Но что это?
Боб: «Лиэээй, звукорежиссер ничего не перепутал?»
Лиэээй: «Нет!»
Вася с тем же удивлением:
— Да это Джон! Джон Леннон… «Working Class Hero», то бишь «Герой рабочего класса», хых, хы…
Лиэээй: «Да, это Джон Леннон…»
Боб: «И это-то он парень с рабочих окраин? Вы видели фото дома, в котором он провел детство? Вполне себе барский дом среди лужаек и деревьев».
Лиэээй: «Все верно. Об этом говорил и Пол Маккартни, что Джон был представителем среднего класса, но по сути — рабочим парнем».
Вася:
— Это уж так.
Боб: «Но при чем тут наша учительница из холодной норвежской глубинки?»
Лиэээй: «Именно эта песня вдохновила ее. И первая ее песня была попыткой написать такую же».
На песню Джона Леннона накладывается песня Мари Бойне Персен, у нее тоже гитара, но вскоре к ней присоединяется флейта. Мелодия та же. Лиэээй говорит, что она поет о несчастье быть в меньшинстве, стесняться своего языка, скрывать свое подлинное лицо; она взрослела, но смеялась вместе с норвежцами над саамами, так предавая себя; но теперь-то она знает, что язык драгоценен, в нем сила.
Боб: «Хлебниковские экскурсии в языковые дебри преследовали ту же цель».
Вася:
— А я бы все-таки дал перевод «Героя рабочего класса», зараза…
Лиэээй: «Но она спела норвежцам на их языке песенку под названием „Как быть господствующим народом“. Эта издевательская песня и рассказывает, как с помощью Библии, штыка и бренди приручать малых сих».
Звучит новая песня.
Боб: «Любят там, на Западе, песни протеста».
Лиэээй: «Да. Песни Мари так пришлись по вкусу господствующему народу, что однажды участник группы привел в ее дом на репетицию какую-то женщину, которая в конце концов объявила, что Мари присуждена государственная стипендия, и ее певица будет получать до шестидесяти семи лет, то есть до выхода на пенсию. И подружка оказалась вымышленная. Это была министр культуры Норвегии Хадия Тайик».
Боб: «Странные у них там обычаи. На миг я представил, что в нашу дверь стучится Мединский. Надеюсь, стипендии хватит на покупку новых бубнов?»
Лиэээй: «Вполне. Это пятьдесят с чем-то тысяч евро в год».
Вася:
— Черлт, и ее купили!
Боб: «Да, и что же, Мари успокоилась?»
Лиэээй: «Нет, конечно. Она все та же гагара, что тревожит своими хрупкими криками заливы фьордов, просторы тундры и прохладную кровь жителей городов. Разве гагару приручишь, Боб? Неужели вы могли подумать, что это и было Солнцем за дверью?!»
Слышен звонкий смех Лиэээй, в нем различимы и нотки сарказма. Смех сливается с музыкой новой песни Мари Бойне Персен, невыразимо грустной.
Снова звучат пикирующие ошеломительные балалайки и баян, исполняющие позывные радиостанции — «Полет шмеля».
Ведущий Сказчич-Морочич: «Наш шмель с музыкальной орбиты переходит на орбиту слова. Снижается он или взлетает? Вопрос в духе нашего Времиря. Но его в студии уже нет, он побрел по городу изучать заснеженные улицы, полные письмен и различных звуков. А вот Боб еще здесь, и мы адресуем вопрос ему».
Боб: «Ну, к примеру, Лев Толстой считал музыку служанкой литературы. То же и Набоков. Слово или звук? Звук слова. Чем мы и занимаемся с Лиэээй Гзи-гзи. То есть — исследованием песенной культуры разных стран и народов».
Доносится звук трубы.
Ведущий Сказчич-Морочич: «О да!.. Слышна труба Гуль-муллы».
Женский голос декламирует:
Ок!
Ок!
Это горный пророк;
Как дыханье китов, из щелей толпы
Вылетают их стоны и ярости крики.
Яростным буйволом пронесся священник цветов,
В овчине суровой голые руки, голые ноги.
Гуль-мулла высоким голосом: «Ок! Привет из Персии бессознательного, из Персии снов.
