А… Хых-хы-хы-хы-ы…

— А… Хых-хы-хы-хы-ы… — Вася дотянулся указательным пальцем до своего носа.

— Нет ли у тебя сотрясения… — пробормотал Митрий. — Кружится голова? Тошнит тебя?

— Да, с детства, — сказал Вася.

— То есть?

— Ну тошнотища, если начинают приказывать, угрожать, зараза… Я этого не люблю совсем. Мне плохо становится. Блевать хочется. Поэтому я нигде не держусь, ухожу из конторы в контору, из магазина на склад, в дворники и дальше… Хых-хы-хы…

Митрий поднял брови.

— Вот как?.. Ладно, от головной боли я тебе дам таблетку. А насчет твоей тошнотищи пока не могу ничего сказать.

И он достал из пластмассового ящичка с красным крестом таблетку, дал ее Васе. Тот проглотил таблетку, запил водой. Митрий предложил ему полежать. Вася подумал и согласился.

— Но сначала надо притащить кровать… — сказал Митрий и вышел.

Через некоторое время он вернулся с двумя железными спинками, а потом принес и железную раму с пружинами и собрал кровать, объясняя, что всегда так делает, когда к нему приезжают гости. Летом и вовсе не разбирает ее. Но сейчас распутица… только по реке кто и может приплыть. Ну или на тракторе доехать.

— Надеюсь, вы уместитесь тут вдвоем. Хотя она полутораспальная.

— Хватит, — сказала Валя. — Фасечка вон какой…

— Ага, — согласился Вася. — Я полчеловека.

— Ну… зачем же так… — пробормотал Митрий.

— А еще и этот пассажир… новозеландец, — добавил Вася.

Митрий принес матрас, набитый соломой, осмотрел его, не прогрызли ли мыши. Вроде нигде дырок не было. Постелил. Достал из обшарпанного шкафа белье.

— Да ну, — заупрямился Вася. — Мы же в лесу спали, грязные как поросята.

— Баню надо топить, — сказал Митрий. — Но можно пару ведер воды согреть, и все. Давайте поставим. Быстро нагреется.

— Я уже не могу… — пробормотал Вася.

— Фасечка, я тебя помою, — ответила Валя.

— Не, не… Мне тут вот… с края…

И он скинул одежду и в одних трусах хотел лечь на матрас, но Митрий все-таки воспротивился, заметив, что матрас попробуй постирай, а простыню — пожалуйста, легко. И застелил весь матрас. Вася помялся, помялся да и лег.

— Одеяла у нас были, — бормотал он, — а этот Зык-Язык все спер, зараза…

Язык его заплетался.

— Интересно, видел его Эдик? — спросила Валя.

— Это кто?

— Да тот… который… ну… — Валя сбилась и замолчала.

— Он хотел только вас увидеть, — проговорил меланхолично Митрий.

— И расхотел? — спросила Валя.

Митрий усмехнулся.

— Не думаю.

— А ты не сказал, не сказал, дядечка?! — воскликнула Валя.

Митрий покачал головой.

— Дядечка! — воскликнула Валя. — Хочешь, я тебе ноженьки помою?!

Митрий встряхнулся.

— Я и сам могу.

— Вальчонок… дурища… — проговорил Вася.

— Он нас забить хочет? — спросила Валя.

— Он очень зол, конечно… — ответил Митрий. — Вкратце рассказал… М-да, история.

— Ой, страсти какие, — пролепетала Валя.

— Это и есть представитель того выпущенного на волю племени? — спросил Митрий, кивая в сторону Бернарда, пристроившегося возле птичьей сетки.

— Бернардик, — сказала Валя.

— Слушайте, ребята, — сказал Митрий. — Так вы экологисты?

Валя отшатнулась, а Вася уже посапывал, свернувшись калачиком.

— Ну, экоанархисты? — снова спросил Митрий.

Валя смотрела на Митрия во все глаза.

