Валя пела
Валя пела:
— И голодного-то надо на-а-а-корми-и-и-ти, / Жадного-то надо на-а-а-пои-и-ти, / И нагого надо во-о-оболкати, / Убогого надо о-о-девати…
— Хых! Жадного-то зачем? — спросил Вася.
Валя лишь повела в его сторону глазами и продолжала:
— Стра-а-а-нного-то надо на дом принима-а-а-ти, / И дорожному-то путь надо спровожда-а-а-ти, / На свой капитал надо свечи покупа-а-а-ти…
— Попам все свечки бы продавать, — заметил с неудовольствием Вася. — И здесь ихняя идеология.
— Надо же и им на что-то жить, — ответил Птицелов, приостанавливаясь у дерева и выколачивая о ветку трубочку.
Ветер подхватывал пепел, уносил…
— Да они мироеды натуральные, — сказал Вася, свирепо синея глазами.
Птицелов улыбнулся.
— Вот и большевики так думали. Но ты, кажется, пенял за большевизм поэтам…
— А теперь они вот-вот учредят инквизицию в отместку, — сказал Вася. — А должны прощать. Как там? Подставь щеку и все в таком духе. Как же, простили тех же пуссек. Двушечку им влепили.
— Ну, храм же не танцплощадка, — ответил Птицелов.
— И не базарная площадь, — тут же подхватил его слова, как ветер подхватывал пепел, Вася. — Ведь сам ихний Христос велел не торговать, а они уже тысячу лет никак не могут отказаться делать денежки-то прямо в храме. Так и липнут к лапам денежки.
— Ху-уугу! — согласно выдохнула и Валя.
— А раз идет торговля в священном месте, то можно и поплясать, — продолжал Вася. — И еще неизвестно, что хуже. Пляска-то бескорыстная. Может, и сам Христос потанцевал бы.
Тут Валя на всякий случай несколько раз перекрестилась и произнесла просительно:
— Фасечка…
— А ведь на свадьбе в Кане Галилейской Христос явно веселился и превращал воду в вино, — согласился Птицелов. — И мог там танцевать… Не думаю, что вообще его лицо было таким уж постным. Он неспроста говорил ученикам, что радость в них всегда пребудет. Думаю, в нем была такая внутренняя улыбка.
— Ой, дядечка, — сказала Валя, завороженно глядя на красноватое от весеннего солнца лицо Птицелова, — как ты ладненько говоришь.
Птицелов слегка смутился и примолк. А Вася вздохнул с тоской, провел ладонью по взлохмаченным волосам, ухватился за вихор и дернул, посмотрел вверх, как если бы его кто-то дернул, а не он сам, сощурил синие глаза. Он глядел в небо, приложив ладонь, глядел…
— Хых! Вон птица…
Валя и Птицелов тоже посмотрели в солнечное синее небо.
— Бинокль забыл, — проговорил Птицелов.
— Крласный? — спросил Вася. — Высматривает Конкорда?.. Хых, хы-хы-хы-ха-ха… Или собрлата Бернарда?..
— Похоже, что он.
— Всюду эти большевики, хых-хы-хы-хаха-ха-ха, хаха, — засмеялся Вася.
В это время зазвенели как бы колокола, нанесло откуда-то отдаленный перезвон. Но это были позывные мобильника у Птицелова. Он достал его, поговорил, отворачиваясь, отключился. Вася настороженно глядел на него.
— Дядечка, — сказала Валя, — а нам ты дашь зарядиться?
Птицелов взглянул на нее.
— Вот, мобиблу, — объяснила она, произнося это слово по-своему.
— Да, конечно. Свет здесь есть благодаря выступлениям «Радио Хлебникова». Докричались до власти.
— Ху-уугу! — воскликнула Валя. — И Фасечка снова будет фоткать свои сны.
Птицелов посмотрел на хмурого Васю.
— То есть?
— А может, и мои, и ваши! — сообщила Валя.
Вася отмахнулся.
