Разговор длился
Разговор длился, наверное, сто часов, а на самом деле, ничего на столе и простыть не успело, и Вася обжегся, когда они уселись и он взялся за ручку сковородки по своему обыкновению и отдернул руку, морщась… Эдик уже ушел. И Валя уже умылась. Птицелов помалкивал.
— Фасечка, ты опять! — воскликнула Валя.
— Зарлаза, прлоклятье…
Вася дул на руку. На другой его ладони багровел и кровоточил старый рубец. Вася улыбался, показывая прореху в верхнем ряду зубов…
— Не рыбак, дядечка? — спросила Валя.
Птицелов покачал головой.
Вася не ел, хмурился…
— Василий, — напомнил ему Птицелов, — картошка остынет. А окуни, хоть и костлявые, а вкусные, да, Вальчонок?
Та согласно кивала.
— Я их всегда покрепче зажариваю, томлю, чтобы кости рассыпались во рту, — объяснил Птицелов.
— Вам женку надо, — сказала Валя.
Вася сумрачно засмеялся и пробормотал:
— Только такую, что умеет готовить.
— Ведь тут ее нету, — поделилась своими наблюдениями Валя.
Птицелов кивнул.
А Валя снова крутила головой, зыркая во все стороны, пока не узрела фотографию миловидной женщины на стене.
— Нет, вот она? — спросила Валя, ткнув в ту сторону рыбьим хвостом. — Она, дядечка?
— Она, — неохотно откликнулся Птицелов.
— А… а где жа она? — снова спросила Валя.
— Просто исчезла, и все, — откликнулся Птицелов, — ушла утром на работу на свою киностудию, это была детская киностудия, Ксения любила чужих детей, своих-то не получалось завести… И пропала. Окончательно. Навсегда.
— Отсюда ушла? — уточнила Валя, хлопая глазами и облизывая ложку.
— Хм, до ближайшей киностудии здесь порядочно верст будет, даже на моем «Урале» долго ехать… Нет, это было в Питере.
И Валя неожиданно начала тихонько напевать:
— Потому я, душа, грехи угадываю, / Что я жила на вольном на свету, / Середы и пятницы не пащивалась, / Великого говления не гавливалась, / Заутрени, вечерни просыпывала я, / В воскресный день обедни прогуливала, / В полюшках душа много хаживала…
Тут и Птицелов перестал есть и возвел на Валю свои серые глаза. Но вдруг сильно и чисто пропела птица, и Валя сбилась, замолчала.
— Ой, это кто? — спросила она.
— Садовая овсянка… — Он помолчал, слушая. — А насчет пощения-говления и всех этих ритуальных поклонов и хождений… Дело-то не в этом.
— А в чем, дяденька?
Птицелов посмотрел на нее.
— Ну, ты и сама отлично знаешь.
— Я-а-а? — удивилась Валя и даже руки к груди прижала.
Под кофтой колыхнулись ее груди. Птицелов и Вася отвели глаза.
— Ой! — вскричала Валя, вскакивая и суетясь. — Про Бернардика-то совсем забыли…
Она зачерпнула картошки, отломила хлеба.
— Вот-вот, — проговорил Птицелов.
— Не давай ему картошки! — подал голос и Вася. — Она же соленая, будет потом пить да дуть по углам.
— Свеклу ему можно? Зерно? — спросил Птицелов. — У меня есть, давайте пить чай, потом и вашего собрата сенбернаров покормим.
Валя качала головой.
— Но как жа, мы кушаем, а он слюнки пускает…
И она дала кролику хлеба.
— Если усадить его за стол, — проговорил Птицелов, — то все встанет на свои места… А то чувствуется какой-то сбой. Жанровый, так сказать. И уже давно. Как только я приехал сюда. Может, кролика вашего мне и не хватало. А не этих коз…
Он наливал чай в стаканы в железнодорожных подстаканниках.
— Я в детстве из таких пил в поезде, — вспомнил Вася.
Птицелов кивнул.