— Не знаю я, дядечка…

— Да такие чудаки, что воюют со всякими строителями, прокладывающими дороги по заповедным лесам, с порубщиками вековых сосен, с зоопарками и особенно с передвижными зверинцами и цирками… Правда, у нас что-то не слыхать о таких, что выпускают на волю всякую живность, это все там, на гнилом Западе мудруют… Так вот, вы первые.

— Я не знаю, дядечка, — ответила Валя.

— Ну кроликов вы выпустили?

Валя отрицательно покачала головой.

— Не-э-э, дядечка, кто сказал такое?

— Да тот мужичок в камуфляже.

— И не стыдно ж ему наговаривать на людей такое.

Митрий меланхолично улыбался, кивал.

— Да, но описывал он двоих, очень похожих на вас.

— Мылом в рыло через раму, — откликнулась Валя. — Он страхолюд.

— Кто, этот… Эдик?

— Ага. На нем кровь не остыла.

— Ну, кроликов для того и держат…

— Он их рвал.

— Кроликов?

— Рвал в домах… по горам… давил машиной…

Митрий снял очки, протер их и снова водрузил на нос и пристально взглянул на Валю.

— О чем ты говоришь? — спросил он. — О… ком?

— О тех всех… в платках, в курточках, в кроссовках, с книжками…

Митрий кашлянул, посмотрел на Васю, но тот спал, приоткрыв рот с выбитым, обломанным зубом… Митрий достал трубочку, повертел ее и поднялся, пошел на улицу. Валя сидела и глядела в окно, слегка покачиваясь. На деревьях парка догорали лучи вечернего солнца, садившегося где-то в верховьях разлившейся реки… Птицы примолкли, только одна маленькая с оранжевой грудкой вдруг начала мелодично высвистывать. Кролик проснулся и сел, глядя вверх. Вскоре и Валя напевала: «Ой, раю мой, раю с рекою медвяной, / Цветом прекрасным, — красой неувядной…»

Солнце опустилось, пошли по земле сумерки. Митрий загнал своих коз, вернулся в башню. Хотел включить свет, но увидел, что уже и Валя легла рядом с Васей и оба спят. Он еще посидел перед окном, снова покурил на улице, а потом и сам лег на свою железную койку, стоявшую изголовьем к птичьей полукомнатке…

Валя с Васей всхрапывали и посапывали, а Митрий не мог заснуть, вставал, пил холодный чай и снова выходил, накинув полушубок, потому что ночи в апреле еще холодными бывают, до костей проберут, дымил своей трубочкой, поглядывая на звезды в голых кронах, на силуэт купеческого дома… Не хорошо ли все это было? Не ради ли этого он бросил город с его проспектами и морем? Да, да. Но вот ему не радостно было, а горько. Саднило что-то. И хотелось Митрию просто напиться. В хлам, как говорится. Раньше он время от времени и прибегал к этому способу. Но большого, настоящего облегчения это не приносило. И еще и от этого искуса он бежал из своего двуликого города, призрачного, как сновидение. Много лет все быльем порастало, порастало, по пословице, — и не поросло… Или эта девка с явной дурью все разом сковырнула.

… Да и мужичонка с прибабахом.

…Искорки слетали с трубки, Митрий глотал горький дым, пытался снова настроиться на Всемирную Частоту Природы, пойманную у Генри Дэвида Торо, приносящую покой… Как это, как это он говорил? Дескать, надо селиться в блаженных местах космоса — вблизи Плеяд или Альтаира… Такое место он и нашел на берегу Уолдена. А Митрий — здесь. Но что-то не так. Не получается… Рядом неслышно сидел Конкорд.

Вася и Валя спали без снов, то есть пребывали в пустоте сознания, хотя ученые и говорят о невозможности этого: мол, нам всегда что-то снится, только мы не помним.