Превосходная суфийская притча Идриса Шаха „Идиот в большом городе“. Некто, попав в город, растерялся, увидев толпу, и подумал: „Как же я себя найду здесь?“ Засыпая в укромном месте, он привязал к ноге тыкву. А кто-то подшутил, привязав ее к своей ноге. Идиот проснулся и вскричал: „Если ты это я, то кто же тогда я?! И где я?!!“
Вот этого изумления — неужели это я? и что это за мир? — нам всем не хватает.
Но я вам подарю рецепт удивления. Чох пуль! Чох шай!»
Звучат бубны и дудки.
Гуль-мулла: «Все просто, даже очень просто: вот ты идешь на базар или едешь в свой офис, ожидаешь на остановке, да? Или уже сел в троллейбус или спустился в метро. А может, уже входишь в этот офис со стеклянными дверями. Так возьми и на миг вообрази, что это тебе снится. Очана! Мочана!»
Звучит музыка, это песня из альбома Федорова-Хвостенко-Волохонского-Волкова «Сноп снов»:
Как долгий день, продлившийся в века
Мне португальский слог приснился на минуту
Стремился он в испанские бега
Чтоб на границе снов затеять смуту
О музыка души моей, молчи
Кричи, рви струны, рвись из пепла пенья!..
Все затихает.
Гуль-мулла: «Пепел может и пробудить, если его достаточно, как, например, у хозяйки, что высыпала на голову подвижника Хири, о котором рассказывал Аттар, корзину пепла. И он пробужденно возрадовался, что это был не огонь, коего он, грешный, только и достоин!
А я вот шел несколько лет назад мимо одного дома и был ошарашен разорвавшимся в двух шагах пакетом с водой. Взялся вычислять шутника. И вычислил. Голова мальчишки появилась из-за перил балкона. Поднялся в эту квартиру и у открывшей заспанной мамаши потребовал надрать уши сыночку. Боюсь, что за эти годы ни капли не поумнел и поступил бы так же и сегодня. А это была только вода.
Но мы сейчас толкуем не о пробуждении все-таки, а о снах наяву. В мою Персию доходят слухи с Запада. Тамошние ученые мужи до сих пор не могут указать разницы, которая существует между чувством в искусстве и реальным чувством. И тут надо добавить — и чувством, которое испытываешь во сне. Что, разве не так?
Еще говорят на западе так: „Положительная роль психики не в отражении, а в том, чтобы не всегда верно отражать, то есть субъективно искажать, действительность в пользу организма“.
Наверное, так, как в одной из притч мудреца Абу Хамида Ал-Газали».
Слышна восточная музыка.
Гуль-мулла под музыку и стариковское пение продолжает: «Арабы как-то возвращались из путешествия, завернули на могилу одного щедрого человека да и заночевали поблизости. И вот одному из путников этих и приснился тот, кто почивал в могиле, и он предложил обмен: верблюда на жеребца. Странник согласился, ибо жеребец этот был известен, потому он и приснился путнику, видимо. Наверное, перед сном все они толковали об этом умершем человеке, о его знаменитом жеребце. И щедрый человек сразу зарезал жирного верблюда, чтобы попотчевать всех. И тут спящий проснулся. И что же он увидел?»
Гуль-мулла: «Очана! Мочана! И вот что он увидел. На шее его жирного верблюда кровь. Как? Откуда? Кто-то поранил его? Может, ворон или волк? И тут он вспомнил сон, мгновенье думал — и зарезал верблюда. И путники хорошо попировали да и отправились в дальнейший путь. А на следующий день вдруг услыхали позади топот. В клубах пыли кто-то приближался к ним. Всадник спросил, чей верблюд был зарезан день назад у могилы. „Мой“, — ответил хозяин верблюда. „Тогда возьми этого скакуна, он твой!“ — воскликнул всадник, оборачиваясь к привязанному позади прекрасному жеребцу. „Но кто ты?!“ И тот ответил, что он сын щедрого человека, приснившегося ему и велевшего отдать скакуна тому, кто зарезал у его могилы верблюда».
Снова музыка.
Гуль-мулла: «Сон был в угоду голодных путников, видно, им давно хотелось хорошенько закусить, а? Очана! Мочана!