— Это подарок Севы. Он работал машинистом.
— Ух ты! Поезда водил?! — воскликнула Валя. — Взаправдашние?
— Ага. Настоящие. Товарняки. Завтра у него будет выход в эфир.
— Кого? — не поняла Валя.
— Послушаем Севу по радио, — объяснил Птицелов. — Это еще один птицелов, точнее птицевед. Его имя всем известно. Даже за границей. Среди орнитологов он, как Сева Новгородцев среди любителей рока.
После обеда хозяин повел их в дом купца Кургузова. Выйдя из башни, Вася все озирался, прислушивался. Внизу простирались весенние воды реки. Их сопровождал Конкорд, все такой же молчаливый. Они взошли по осыпавшемуся крыльцу под чугунный балкон на чугунных тонких, но прочных колоннах. Птицелов сказал, что это точно чугун. Вася удивился, что его не переплавили на ядра.
— Ну, во времена ядер имения еще не грабили с таким размахом, — заметил Птицелов.
— С государственным размахом? — уточнил Вася.
— Разграбления начались, когда царство Романовых зашаталось… Это была инициатива снизу. В этом и проявилась самоорганизация общества, — добавил Птицелов с усмешкой. — У нас быстро самоорганизуются на погром.
— Спертый тысячу лет дух и рванул, — сказал Вася.
— Ну, помаленьку уже стравливали, — возразил Птицелов. — Александр Второй упразднил рабство, провел судебную реформу, реформу образования… Николай Второй, по сути, ему вторил: столыпинская аграрная реформа, созыв Думы… А все равно рвануло.
— Долго запрягали, прлоклятье, — отозвался Вася, — клячу. Или даже тройку кляч… как учил нас этот…
— Дяденька, — позвала в это время Валя Птицелова.
И Вася закончил:
— …дяденька Гоголь, хых-хы-хы…
— Дяденька, а молоньи сюды слетают?
— Кто? Что? — не понял Птицелов, отпиравший дверь.
— Ну, эта… молоньи.
— Молнии, — подсказал Вася.
— А… Да вот, пока не сгорела дверь.
Валя осторожно трогала чугунные поржавевшие завитушки, задирала голову.
Они вошли внутрь. Здесь была зала, от которой направо и налево отходили коридоры и на второй этаж вели сразу две лестницы. На потолке виднелись ромбовидные росписи. Валя узрела там «шестикрила». На улице бушевало апрельское солнце и внутри было довольно светло. На деревянных полах валялась штукатурка.
— Осыпается все время, — оправдываясь, произнес Птицелов.
— Дядечка, надо убраться, — сказала Валя.
Вася просмеялся, взглядывая иронично и недоверчиво на известную уже ему хорошо лентяйку.
— Ну, у меня нет работников, как у Кургузова, — сказал Птицелов. — А самому — самому все как-то некогда.
— Что это был за барин? — спросил Вася, глядя вверх.
Птицелов рассказывал, пока они ходили по просторному запущенному дому с колоннами, печами, на которых стояло клеймо завода Будникова, о Кургузове, что был он удачливым купцом, сыном своего не менее удачливого отца, развернувшегося на продаже хлеба, вина, а потом и лошадей. Но этот купеческий сынок еще отличался тонким вкусом и образованностью, воспитывался в рижском пансионе, знал языки. Из крестьян он организовал оркестр, тут даже еще сохранилась музыкальная палата. Открыл школу. И строил народные училища по губернии. Это все он начал делать после какого-то озарения, случившегося в Петербурге. Ведь, разумеется, забогатев, купец отправился в столицу и хорошо там устроился. Дослужившись до полковника, он получил дворянское звание. Был в расцвете лет, сил. Водил знакомства с сильными мира сего. На балах кружил головы столичным красавицам. Как вдруг свернул все дела в столице, распродал имущество, загородный дом, дом в Питере — и укатил в эту глушь.
— Что же с ним случилося, дяденька? — с большим любопытством спросила Валя.