Они пришли в башню. Птицелов включил плитку и поставил на нее чайник, посетовав, что электрический чайник перегорел, а новый он никак не купит. Валя взяла на руки Бернарда, понянчила его, а потом прильнула к сетке, разглядывая птиц и спрашивая о каждой. Птицелов дал Васе мазь и бинт, чтобы перевязать обожженную и стертую в кровь ладонь. Но глядя, как неумело это делает Валя, сам взялся за перевязку. У него это получалось так ловко, что Валя залюбовалась и спросила, не в больнице ли дядечка Митрий работал. Он неожиданно ответил, что Валя угадала, был он врачом, да, был… до одного дня… Наконец чай заварился и настоялся. Птицелов высыпал в тарелку сушки с маком, в другое блюдце простой кусковой сахар, и они приступили к чаепитию.
— А знаете, — сказал Птицелов, прихлебывая чай, — ведь, по сути… по сути, если рассуждать, ничто так убедительно и зримо не свидетельствует о нашем двоемирии, как сны. Генри Торо говорил, что наши мысли о себе и определяют нашу судьбу. Тут бы можно еще добавить, пожалуй, и сны.
— Мне это нравится, — сказал Вася. — Одобряю, хотя и не читал.
— Вообще сны… наверное, можно считать… метафорами дня.
— Бабочками, — вдруг вставила Валя, взглядывая очень ясно над ароматным дымком стакана на Птицелова.
Птицелов энергично кивнул.
— Да, есть же ночные бабочки… Хотя, надо признаться, сны редко бывают легкокрылыми… Чаще это и не бабочки никакие, а скорее гусеницы… железные…
— Танки! — выпалила Валя.
Вася засмеялся.
— …Или Бэ-эМ-Пэ, — откликнулся Птицелов, меланхолично помешивая ложкой в железнодорожном стакане.
— А? — спросила Валя.
— Машины такие на гусеничном ходу, — объяснил Птицелов.
— Боевая машина пехоты, — сообразил Вася.
— Именно, — сказал Птицелов, но тут же как будто очнулся. — Но ты, кажется, не… служил? Я угадал?
— Да, — ответил Вася, выпрямляясь и сине глядя как будто сверху на Птицелова.
— А я служил… служил… — забормотал сбивчиво Птицелов, безостановочно мешая, мешая чай в стакане.
— Тебе, дядечка, это и снилось? — спросила Валя.
Он посмотрел на нее, как бы не понимая, потянулся к подоконнику и взял футляр, достал круглые очки и надел их.
— К вечеру у меня падает зрение, — проговорил он, глядя сквозь стекла на Валю, потом на Васю.
Его серые глаза стали больше, зрачки как-то глубже.
— Класс! — одобрил Вася. — Как у Джона Леннона или Летова. Анархистские.
— Ну, битл был обычным буржуа, — заметил Птицелов.
— Это как посмотреть, — возразил Вася. — Битл переложил на стихи и музыку нашего Толстого.
Птицелов поднял брови.
— Да. — Вася оглянулся на монитор на столике перед другим окном. — Есть подключение к интернету?
— Этот чайник тоже перегорел, — откликнулся Птицелов.
— Я могу посмотреть, — предложил Вася.
— Да?
— Да, дядечка, знаешь, как он тетеньке Татьяне телевизор починил?! Ух! — сообщила Валя.
— Не буду возражать, — отозвался Птицелов. — А пока без инета нельзя?
— Мм?
— Ну, про Леннона и Толстого?
Вася потер нос.
— Как сказать… Корлоче, есть «В чем моя вера?» Его вера, хых-хы-хы-ха-ха… Не моя. Толстого. А я вообще человек без веры… И там он то и дело повторяет в одном месте, мол, представьте… Ну и вот. Представьте, что, там, месть — самое отвратное, что может быть в человеке. Мститель — как животное. А настоящая радость — радость без насилия. А высшая радость у того, кто не копит, а отдает, ну, там, труд, умение… А разумная воля — типа, кладезь. И потому нельзя отдавать ее в присяге разным чинушам с грязными ушами.
— А с чистыми? — спросила Валя.
— Хых-хы-хы! У чинуш уши всегда грязные, ибо они плохо слышат глас народный. И там дальше в таком же духе. Он представляет, что убийства не восхваляются, то бишь войны, а наоборот, там, внушается, что эти все дипломаты, вояки, ну все, кому выгодна война, — что всех их презирают. И всем ясно, мол, что государства, границы — дикое невежество. И представьте, что все врубились насчет убийства на войне чужих, незнакомых людей: мол, это просто людоедство. Он поет, что представил себе, что все врубились в эти вещи, и, мол, что бы тогда было?