Это и происходит во сне. Субъективное искажение мира. Мир сна человечен, исполнен непередаваемых смыслов. Это наяву ты безразлично взглянешь на какой-то предмет, на шарф, чашку или нож. Во сне эти вещи приобретут вес и значение символов. Можно сказать, что пространство сна — живое, одухотворенное, и тем оно прекрасно. В нем почти всегда таятся спасительные силы.
Эти приключения в области бессознательного завораживают. Хотя порой ничего особенного и не происходит. Так, бредешь себе куда-то или везешь на ослике свои пожитки: запасные кроссовки, джинсы, спальник, коврик, компьютер… А навстречу Диоген Лаэртский, с бородой, в тоге, без лампы, с нею ходил его тезка, но со своей историей: „Эпименид… был сыном Фестия; родом он был критянин из Кносса, хотя с виду и не похож на критянина из-за свисающих волос. Однажды отец послал его в поле за пропавшей овцой. Когда наступил полдень, он свернул с дороги, прилег в роще и проспал там пятьдесят семь лет. Проснувшись, он опять пустился за овцой в уверенности, что спал совсем недолго, но, не обнаружив ее, пришел в усадьбу и тут увидел, что все переменилось и хозяин здесь новый. Ничего не понимая, он пошел обратно в город; но, когда он хотел войти в свой собственный дом, к нему вышли люди и стали спрашивать, кто он такой“».
Тут Вася Фуджи восхищенно рассмеялся в темноте.
Гуль-мулла: «Что, вы мечтательно улыбаетесь? Многим хотелось бы проделать то же? Но не спешите-ка. Представьте, что вы уснули где-нибудь в своей Твери, у трактира под деревом — за пятьдесят семь лет до седьмого ноября одна тысяча девятьсот семнадцатого года? Кто знает, перед лицом каких событий мы окажемся, проснувшись в две тысячи семьдесят втором году? В апреле? Но можно поступить и так: отнять от дня сегодняшнего эти пятьдесят семь лаэртовских лет и перенестись в тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год. Что там происходило?
Стой, стой, ослик. Подключимся к мировой паутине, которую наш прародитель, между прочим, и предсказывал в своем „Радио будущего“.
Так включим это радио будущего, отыщем этот тысяча девятьсот пятьдесят восьмой. Ну что?»
Металлический синтезированный голос: «СССР пригрозил Греции экономическими санкциями в том случае, если она согласится на размещение ракет НАТО на своей территории.
Противники режима Фульхенсио Батисты захватили три радиостанции в предместьях Гаваны и призвали народ к свержению диктатуры.
Запущен первый американский искусственный спутник Земли „Эксплорер-1“.
Провозглашена Объединенная Арабская Республика в составе Египта и Сирии.
Бундестаг ФРГ принял закон об оснащении бундесвера атомным оружием.
Совершил первый полет канадский истребитель-перехватчик Avro Canada CF — 105 Arrow.
В Лос-Анджелесе состоялась тридцатая церемония вручения кинопремии „Оскар“. Семь наград академии, в том числе „Оскар“ за лучший фильм получила картина „Мост через реку Квай“.
СССР объявил об одностороннем прекращении ядерных испытаний, призвав США и Великобританию последовать его примеру.
Голод в Тиграи (Эфиопия) унес жизни ста тысяч человек».
Гуль-мулла: «И уснув тогда, просыпаемся сейчас. Что там? Эй?»
Тот же голос: «Завершился переходный период в Крыму.
Граждане государств СНГ, за исключением стран, входящих в Таможенный союз, ЕЭП и Украины, могут въезжать на территорию Российской Федерации только по заграничным паспортам.
Теракт в Париже. Трое неизвестных террористов открыли огонь в офисе сатирического журнала „Шарли Эбдо“ и на улице, где был размещен офис, застрелив двенадцать человек — десять журналистов и основателей журнала и двух полицейских. Нападавшие скрылись на черном „Ситроене“.
Скончался король Саудовской Аравии Абдуллах Аль Сауд, новым королем стал его брат Салман ибн Абдул-Азиз Аль Сауд.
Восставшие в Йемене хуситы захватили власть в стране и объявили о роспуске парламента. Исполнять обязанности президента Йемена стал Мухаммед Али аль-Хути.