— Ну, кто знает. Вот, например, тот Аттар, что про птиц написал…
— Это который?
— Персидский поэт. Он преуспевал, держал аптеку и занимался врачебной практикой. Но однажды к нему пожаловал дервиш…
— Типа Буратина? — тут же спросила Валя.
Птицелов улыбнулся.
— Нет, скорее… как наш Василий Блаженный.
Валя хлопнула в ладоши и посмотрела на Васю.
— Наш?!
— Ну, то есть я имел в виду знаменитого Василия Блаженного, что жил при царе Грозном в Москве. Его именем еще церковь на Красной площади называется, — немного растерянно объяснял Птицелов. — Вот… И он попросил подаяния…
Валя вся превратилась во внимание.
Птицелов продолжал:
— Но врач вел разговор с пациентами и просто не услышал дервиша.
— А тот? — спросила Валя.
— А дервиш снова попросил.
— Ху-угуу, — одобрила Валя.
— И снова врач Аттар промолчал. Тогда дервиш попенял ему на поглощенность накоплением богатства и спросил, что же он станет делать, когда придется помереть и все оставить?..
На втором этаже откуда-то снялась птица и, хлопая крыльями, полетела.
Все трое задирали головы, но птицы так и не увидели.
— А врач? — напомнила Валя.
— Ну, он… он ответил в том духе, что просто умрет, как и дервиш, и все. И тут дервиш взял и лег, вытянулся…
— Окочурился?! — догадалась Валя.
Птицелов кивнул.
— И врач не попытался его спасти? — спросил Вася.
— Дервиш полагал своим спасением именно смерть. А заодно и озарение Аттара. Так и случилось. Врач роздал все, взял котомку, пару лепешек, надел халат, одолжил посох умершего и ушел.
— Куда? — спросил Вася, тоже заинтересовавшийся судьбой этого Аттара.
— По персидским дорогам.
Они вышли как раз на тот чугунный балкон, откуда открывался вид на аллею, на конюшни с башнями и другие строения.
— Так чиво ему было, дяденька? — спросила Валя.
А Вася не спрашивал, потому что вполне удовлетворился ответом про персидские дороги.
Ветер шевелил волосы Вали, трепал вихры Васи, дул в серые глаза Птицелова, и он щурился.
— Ну, он научился входить в экстаз…
— Это чиво?
Птицелов посмотрел на нее.
— Это?.. Это вот что-то вроде его смеха, — сказал Птицелов, кивая на Васю.
Валя с восторгом взглянула на Васю Фуджи.
— И еще он написал больше сотни книг, — добавил Птицелов Дмитрий.
— Ху-уугу! — воскликнула уважительно Валя. — Фасечка тоже писал про сны… и фоткал их…
— А Кургузов? — напомнил Вася.
— А наш Кургузов все-таки не пошел с котомкой по Руси, а сразу взялся за дела поважнее.
— Опыт Аттара тоже ведь можно назвать школой, — сказал Вася, притрагиваясь к разбитым губам.
Птицелов кивнул, но возразил:
— С котомками-то пол-России бродило. И все метили в учители. Говорят, то же было и в Палестине в конце древней эпохи. Но мессия у нас так и не явился. Если, конечно, не считать таковым Ленина. Все-таки лучше заниматься конкретными делами, вот, устройством школ, больниц. Это научит добру быстрее любых проповедей.
— Что-то непохоже, прлоклятье, — проговорил Вася, — чтобы местные чему-то научились у Курлгузова. — И он снова прикоснулся к губам. — Вон, все пограблено, похерено… дерьмо, зараза… Хотя мне этих помещиков не жаль.
— То же говорит Пирожков, — ответил Птицелов. — А начни с ним спор, так он сразу хватается за своего Хлебникова, у того есть поэма «Ночь перед Советами», ну, там, про зеркало в спальне барыни, в котором кухарка видит гробы, про деревенскую красавицу, выкармливающую грудью борзого щенка по велению барина-охотника… И, мол, щенок висел на лебединой груди точно рак, а рядом ее младенец с синими глазами…
— Ой-ёй, — отозвалась Валя, качая головой.