Но может, им и снилось все это: старая усадьба с чугунным балконом и изразцовыми печами, с колоннами и росписями, с дубами и звездами, башня и странный ее обитатель с птицами… впрочем, не более странный, чем сами они и вообще все это мироздание. И он не мог спать, включал настольную лампу и читал — читал дневники своего кумира Генри Торо. Не он один сравнивал «Уолден» с Библией, вот и американский писатель Джон Апдайк говорил, что книга «Уолден, или Жизнь в лесу» столь же почитаема и мало читаема, как Библия. То, что большинство новых христиан ни разу не притрагивались к Библии, Митрий знал из встреч и разговоров в поездах, на улицах, в кафе и даже в церквях. Ну а «Уолден» известен в Америке, на Западе, но не здесь. Митрия афористичная вязь «Уолдена» всегда затягивала, успокаивала, Торо был неутомимым поставщиком афоризмов, один афоризм выпускал изо рта другой, а тот — еще, и так далее, без устали. Торо по духу был врачевателем, он избавлял своих пациентов от горячки приобретательства, стяжательства, зависти, злобы. Подключал пациента к кислородной подушке свободолюбия. Он возвращал какой-то природный здравый смысл всему. Высмеивал, к примеру, современную цивилизацию, не способную обеспечить граждан жильем, тогда как дикие индейцы все имели собственное жилище, вигвам, в котором было сухо, тепло, комфортно. Как это? «Я лучше буду сидеть на тыквах, чем тесниться на бархатных подушках».

При свете лампы Митрий читал:

«12 нояб. Я еще не могу понять всего смысла прожитого дня, но его урок не пропал для меня даром — он прояснится позже. Я хочу знать, что я прожил, чтобы знать, как жить дальше.

1840 год

21 марта. Сегодня мир подходящая сцена, на которой можно сыграть любую роль. Сейчас, в этот момент, мне представляется возможность выбрать любой образ жизни, который когда-либо ведут люди или который можно нарисовать в воображении. Следующей весной я, возможно, стану почтальоном в Перу или плантатором в Южной Африке, ссыльным в Сибири или гренландским китобоем, поселенцем на берегах Колумбии или кантонским торговцем, солдатом во Флориде или ловцом макрели у мыса Сейбл, Робинзоном Крузо на необитаемом острове в Тихом океане или одиноким пловцом в каком-нибудь море. Выбор ролей так широк; жаль, если в него не войдет роль Гамлета!.. Я могу быть лесорубом у истоков Пенобскота и войти в легенду, как речной бог… могу переправлять меха из Нутки в Китай… Я могу повторить приключения Марко Поло…»

…или жителя туманного Ленинграда-Петербурга, удалившегося в несусветную глушь на развалины барского имения.

…или этого рыжеватого малого, куда-то плывущего по весенней реке…

«1852 год

…Сегодня ездил в Бостон и Кембридж. Д-р Харрис сказал, что большая ночная бабочка, которую я поймал, — Attacus luna; можно считать, что это одна из разновидностей павлиньего глаза. Они встречаются довольно редко, потому что их поедают птицы. Как-то д-р Харрис шел через университетский двор и увидел, что прямо ему под ноги опустились крылышки такой бабочки. Как это трагично: ведь упавшие на землю крылышки — единственное доказательство того, что существо это взмывало в вышину; большие и удивительно красивые, они словно созданы для того, чтобы нести на себе драгоценную ношу высоко в небе… Если ночная бабочка осмелится летать днем, какая-нибудь птица схватит на лету драгоценный груз, а паруса и оснастку бросит на произвол судьбы. Так матрос, видя плывущую мачту и парус, сообщает о судне, потерпевшем аварию на такой-то широте и долготе. Зачем же созданы такие нежные и беззащитные организмы? Я посадил бабочку в коробку, и она билась там всю ночь, пытаясь выбраться наружу, истрепала все крылья и даже отложила яйца на стенки своей тюрьмы. Возможно, мой знакомый энтомолог никогда и не видел живой бабочки этой разновидности, но однажды во время прогулки он увидел, как на землю плавно опустились крылышки бабочки гораздо большего размера, чем ему до того приходилось встречать. Кораблекрушение в воздухе.