В Минске (Белоруссия) состоялась встреча президентов и представителей МИД Германии, России, Украины и Франции. Принята Декларация по Донбассу и разработаны шаги по имплементации Минских соглашений.
В Москве убит оппозиционный политик, сопредседатель Республиканской партии России — Партии народной свободы Борис Немцов.
На юге Франции разбился пассажирский самолет A-320. Погибли все сто пятьдесят человек».
Гуль-мулла: «Достаточно! Мотшекерам! Что значит — спасибо. Действительно хочется лечь под дерево и заснуть. И только пусть это будет мировое древо. И сон длится несколько кальп, как говорят индусы. Нет, это я хватил лишку! Ведь кальпа — четыре с чем-то миллиарда лет. Довольно и одной кальпы. Что знаменует день Брахмы. За которым следует великая ночь, уничтожающая все и главное — злых демонов. Очана! Мочана! Но кто поручится, что тогда будет все по-другому? Ок! Ок! Великий поток! Но все-таки я не отказался бы пробудиться в то первое утро и вдохнуть самый свежий воздух Земли».
Диду диду диду дид
Дубу дубу дубу дуб
Дубу диду дубу дид
Диду дубу диду дуб
Пудрец сивый яр и летенец
Судрец рыжебурый кладенец
Кудржец яропегий далденец
Сноп сноп сноп…
Гуль-мулла: «Хорошо поют акыны-сновидцы, берущие силу на той стороне луны».
Ведущий: «Леонид Федоров и Владимир Волков, „Языческая песня“ из их альбома „Сноп снов“».
Гуль-мулла: «Суфийский музыкант позапрошлого и прошлого веков Хазрат Инайят Хан, выступавший и на западе, в том же Париже, где он познакомился с Дебюсси, которому он, по словам сына, Хидайята, подарил несколько мелодий, говорил, что сон — это чудо и феномен ума. Во сне нам блещут зарницы интуиции. Но интуицию искажает воображение. И в снах, как в мусорной куче, надо еще отыскать случайно выброшенную жемчужину. Но нет бессмысленных снов, заявлял прославленный певец и музыкант».
Звучит голос самого Хазрат Инайят Хана, его короткий призыв к молитве, который тут же прерывается музыкой и пением сквозь потрескивание.
Ведущий Сказчич-Морочич: «Это игра и пение самого мастера?»
Гуль-мулла: «Очана! Мочана! Да! И разве это не похоже на тот сон о верблюде и жеребце? „Полная коллекция архивных записей тысяча девятьсот девятого года. Калькутта“. Тридцать одна классическая мелодия и песни, записанные профессором Инайят Ханом в Калькутте в девятом году прошлого века. Долгие годы пластинки считались утерянными, но были обнаружены в Лондоне в тысяча девятьсот девяносто четвертом году и переведены в формат CD. Как будто кому-то — ну, Дебюсси или сыну Льва Толстого Сергею Львовичу, а также Александру Скрябину — приснился этот удивительный музыкант, когда он приезжал и несколько месяцев жил в России, и нам поведали о нем, а мы с почтением выслушали и подумали, что да, очана, мочана, дивные бывают сны. И вот — нас догоняет всадник времени с двумя пластинками».
Снова звучит музыка, но уже фортепианная.
Гуль-мулла: «А это русские звуки его сна, в России он писал музыку к балету „Шакунтала“…
Но даже и сор снов надо ценить, говорил он, ибо на экран ума не выходит ничего, что не было бы укоренено в сердце, в его почве. Очана! Мочана! Ай, хорошо сказано. Сны и есть цветы.
И он разбирал некоторые сны. Сны об удушье — вид психического беспорядка. Сны с полетами — желание души вырваться из темницы ограничений земной жизни. А когда спящий поет, то его душа танцует».
Гуль-мулла: «Он различал вид снов зеркальных, где все наоборот, и даже верх перепутан с низом. И такой сон — абсолютная противополжность того, что было, есть и будет. А вообще, на чем ты сосредоточен, то снится: высокий, низкий, внутренний, внешний планы бытия. Понять сны — открыть секреты жизни.
Ну да! Сны исполнены метафорической силы. Сразу не разгадаешь смысл того или иного предмета. Но мгновенно чувствуешь: он есть. И оттого эти прогулки в пространствах бессознательного так интересны.