— Я его не люблю, — признался Вася.
— Кого? Хлебникова?
— Ну да, прлоклятье. Он же был большевицким поэтом, таким же горлопаном-агитатором, как Маяковский.
— Ну, я в поэзии не очень разбираюсь, — отозвался Птицелов. — Тебе надо бы на этот счет подискутировать с Пирожковым… Но точно знаю, что отец его был орнитологом и этой страстью заразил сына, тот занимался орнитологией, бывал в экспедициях, а позже и писал птичьи стихи. Как это?.. Про времирей, свиристелей. А по мнению Севы, так и все его стихи были птичьими, и сам он был похож на выпь: нахохленный. А то какой-то кулик — длинный, нескладный. Или журавль.
Они вернулись в дом и прошли дальше, посмотрели на гостиную с росписями по потолку, выполненными, как сообщил смотритель этого поместья Дмитрий Алексеевич, в технике гризайль. На вопрос Васи, что это такое, он ответил, что лучшее представление дает «Герника» Пикассо. Черно-белая гамма, свет и тень, на этом все построено.
— А здесь чиво? — спросила Валя.
— Это спальня.
— С такими цидулями? — удивилась она, указывая на колонны посреди комнаты.
— Это так называемые тосканские колонны. В имении хорошо поработали итальянцы.
— Ита-а-лья-а-нцы? — отозвалась Валя.
— Ну да. Архитекторы, художники. Здесь было собрание первоклассных картин — Брюллова, Левицкого и самого Рафаэля. Еще и большая библиотека…
— Где те картинки? — живо спросила Валя.
Птицелов достал кисет.
— Хых! Там же, где и все остальное, — сказал Вася, махнув вверх.
— Что-то, конечно, бесследно исчезло, — проговорил Птицелов, набивая трубочку. — Но и сохранилось в музеях. Энтузиасты мечтают все здесь реставрировать, вернуть картины… Но нет уже таких купцов. Все эти нефтяные и газовые магнаты норовят виллы строить на океанских побережьях да в Альпах. И ведь Антон Федорович Кургузов тоже мог бы укатить в Париж, в Рим. Но что-то его заставляло строить здесь… Неужели любовь к России?
— Хых! Хы-хы-хы-хы-хы-ха-хи-хи, — засмеялся Вася.
— А что еще? — спросил Птицелов, прикуривая от зажигалки.
— Ой, дяденька, дайте мне курнуть, — попросила Валя.
Птицелов, пуская клуб дыма, с удивлением взглянул на нее.
— Так охота, прям неможется, — сказала Валя.
Птицелов перевел серые глаза на Васю. Тот отвернулся даже. Птицелов протянул трубочку Вале. И она тут же жадно затянулась, торопливо пустила дым и снова сделала две затяжки и закашлялась.
— Тут нужна привычка, — сказал Птицелов, беря трубочку.
— Тут нужна отвычка от этого-то дерьма, зараза, — подхватил Вася.
Птицелов вздохнул.
— Ну да, ну да. Но… еще с армейских времен никотин приженился, как говорится. Как и птицеловство это…
Они вышли из дома на осыпающееся крыльцо, Птицелов замкнул замок, держа трубочку в зубах.
— Ай, как здесь ладно! — воскликнула Валя, блестя глазами и пританцовывая немного.
Вася сумрачно взглянул на нее.
— Правда, Фасечка? — спросила она и, по своему обыкновению, начала напевать: — Уж как жить будём, ….. молиться, / И молиться надо, не гордиться, / Не гордиться надо, не возноситься. / И суседам и суседкам надо не браниться, / И суседов и суседок надо почитати, / И во …… церковь надобно ходити, / И детей-то надо в церковь приучати, / И родителей надо почитати…
Птицелов внимательно глядел на нее и слушал, посасывая трубочку. Вася глядел по сторонам. Он уже привык к этим всплескам древнерусской самодеятельности.