Он сказал мне…»

Под утро и Митрий спал. И ему снился один давний и мучительный сон. В восточном городе в пестрой толпе девочка прошивает его штанину нитью и начинает уходить, он идет за ней, как будто по нити, плутает среди пыльных улочек, расталкивает людей, нить тянет больно, потому что прошито насквозь колено, нить временами сильно натягивается и, дрожа, моросит кровью, но не рвется, не рвется, рвать ее и нельзя, надо дойти по ней до конца, схватить девочку, вырвать у нее моток, и ему снова и снова приходится идти по ней, петлять, огибать одинокие деревья над гротами с подземной рекой, перепрыгивать арыки, искать, искать эту девочку с крашенными хной спутанными волосами, с подведенными глазами, с выкрашенными хной пальцами, в пыльной какой-то хламиде, с деревянными бусами на тонкой смуглой шее, это то ли бусы, то ли четки, иногда, устав, он садится в тени дувала, сидит, опустив голову, дуя на горящее кровоточащее колено, и боль уходит, он уже не чувствует ничего, никакой боли и думает, что все уже закончилось, нить оборвалась, исчезла, а может никогда и не появлялась, — как вдруг она начинает свербить в коленной чашечке, и где-то снова мелькают подведенные синим козьи глаза, копна волос, промычав от боли и ненависти, он поднимается и вдруг бросается бегом — догнать, схватить, вырвать нить, но ничего не получается, она слишком проворна и слишком хорошо ориентируется в хитросплетениях глиняных улочек, слишком беспощадна и кровожадна, и он знает, что если не выскочит усилием воли в иное, то девочка приведет его — приведет туда, где он был много лет назад, нечаянно, не по своей воле, он, лейтенант медслужбы, прежде всего врач, а потом уже солдат, но в тот раз врач и солдат поменялись местами, и, скрипя зубами, зажмуриваясь, он напрягается изо всех сил, чтобы пробить невидимую стену, сатанея от нежелания попадать туда, куда ведет эта девочка, хотя за много лет он ни разу туда так и не попал… нет, но ведь именно в этот раз и может там оказаться, но он противится уже много лет этой твари, исчадию ада — и прорывается, треща всеми суставами, захлебываясь слюной, сжимая зубы так, что они вот-вот рассыплются в костную муку, — проламывается сквозь стену с бычьим ревом.

Валя ошарашенно смотрела, привстав на локте, на кровать с Митрием. Она толкнула Васю. Тот не сразу проснулся. Валя молча указала на кровать. И они становятся свидетелями необычного действа. По подушке перед лицом Митрия прыгает небольшая птичка с малиновой грудкой, разевает клюв и чудесно поет, иногда распахивает крылья, вспархивает на руки, подложенные под голову, приближается к самому лицу Митрия, к самым глазам, губам — и поет… По крутым щекам Вали сами собой покатились слезы. Вася молча выглядывал из-за нее, щурился от света, — на улице снова было солнечно. Наконец Валя села, подвернув под попу ноги, и начала молиться. Митрий услышал ее, обернулся. Вася лег с досадой, уставился в потолок. Валя читала:

— Знал бы я, ведал, человече, / Про свое житье вековечно, / Не имел бы большого богатства, / Я бы роздал свое именье / По меньшей братии, по нищим, / По церквам бы я по соборным, / По темным темницам, по невольникам. / Трудно бы я….. молился, / С желанием, с сердцем бы трудился, / Уготовил бы я место вековечно, / Где сам….. пребывает / Со ангелами со святыми, / Где райские птицы распевают. / Показалось бы мне житье вольно / За единый час, за минуту. / Славим тя…… / Дай….. вам на послушанье, / Душам на спасенье!