И что-то подобное порой случается в дневной реальности. Не кажется ли странным — вот это окно? Окно, за которым шумит улица, ходит солнце, океанический шар огня, — и в его сполохах видна надпись, чернеет или желтеет слово „Хлеб“, — и ты его понимаешь, ты даже чувствуешь запах хлеба и можешь вспомнить много других слов об этом слове, слов, складывающихся в стихи, песни и молитвы.
Хлеб, Стекло, Воздух… Еще немного усилий — и наконец все поймешь.
Похожий эффект зачастую возникает и при чтении рассказов, стихов и романов. Логика логикой, но в большинстве своем авторы опираются как раз на бессознательное. Возьмите „Дон Кихота“ или „Моби Дика“. Герои странствуют в просторах бессознательного, точнее цель их странствий — некое порождение бессознательного. Кит или ветряные мельницы только во сне могут преисполниться такой значительности, буквально превратиться в мощные символы.
Ученый муж на западе толкует: „Разве не верно, что когда вы охвачены глубокой страстью, то предметы уже не производят на вас прежнего впечатления? Вы чувствуете, что все ваши ощущения и представления посвежели и вы словно переживаете второе детство. Мы испытываем нечто подобное во сне, когда нам снятся самые обычные вещи и, однако, все проникнуто звуками какой-то особенной музыки… Надежда доставляет нам большое удовольствие… потому, что будущее… предстает одновременно во множестве форм, одинаково заманчивых и одинаково возможных… Идея будущего, чреватого бесконечными возможностями, богаче самого будущего. Вот почему в надежде больше прелести, чем в обладании, во сне — чем в реальности“.
То есть сны дают нам надежду. Или это воспоминание о том времени, когда мир был иным — миром, в котором все вещи были исполнены магического значения, и пространство было живым. Во сне весь мир вмещается в наше сознание, материальное поглощается идеальным, и мы пускаемся в странствия по идеальным ландшафтам сознания. Это всегда тревожные путешествия. Но пробуждение оборачивается тоской. В чем смысл тоски? Что означает надежда? Надежда на что? На то, что однажды мы не проснемся.
Так, может быть, и надо преисполниться в нашем офисе этой надеждой? И научиться читать действительность как сновидение? Ведь все ближе и чудеснее, чем нам представляется.
Среди рассказов Аттара о суфийских подвижниках есть и рассказы о единственной подвижнице-женщине, звали ее Рабийя. О ней одна из лучших историй Аттара.
Во время одного собрания к женщине обратился некий тщеславный, но тем не менее продвинутый Хасан и предложил ей пойти по воде на остров и там продолжить беседу. Рабийя возразила: а почему бы нам не предпочесть беседу в воздухе? Этого Хасан еще не умел — и таким образом был посрамлен.
Но что же еще ему сказала женщина?
Вот что она ему сказала, эта женщина Рабийя: „Хасан, ты можешь передвигаться в воде как рыба, летать как муха, но в этом ли чудо? По-моему, повседневность выше, а настоящее чудо — чудо смирения и покорности“.
Смею от себя добавить: не знаю, как насчет покорности, я так и не научился, увы, подлинному смирению за много лет; но то, что с точки зрения рыбы или мухи мир слова Божественное чудо — это аксиома любви, спите вы или бодрствуете.
И больше мне нечего сказать.
Мотшекерам!»
Все прерывается «Полетом шмеля» и новой музыкой, да такой, что птицы — птицы в нише башни вдруг тоже начинают посвистывать, пощелкивать. Это птичья кода из альбома «Гражданской обороны» «Невыносимая легкость бытия», идущая после слов о том, что солдат yстал, солдат yснyл, солдат остыл, — и так далее.
Митрий Алексеевич:
— И так всегда…
Ведущий: «Наши постоянные слушатели уже навострили уши, и бёрдмэны особенно. Все верно, в студию заходит Сева Миноров с изморосью на пшеничных пышных усах. Начинается „Парламент птиц“. Милости просим, Сева Максимович!»
Раздается журавлиный клич.
Вася:
— Он что… журавля припер?
Митрий Алексеевич:
— Это он сам. Великий мастер…
Сева Миноров: «Но нельзя ли послушать сегодня другую музыку?»