— Это Леннон? — спросил Птицелов, сверкнув очками.
Вася уставился на него.
— Хых-хы-ха-ха-ха-иии-иии… Нет! Это пел наш Лев!
— Лев? — переспросила Валя, широко раскрывая глаза.
— Лев, да не тот, Вальчонок, что ты подумала, другой… Хотя, кто его знает… — Вася почесал за ухом.
— А Леннон спел «Имеджин»? — догадался Птицелов.
— Ага, — ответил, озаряясь щербатой улыбкой Вася. — И все о том же… Вальчонок, а его песенок нет в твоем волшебном музыкальном коробе? Ну, не поешь ты Леннона?
— Хто это, Фася?
— Хорошо, гуд, — сказал Вася. — Тогда я спою сам. Так и быть…
Он откашлялся и тут же тихо запел, постукивая ложечкой о ручку подстаканника:
— Представь, что нет рая, / Попробуй, это легко, / Под нами нету ада, / Над нами только небо. / Представь, что все люди / Живут одним днем… — И вдруг он перешел на английский: — Imagine there’s no countries, / It isn’t hard to do / Nothing to kill or die for / And no religion too / Imagine all the people / Living life in peace…
— Фасечка! — воскликнула потрясенная Валя.
— Перевожу, — отозвался Вася. — Представь, что стран тоже нет, / Это легко представить, / Ни к чему убивать или умирать за кого-то, / Религий не существует. / Представь, что все люди / Живут в мире… — Он снова откашлялся и запел по-английски: — You may say I’m a dreamer, / But I’m not the only one / I hope some day you’ll join us / And the world will be as one…
— Ну, это вот: «Скажешь, что я лишь мечтатель, / Но я не один такой. / Надеюсь, однажды ты присоединишься к нам / И мир станет единым целым…»
Вася замолчал, прихлебнул чая.
— И фсе? — спросила очарованная Валя.
— Нет, — ответил Вася и продолжил снова по-английски, а потом уже все до конца и перевел: — Ни у кого никакого имущества, / Можешь это представить? / Ни скупости, ни голода, / Все люди в одном братстве. / Представь, что все люди / Равны по всему миру…
Закончив, Вася просмеялся и сказал, что тут, как в индийском кино — все поют: он, Вальчонок… Вася взглянул на Митрия.
— Может, и вы споете чего?
— Тут есть кому петь, — ответил Митрий Алексеевич, кивая на птиц. — А Леннона один мой сосед в Питере все слушал, на нашей Кубе. На Кубинской улице среди дорог и заводов с трубами…
— Это в честь Фиделя Кастро названа? — спросил Вася.
Митрий Алексеевич кивнул.
— Вы на Кубе жили, дяденька? — спросила Валя.
— В Питере… в Ленинграде…
— Город, как змий меняет свои шкуры-названия, — сказал Вася.
— Да, был и Санкт-Петербургом и Петроградом, и Ленинградом… А это свидетельство какой-то внутренней неустроенности, какой-то шаткости. Как, впрочем, и вообще западная идея в России. Ведь с Петром и с его городом многие наши западники и связывали свои чаяния. Вот она и шатается на болотах-то…
— Хых-хы-хы, — просмеялся Вася. — Я даже сказочку про это сочинил, потом расскажу.
— Лучше уж сразу, — попросил Митрий.
— Ладно… — проговорил Вася и потер нос в веснушках. — Корлоче… Просто сравнил Петра с Иваном-царевичем из сказки. Россия-то страна восточная. Тот же двуглавый орел — это от турок-сельджуков. Какой главный символ, такова и жизнь, политика и все вот это. Лишь изредка блеснет что-то… дрлугое выражение лица, стрланная улыбка… В этом, видать, и загадка клятая: чего же она не преобразится окончательно? Ну? Ну? Как лягушка та царевна. А нет такого Ивана, который бы и попалил лягушачью шкурку, зараза. Ну а Петр, видно, что-то и не то сделал, не так. Царевичу ведь, когда он сжег шкурку, пришлось искать Василису Премудрую свою, и ему подсказали, мол, корлоче, что надо Кащея-то уделать. А смерть того на дубу в сундуке. Царевич дуб сыскал, медведь дуб завалил, сундук разбился, из него заяц…
И тут вдруг тихо сидевший в уголке Бернард запрыгал прямиком к сетке, встал на задние лапы и передними начал перебирать по ней, туго натянутой, птицы подняли гвалт.