И птицы уже действительно начали запевать, перебивая ту, что прыгала у потного лица Митрия, близоруко, кругло, слепо глядевшего куда-то…

— Как в Кащенке, — бормотал Вася, косясь на Валю. — А что… что если я еще там, зараза, а? Вот дерьмо-то какое…

Вася даже привстал, и волосы его дыбом топорщились, но это, наверное, со сна.

Валя спрыгнула с кровати и, шлепая босыми ногами по доскам, подбежала к кровати Митрия и вытянула руки, пытаясь поймать ту птичку.

— Она оттудова пырхнула? — спрашивала Валя, кивая на сетку.

Митрий ответил не сразу, как бы в недоумении присматриваясь к этой девушке с растрепанными волосами, в трусах и грязной майке, остро вздымавшейся на сосках.

— Да нет, — проговорил он наконец. — Она всегда утром вылетает… Вон клетка… На ночь я ее открываю… специально.

Он сделал движение к футляру с очками, чтобы, видимо, нацепить их и получше разглядеть Валю, но опомнился и вместо этого легко и ловко подхватил птичку и пустил ее в клетку на подоконнике.

— Кто это, дядечка? — восхищенно спрашивала Валя, выпрямляя стан, поводя бедрами.

— Кха, — откашливался Митрий и отвечал глухо: — Это зарянка… семейство мухоловковых… Zaragoza.

— Это ее так кличут?

— Да…

— А я слыхал, что только самцы поют, — подал голос Вася.

— У зарянок и самка. Хотя и не столь разнообразно. Но у этой голос особенный.

— На вашем месте я бы написал книгу про птиц, — сказал Вася, рассматривая перебинтованную ладонь и шевеля отекшими пальцами.

Валя, перегнувшись через кровать Митрия, тянулась к клетке с Zaragoz’ой, постукивала грязными ногтями по проволоке. Митрий не знал, куда смотреть.

— Я пробовал, — говорил он отчужденно-глухо. — Не получается.

— А что, так бы и назвать: «Зарагоза»… Да еще добавить фоток этих руин, реки…

Митрий ждал, пока Валя перестанет нависать над ним, чтобы подняться. Наконец она отошла, потягиваясь… Митрий глядел ей вслед, не в силах был отвести глаз.

— Ну, как голова? — окликнул он Васю.

Вася потрогал голову с вздыбленными волосами, прислушиваясь к тому, что происходило в ней, и ответил, что вроде все цело, хотя немного и как-то потрескивают каналы… Митрий вышел умываться на улицу, а Вася с Валей умывались в доме, под рукомойником. Вася попытался пригладить волосы, но ничего не вышло. Валя засмеялась, глядя на него. Когда Митрий вернулся в башню, она мочила ладонь и причесывала пятерней Васю. Митрий дал ей расческу. Но все равно вихры у Васи лезли вверх.

— Это некоторая вздыбленность мыслей, — сказал Вася, глядя на свое отражение в зеркале.

Митрий включал плитку, ставил чайник на нее, доставал хлеб, уже немного зачерствевший, подсоленное сливочное масло, печеночный паштет, сахар.

— Давно не выбирался в город, — говорил он, нарезая хлеб так энергично, что его длинные и не убранные в хвост волосы колыхались над столом, рассыпались по небритым щекам. — Так что пища самая простая.

— А хлеб откудова такой вкусный? — спросила Валя, стоявшая уже у птичьей полукомнатки.

— Сам пеку. Научился…

Пока чай вскипал и настаивался, Митрий кормил и поил птиц.

— А коз? — спросила Валя.

— Я уже напоил их и засыпал корма, — ответил Митрий. — После завтрака подою.

— А я Бернардика — еще нет, — спохватилась Валя и стащила кусок хлеба для кролика.