Ведущий: «Что именно?»
Сева Миноров: «Баха».
Ведущий: «Пожалуйста… Но почему именно…»
Сева Миноров: «Я объясню».
Ведущий: «Хорошо… Наверное, лучше…»
Сева Миноров: «Что-нибудь из Бранденбургских концертов. В них есть что-то такое… детское…»
Звучит Первый Бранденбургский концерт, музыка бодрая и светлая, чудесная.
Через некоторое время слышен голос Севы Минорова: «Машина, и птицы, и рыбалка… Да, да… Так все и было. И об этом я хочу немного рассказать. Ведь очень часто спрашивают: как у вас все это началось? Вот влечение к миру птиц.
Есть у Перова картина „Птицелов“. Не видели?.. Там в кустах лежит старик седой, взгляд его куда-то устремлен, рядом малый с клеткой… Старик дует в манок, на черном его кафтане, на локте — заплатка… Края кафтана обтрепались. У него длинные бакенбарды. Вот в этой-то картине много ответов. По крайней мере у птицеловов это что-то вроде паспорта. Так все обычно и происходит: от старого — к малому. На этой картине и мог быть изображен мой дядька…
Виктор Трофимович был похож на Баха. Только без ноги и парика. Ногу ему отхватило под Варшавой. И ему стали сниться птицы… ему тогда еще и восемнадцати не исполнилось, на фронт рвался… И в госпиталь кто-то принес из панского дома птиц. Там были, по воспоминаниям дядьки, щеглы, канарейка, и они пели нашим раненым…»
Тут зазвучали голоса птиц. Митрий Алексеевич поднял палец вверх. Трудно было поверить, что все голоса воспроизводит один человек и вообще — человек.
Сева Миноров: «А уже и весна пришла, грянула победа, и, выпив за нее разведенного спирта, госпитальники открыли окна и всех птиц выпустили. И все, парень словил флюид, стал навсегда бёрдмэном. Хотя и не знал такого слова. Сперва голубей разводил, потом на певчих переключился. Ну, точнее, сразу он просто топился в вине, как обычно… Но вдруг тот флюид еще раз клюнул его. Потерявшему на фронте ногу выдали мотоколяску, как в „Операции Ы“, и он на ней колесил по окрестным лесам с сеткой, клетками. Ловил птиц. Потом появился „зэпэр“, а уже могучая нефтяная современная Россия подарила ему „Оку“, да, правда, через полторы тысячи километров машина вышла из строя. На станции техобслуживания сказали, что движок китайский и запчастей у них нету. Но смешно: ведь срок гарантии не вышел, а ремонтировать и должна эта станция. Тогда директор показал документ, где было сказано о ликвидации прежней станции в связи со смертью ее директора. Это уже новая станция. И правопреемницей она не является. То есть он. Ну директор. Так-то. Ладно, все-таки отремонтировал Виктору Трофимовичу тачку один добрый человек. И ветеран снова взялся за старое: ловлю птиц. А жена его уже радовалась: может, дурацкая страсть хоть на старости лет и угаснет. Не тут-то было!»
Снова звучат Бранденбургские концерты, а Сева Миноров выводит по этому фону птичьи трели, как будто быстро взмахивает кистью с красками. Впечатление — ошеломляющее…
Сева Миноров: «Ну а спутником в этих поездках еще на мотоколяске и был я, малец. Как же тут не поймать птичий флюид? Выезжали мы засветло, старались остановиться на речке или озере. Ведь дядька еще и рыбаком был страстным. И вот он настраивал рогатки, закидывал удочки, а неподалеку раскидывал сетку для пернатой добычи, и тут уже я был незаменим, сидел с сеткой, ждал, а дядька тем временем выдергивал окуней и плотвиц…»
Слышен как бы сонный крик цапли, потом словно биение мелких монеток, резкий свист. Удивительно полная картина раннего туманного июльского утра.
Сева Миноров: «Вот так-то все и началось… „Окушка“ после смерти дяди досталась мне, теперь я на ней езжу по окрестностям, ловлю птиц да рыбачу помаленьку… В одной книжке вычитал про древний способ ловли: вонючим ясенем. Им глушили рыбу. Бросали в воду, рыба дурела, всплывала, ее и хватали.