— Ху-уугу! — выдохнула Валя. — Бернардик! Перестань!
Вася засмеялся. Митрий тоже улыбался. Валя пошла и взяла кролика на руки, вернувшись, усадила его на колени, стала поглаживать.
— Доктор Юнг называл такие случаи синхронностью, — заметил Митрий.
— И что? — спросил Вася.
— Ну, он придавал этому большое значение, называя проявлениями архетипического. Это что-то вроде мира идей Платона.
Вася собирался с мыслями, синея ярко глазами, ухмыляясь, потирая нос…
— Так… это… в общем… чего дальше? А, ну, заяц там побежал кащеевский, а другой, приятель царевича, за ним, догнал, а из того утка пырхнула, селезень, знакомый царевича, сбил ее, яйцо с иголкой — смертью Кащея в море… вот дерьмо-то… хы-хых-хы… зараза. И в сказке там же показан долгий процесс: царевич не сразу сломал иглу, ломает-ломает, а Кащей мечется, бьется. И в сказке сказано, что не всю иглу ломает, а кончик самый, ну? Кащей-то вроде помер. Но не так чтобы навечно. А надо было всю иголку в порошок стереть. Да Иван-Петр того не сделал. Кащей полежал-полежал в мавзолее, хых, да и ожил, зараза… И снова красавица наша — Лягушка, а то и Жаба, сейчас так точно Жаба, бородавки сочатся ядом, а ее полюбовники кричат, надрываются, что то не яд, а амбра, и разбрызгивают вместе с попами вокруг, народ окропляют. И тот им верит. И нету у нашей сказки конца. Так и обречены бородавки сводить, сводить и снова обольщаться лягушачьей красой. И Кащей нагуливает с Лягушкой отпрысков на нашу шею — то рябого сифилитика, то бровастого с мурлом мурены, то…
— Апчхи! — чихнула Валя.
— Будь здорова, — сказал Вася. — И я вот думаю, а может, может и не было никогда Василисы Премудрой? А была всегда — Васильева!
— Хто, Фасечка?
— Да менеджерша одна, про розовые тапочки пела, миллиардами играла, как фантиками. Волшебница.
Митрий Алексеевич глядел меланхолично на Васю…
— Занятная сказочка, — проговорил он, постукивая мундштуком по краю стола. — Ты не журналист случаем? Или писатель?
Вася засмеялся.
— Блохер я! Обыкновенный блохер. Шарился по блохосфере, блох и вылавливал, подковывал и народу показывал. Смеялись, смеялись… А сейчас мне совсем не смешно. — Но Вася продолжал смеяться. — Я бы показал свои художества, — проговорил он сквозь смех, — да комп у вас не фурычит. Там и фотки…
Митрий Алексеевич взглянул на него, хотел что-то сказать, но лишь повел рукой с трубкой, поднялся и вышел на улицу курить.
— Фасечка, пра-а-вда? — спросила Валя.
Вася кивнул.
— А где они? — спросила Валя, наматывая на палец темные пряди, приближая их к лицу и нюхая.
— Вот починю комп, и увидим. Если, конечно, Мирзоев с Никитой не добрались и туда и не конфисковали все.
— Куда, Фасечка?
— В один уголок интернета. — Он потер лоб, морщась. — Зараза… башка трещит, как Советский Союз в девяносто первом. Зык-Язык крепко приложился… В нем звериная сила. И зуб ноет.
— А как ты мог что-то там оставить? Ну, в экране? — спросила Валя, кивая на черный прямоугольник монитора.
— Ты и этого не знаешь?.. Да просто, Вальчонок! Там можно разместить кучу всяких штук. Библиотеку, музей, город, твой собор на горе.
Глаза Вали расширялись.
— Там и эта усадьба наверняка есть.
— Где? — не поняла Валя.