Под птичье пение они расселись за столом. Валя зашептала «Отче наш», а потом покосилась на Митрия. Ее глаза выражали недоумение. Митрий ответил ей так:

— За меня они уже молятся.

Он кивнул на птичий вольер.

— Хых-хы-хы-хы… — просмеялся Вася, пыхая синевой в сторону птиц. — Будто крестьянский орлкестрл того купца… как его?

— Среди крестьян появился один самородок, композитор-самоучка, — говорил Митрий, намазывая масло на хлеб, сверху добавляя паштета и откусывая кусок, жуя, запивая крепким чаем с чабрецом. — Звали его, как гласит предание, Гаврилой Журавелем.

— Журавлев, что ли?

— Нет, именно так: Журавель. Гаврила Журавель. Он играл на всяких инструментах, обучившись у местных музыкантов, смастерил фисгармонию.

— Это чиво такое?

— Ну, клавишный инструмент с мехами, такая большая гармошка, по сути. И вот на ней-то он и наяривал. И начал придумывать свои пьесы. Нотной грамоты не знал. Но сочинил так называемый «Сундук птиц с Серебряной горошиной».

— Хых-хы-хы, — засмеялся Вася. — Еще бы, с такой-то фамилией!

— Собственно говоря, почему я здесь и оказался, — проговорил Митрий.

Вася посмотрел на него и сразу спросил:

— В поисках «Сундука»?

— Не совсем, — ответил Митрий. — Просто благодаря легендам вокруг этого сочинения имение Кургузова и попало в поле зрения бёрдмэна Севы Минорова. Это же какой-то наш Оливье Мессиан с его «Каталогом птиц», «Зарисовками птиц», «Садовой славкой», «Черным дроздом» для флейты и пианино… Предполагается, что Кургузов пригласил специально музыканта-профессионала, и тот записал нотами «Сундук птиц». Там наш Гаврила воспроизвел голоса всех известных ему птах, от соловья, разумеется, до таинственного гаршнепа, которому та горошинка и принадлежит. Есть в его песенке такой момент, как будто горошинка в стручке нежно бьется. На гаршнепа охотятся, а он чуть больше жаворонка.

— Никогда не видел, — проговорил Вася, осторожно откусывая от ломтя хлеба и вымазывая губы маслом с паштетом. — Мм!.. Прлоклятье… зуб…

— Ты зря отказался преследовать того парня, — заметил Митрий, и в его голосе прозвучали стальные нотки.

— Зуб за зуб? — спросил Вася.

— В данном случае — да, — ответил Митрий, и стало ясно, что уж он-то знает, как здесь выжить, и выживает.

— Зараза… — бормотал Вася, трогая языком обломок зуба. — Мм! А!.. Нет, меня тошнит от этой библии вашей.

Митрий глядел на него.

— Фасечка, но ведь и по-другому было сказано, — подала голос Валя. — Любите врагов ваших и подставляйте щеку.

— Хых-хы-хы-хы!.. — сквозь боль засмеялся Вася. — Хыхы-хы-хы-хы… Да уж, я знаю, как вы это делаете, вон поп Никита меня как гоняет, зараза. С капитаном Мирзоевым.

— Это кто такие? — поинтересовался как бы между делом Митрий, но глаза его сузились.

Вася посмотрел на него и не ответил, нахмурился.

— Это сподручные Облы! — выпалила Валя.

— Областного какого-то комитета? — спросил Митрий.

— Ху-уугу! — выдохнула Валя.

— Эта область занимает одну шестую земли, — буркнул Вася. — Так и что, — переключился он на другую тему, — нашли «Сундук»?

Митрий покачал головой.

— Нет. Но Сева и все мы не оставляем надежд, ведь теперь здесь дежурю я. Как просохнет земля, мы снова приступим к раскопкам… Несанкционированным, конечно… Почему-то я уверен, что вы об этом не расскажете.