Мечта рыбака! Приехал на Днепр, поставил палатку, наскоро сварганил чай, нарвал листьев вонючего ясеня — и к реке. На ужин варишь уху с перловкой, картошкой, молодой крапивой, перцем. А то ведь сидишь с удочкой и только комарье кормишь. И ни поклевки!»
Доносится голос кукушки — из каких-то туманных речных далей…
Сева Миноров: «Над Днепром в черемуховых волнах носятся кулики, сверкают белизной чайки. А тут промчались два реактивных зимородка. Давно их не встречал! Зимородок всегда вызывал у меня удивление скоростью, раскраской. В наших лозинах такая радужная палитра редкость. Посланцы страны радуг. В другой книжке написано, что радуги живут на севере. И у каждой из них по две головы.
— Эй, братцы зимородки! — окликнул смело.
Мол, нельзя ли договориться, не станут ли они проводниками в страну, где живут радуги?
Они мчались на бреющем полете. И ответили мне трелью…»
Разносится довольно звонкая живая трель: чричричричрит!..
Сева Миноров: «Как это перевести, я не знал, но был в восхищении. Ведь зимородки известные молчуны, почти как аисты.
И — уже нет их. Да и что ты можешь им предложить?
Не клюет рыба. Вода в Днепре мутная.
Здесь можно и крикнуть. Мои соседи Соловей, Кукушка, Коростель. И мне они симпатичны бесконечно, многажды симпатичнее соседей в бетонной коробке, из которой я наконец вырвался на природу. Там из-за одной стенки доносится шум водопада с малопривлекательным названием Сливной Бачок. Из-за другой — изуверская музыка. Сверху — бизоньи бега. Снизу — перепалка. Ну а тут…»
Раздается гулкое кукование, потом настоящие коленца соловья.
Птицы за сеткой начинают отрывисто отвечать. Митрий Алексеевич смеется, бормочет: «Ну, Сева!..»
Сева Миноров: «Но и наша земля представляется в такие моменты сказочной.
К востоку от города Красных башен есть гора, лес, там живет одинокая старуха, по весне повязывает рушник на старой рябине, кладет творог, — жертва русалочная; у старухи куры и козы; в километре к западу Родник, глубокий и сильный, окунешься в него — враз забудешься, как будто родился заново, и у тебя новое тело и новое сердце, снова начинай квасить, пускайся в загулы, дыми табачищем. В двух километрах к югу — Дуб, завязанный сольным ключом, в нем сокрыта музыка местности, а может и всего мира, поздороваешься за сук, покрытый мхом, — станешь музыкантом. По крайней мере однажды там точно звучала музыка — играла на флейте дочка одного литератора, да вы его слышали уже здесь с рассказом о Белом, и звуки вплетались в старое тело, в кору и мох Дуба. Приди и приложи ухо к нему — может, услышишь.
Дальше на юг — вдоль ручья Городец — усадьба Лесли, первого партизана России, воевавшего с Наполеоном. Усадьбы уже и нет. Но старый парк остался. Войдешь в него — и прежнее время учуешь, мелькнет белое платье барышни — а она уже в кувшинку превратилась на запруженной речке Ливне.
Повернешь на восток, и там будет Славажский Никола, руины. По весне старые сады зацветают, особенно одна яблоня — стоит теремом. И вокруг никого. Только голоса птиц, дроздов, соловьев и иволог. Да иногда в парке в кронах кленов и дубов петь женщина начинает. Что за женщина, неизвестно. Голос молодой и тоскливый. Во времена польско-литовско-русских войн там стоял острог. И недалеко была усадьба шляхтича Григория Плескачевского, прародителя поэта Твардовского, — Плескачи, а в те времена — Полуэктово.
А на севере Белкинский лес, старинные березы, Лосиная усадьба, дупло Черного монаха Желны».
Следует великолепная дробь, а потом заунывные крики: кли-и-кли-и-кли-кли-и! А за ними: крю-крю-крю-крю! И снова раскатистая дробь.
Митрий Алекссевич:
— Как он это делает?..
Сева Миноров: «И дальше на север — два железных креста, а кому поставлены — неизвестно. Здесь жил кузнец, ковал детей, и один стал поэтом. Постоишь на заре, может стихи услышишь: „Чуть зацветет иван-чай, / С этого самого цвета, / Раннее лето, прощай, / Здравствуй, полдневное лето“.