— Там! — ответил он, указывая пальцем на черный прямоугольник. — Если бы Малевич жил в наше время, то намалевал бы именно «Черный прямоугольник».
— И… дом с балконом? — спросила Валя. — Река эта? Деревья, Фасечка?
— Все там, — подтвердил Вася.
— А… мы?
— Иди сюда, — позвал Вася и пошел к монитору, а когда Валя приблизилась, сказал, кивая на отражения лиц. — Видишь? Хых, хы-хы-хы-хы… Помаши нам ручкой! Хыхы-хы-хы…
Валя пугливо глядела. Наконец уяснила, что он имеет в виду, и топнула ногой.
— Да то ж как в зеркале, Фасечка!
Довольный Вася кивнул.
— Подожди. Зарядится мобила, я сфоткаю тебя с твоим сенбернаром и заброшу в сеть-паутину мировую.
— Ой, Фасечка! — вскричала Валя. — Не делай этого! Не надо, Фасечка!.. Я на колени встану!..
И она сделала движение, как будто и впрямь собираясь опуститься на колени, но Вася ее удержал.
— Ты чего, совсем спятила? Чего устраиваешь тут цирк домостроевский?! Это же… технологии новейшие, ну, типа, телевизор, но управляемый любым мазуриком. Сам себе режиссер, писатель, фотограф, художник. Главный принцип — свобода. Но не у нас и не в Китае. Ты же сама говорила, что в деревне кто-то с кем-то там переписывался?
— Так то как почта… токо быстрая-быстрая…
— Ну да, как почта. И ты всему миру можешь слать свои письма. Хоть папе римскому, который тебе снился. И фотки отправлять куда хочешь, на международные сайты… Сейчас я тебя сфоткаю, и через пару секунд тебя увидят… ну, в тех же Альпах, на родине Бернарда.
— Бернардика?
— На родине святого и собак. А в Новозеландии кто глянет — так и в Новозеландии. Можно даже снимать видео, ну, кино. Есть прямой эфир. И все нас увидят… И вправду, магическая штука, мировое зерцало! — воскликнул Вася и зашелся смехом.
Вскоре начала смеяться и Валя. И, кажется, птицы как-то веселее зачирикали и засвистели, и, может быть, даже Бернард неслышно захихикал.
— Фа… Фа… Фасечка! — вскрикивала Валя, захлебываясь смехом. — А на Ердане мы можем скупнуться?
— Хыхыхы! Да! Да!
— И в Ерусалим войти?
— Да! Хы-хы-хых!
Валя глядела огромными глазами на Васю.
— И… на горе коло собора нашего побывать?
— Ну!
— Так… Фасечка… Выходит дело, мы… приплыли?
— А?
— Да вот, раз куда хочешь можно… Выходит дело, и в Елисейские Поля?
— Вальчонок, надо еще починить агрегат-то, — ответил Вася. — Видишь, черный… Кто его знает, чего там полетело, может материнка, может кулер, может жесткий диск, черлт же его знает… Посмотрим.
Когда вернулся Митрий, Вася попросил отвертку. Тот дал. Вася вытащил металлический ящик, отсоединил провода, склонился над ним… помассировал висок, морщась и щепча свои ругательства.
— Дядечка, — попросила Валя, — полечи чем головушку Фасечке-то, пожалста, а?
— Болит? — спросил Митрий и попросил Васю подойти к окну и посмотрел в его синие глаза.
Вася начал сквозь боль свою хихикать, конечно, смотреть по сторонам, краснеть.
— Вытяни руки, — приказал Митрий.
Вася, хихикая, вытянул.
— Пальцы растопырь… А теперь указательным пальцем дотронься до кончика носа.
Вася спросил, какой рукой.
— Любой.
Вася взвесил шансы обеих рук и решил задействовать левую — ткнул пальцем Митрию в щеку. Тот отшатнулся, чуть не потеряв очки. Валя опечалилась:
— Промахнулся, Фасечка…
— Я могу еще раз, — сказал Вася.
Митрий вытянул руку с ладонью навстречу Васе.
— Э-э, милейший, постой!.. Постой! Я просил дотянуться до своего носа. То есть… до твоего… — Митрий нервно засмеялся, поправляя очки.