Валя внезапно замерла, напряженно глядя на него, как-то не по себе стало и Васе, вот будто что-то такое пролетело в комнате над их головами, какая-то невидимая мертвая птица.

— Да, — продолжал Митрий, — мы простукиваем здесь метр за метром все стены, прослушиваем землю такой штукой «Very Low Frequency», это низкочастотный металлоискатель, археологи им пользуются. Пирожков приобрел эту штуку. Он большой энтузиаст этого дела. Будь у него возможности Кургузова, так он не хуже развернулся бы. Крышу на доме он перекрыл, так, безо всякого барыша.

— Ну вот, — расстроился Вася, — дерьмо-то какое…

Митрий взглянул на него.

— Что такое?

Глаза Васи печально синели.

— Из-за них иногда даже с коммунистом Сашкой приходится соглашаться… на секунду. Но тут же врубаешься: те дерут три шкуры за доллары, а эти — за идеи. Драли. Сейчас пока затихли.

Митрий наморщил лоб.

— Погоди… что-то не вполне понимаю, о чем это ты? О ком?

— Да о шкурниках.

— Каких?

— Ну, таких, что доллары куют. Весь бизнес на этом держится со времен Прудона. А он сказал: частная собственность — кража. Так они и пухнут на краже. Все без исключения. И только тот, кто отдает бескорыстно — не шкура. Но я таких не знаю. Этот ваш Пирожков — первый.

— Нет, мне еще встречались, — возразил Митрий. — Просто они не дают интервью на Первом канале, а делают свое дело по городам и весям.

— Но металлоискатель что, по нотам тоже работает? — поинтересовался Вася.

— В том-то и дело, что Миноров выкопал сведения о запрятанном сундучке. Возможно, он окован…

— Хых, хы-хы-хы-ыы, — засмеялся Вася. — Это мне что-то напоминает. Сундучок из сказки про Кащея с Василисой и Иваном-Петром-Первым.

— Нет, там не игла, а фамильные драгоценности, среди которых могут быть и ноты Гаврилы Журавеля. Где же им еще быть? Антон Федорович Кургузов был просвещенным человеком.

— Чего же сразу и не обнародовал их?

— Скорее всего, не успел. Он готовил большой концерт здесь. На него были приглашены его знакомые из губернского города, из Петербурга и Москвы. Он хотел распахнуть перед слушателями, ценителями свой «Сундук», произвести фурор. Есть сведения, что был приглашен и сам Даргомыжский, чье родовое имение находилось не так далеко… Но концерт не состоялся. Прокатилась волна холеры, дороги перекрыли, и хозяин усадьбы скоропостижно скончался. Супруга его повела дела по-иному, распустила музыкантов-нахлебников, как она считала, Гаврилу отправила чистить конюшни, запретив брать в руки хотя бы даже балалайку. Он, конечно, запил без музыки да и в конце концов помер от белой горячки. — Митрий вздохнул, посмотрев на крестящуюся Валю. — Да-а… Ну а по свидетельству соседа, помещика, меломана Соколовского, отчаянно добивавшегося продажи Гаврилы Журавеля, как это ни скверно звучит, Антон Федорович Кургузов, опасаясь именно такого поворота, на всякий случай спрятал кое-что из фамильных драгоценностей, в том числе и сочинение самоучки. Вольную ему он не успел оформить. Похоже, Гаврила Журавель знал, где находится сундучок. Слуги, и он в том числе, были подвергнуты экзекуции, но так и не удалось ничего выяснить. Разгневанная супруга хотела отдать Гаврилу в солдаты, но тот был слабоват здоровьем и потому оказался на конюшне. Вот, вроде бы связный рассказ. Но вы и не представляете, по каким крупицам и с какими трудностями его восстанавливали Сева Миноров с друзьями бёрдмэнами. Он, конечно, спит и видит, а точнее — слышит этот клад, «Сундук птиц с Серебряной горошиной».