Поэт существо тоже странное, сказочное.
Да и рыбак, если подумать. Забирается в какие-то дебри, возится со снастями, сидит, ждет, уставившись на поплавок, припечатывает кровососов ладонью на шее! Н-на щеке! Н-на лбу! Как будто там, в глубинах водится крапчатая летучая рыба, которая кричит, как феникс. Есть такая сказка…»
Ведущий: «Сева Максимович, я уверен, что наши радиослушатели так и замерли сейчас в ожидании…»
Сева Миноров, посмеиваясь: «В ожидании чего?»
Ведущий: «Крика феникса!»
Молчание.
Молчание затягивается.
Сева Миноров: «Эх, да ведь рано утром меня не песенки феникса разбудили, а мат-перемат наших соотечественников, рыбаков или охотников. От палатки, матерясь, уходили какие-то люди, хлюпала вода под сапогами. Скорее всего, охотники и были. Моя палатка стояла вблизи оставшейся после разлива большой лужищи, где плавали утки».
Разносится кряканье.
Сева Миноров: «Они и крались сюда, чтобы посидеть в засаде под дубками, а здесь — палатка и храп слабоумного, еще не поймавшего крапчатую летучую рыбку.
Ушли. Я их и не видел. Задремал и очнулся от стука. Потянулся к оконцу, защищенному сеткой… Кто там на этот раз?
Птица это и была, напоминающая чиновника в белой рубашке и черном сюртуке. И этот чиновник стучал своим красным здоровенным клювом. Что это ему взбрело в голову? Какой-то спятивший Аксентий Иванович Поприщин, ей-богу! Обзывал другого чиновника проклятой цаплей, а сам вон кем обернулся — артистом! Хе-хе…»
Снова громко стучат дощечки.
Митрий Алексеевич:
— Сева — маг.
Ведущий: «Так что же, поймали вы птицу-рыбу или на этот раз остались без добычи?»
Сева Миноров: «А как вы думаете?»
Ведущий: «Э-э… мм… думаю, что да!»
Сева Миноров: «Увидел зимородка и тот даже успел на ходу поговорить со мной… А это была любимая птица Виктора Трофимовича, моего Баха. Что же еще мне надо?..»
Снова слышна музыка Бранденбургских концертов.
Ведущий Сказчич-Морочич: «Благодарим вас, Сева Максимович!»
Сева Миноров: «Беботеу вевять, как говаривал Хлебников-славка».
Музыка Баха прерывается полетом огненного шмеля.
Ведущий Сказчич-Морочич: «Ну что ж, дорогие бёрдмэны и все хлебниковцы и просто сочувствующие, время нашей передачи подошло к концу… И, как подсказывают мне, снегопад уже прекратился. Самое время прогуляться по свежим улицам… Времирь-то уже, наверное, добрался домой и, попивая чай, раздумывает над новыми вопросами для нашей следующей передачи.
Да, нам предстоит услышать немало интересного! Литератор Олег Трупов расскажет о поэме Велимира Хлебникова „Марина Мнишек“. Боб и Лиэээй представят новый — с пылу с жару — альбом Леонида Федорова, чьи песни уже звучали сегодня в эфире, „Элегия“, а также альбом этого года „Взрыв цветов“, записанный вместе с русскоязычным израильским коллективом „Крузенштерн и пароход“. Гуль-мулла позабавит притчами Хаджи Насреддина. Эль расскажет о творчестве современного русского композитора Антона Батагова, в частности о его „Музыке для тридцати пяти Будд“ и совместной работе с тибетской певицей Юнчен Лхамо. И, конечно, неутомимый бёрдмэн Сева Миноров принесет нам кое-что за пазухой, и это будет встреча с питерским бёрдмэном, живущим сейчас в усадьбе купцов Кургузовых… И Дмитрий Алексеевич Красносельцев наверняка сейчас нас слушает в своей глуши на реке, передаем ему привет и эту заключительную песню».
Звучит песня «Воскресенья»:
О чем поет ночная птица
Одна в осенней тишине?
О том, с чем скоро разлучится
И будет видеть лишь во сне…
