Птицелов
Птицелов поднял руку.
— Но сначала я съезжу за лодкой.
— Мне помочь?
— Давай.
И они вышли, оставив Валю и дальше любоваться птицами. Птицелов отпер дверь конюшни рядом с башней и выгнал оттуда старый «Урал» с коляской. Открыл краник. Еще поколдовал немного, сел и с первого же раза завел мотор. Из выхлопных труб вылетали сизые облачка. Птицелов кивнул Васе, тот сел позади, и они поехали к реке, подпрыгивая на колдобинах. На спуске Птицелов выключил мотор, и мотоцикл молча катился вниз, только в коляске что-то позванивало.
— Вот, сдувать ее не будем, — говорил Птицелов, — вдруг понадобится, да и сезон уже наступил, навигация… Рыбалка… Лодку в таком состоянии и рекомендуют хранить.
Он слез с мотоцикла и принялся снимать мотор, прикрепленный к доске на корме лодки. Взглянул снизу на Васю, стоявшего рядом.
— Ну, точно не передумал догонять вора?
Вася отрицательно покачал головой и ответил:
— Точно.
— Дело, как говорится, хозяйское, барское, — проговорил Птицелов, пристраивая ключ к болту. — А ты еще возражал против определения толстовцем. Это же настоящее толстовство и есть.
— Есть еще… гандизм.
— Чего?
— Ну, крломе Толстого был и Ганди. И этот… Торо. Торизм, значит.
— Неудачное определение, — возразил Птицелов. — Торизм — политика Тэтчер и всяких там консерваторов. Генри Торо не был монархистом.
Вася смотрел на Птицелова.
— «Уолден» — моя библия, — объяснил Птицелов. — Иначе, как бы я здесь оказался, в этих турлах?
Вася заметил, что вообще-то он не большой почитатель этого деятеля. И вообще не читатель — ничего так и не прочитал, хотя и слышал о нем, конечно.
— Почему? — спросил Птицелов.
— Да-а… Он же заигрывал с боженькой все, как и наш Толстой. Поэтому я и не толстовец.
— Торо порвал с церковью. Как и Толстой, кстати.
— Но оставался этим… трлансц… трласнц… Короче, в этом дурацком трансе.
Птицелов молча откручивал гайки. Вася смотрел на него. Над водой пикировали чайки.
— Где еще можно обсудить эти тонкости, как не на этой грязной реке, — пробормотал Птицелов, снимая мотор.
И Вася согласно засмеялся:
— Хых-хы-хы-хы… хи-ха-хо-ха-хыыы-хи…
Это был его фирменный смех. И вначале Птицелов слушал его спокойно, неся мотор к мотоциклу и засовывая его в коляску. Но, возвращаясь за лодкой, и сам начал улыбаться, глядя на невысокого рыжеватого Васю с прорехой в верхних зубах, в большом зимнем полупальто, простоволосого, — свою шапку он потерял там, где лежал на берегу, побитый Зыком-Языком, спохватился уже, когда далеко отошел… И вскоре Птицелов смеялся в голос, задирая вверх голову, пока шляпа не свалилась в грязь. А ему и хотелось согнуться уже от смеха в три погибели, и он, протянув руку за шляпой, так и стоял, согнувшись и держась одной рукой за живот и уже надрывно хохоча.
Во всем этом было что-то непередаваемо неотразимое, как будто задолго до появления Васи, да и этого Птицелова на свет установленное. Так и должно было быть. Вдруг цепочка всяких мелочей увиделась Васе чем-то вроде сияющей… сияющей… ну, вот — ……
Тут бы хорошо, если бы Валя пропела один из своих древне-дремучих куплетов. Все-таки есть в них то, что и соответствует этому умозрению сияющей… сияющего… — вот того, что протянулось в умственном воздухе, созданному тридцать третьим воображением? Или уже семьдесят вторым? Да, скорее это семьдесят второе. Или Семьдесят Второй как есть. Кинул цепочку… как бы цепочку капель-явлений… И лопни одна из них — все и разрушится. Крласота! Ради этого можно бежать куда угодно! В этом-то и есть настоящая свобода.
В чем?
В этой радости умозрения, в этом смехе.
— Садись и… держи лодку, — сказал Птицелов, отсмеявшись и подобрав все-таки свою шляпу.
Вася сел, придерживая лодку, положенную сверху коляски и мотора, и Птицелов осторожно тронулся, в одном месте забуксовал на подъеме. Тогда Вася соскочил и принялся упираться, толкая мотоцикл.
— Давай-давай!
Мотор заглох. Птицелов пытался его завести, но ничего не получалось, мотор лишь пыхал да чихал. И тогда они стали толкать мотоцикл вдвоем.
— Хых, вот дерьмо-то… зараза…
— Только не смейся, пожалуйста, — попросил Птицелов.
— Почему? — спросил Вася.
— А то уроним «Урал» в реку.
Наконец они одолели подъем, дальше уже было легче.
— Давай толкай, — сказал Птицелов, — я попробую завести… Это аккумулятор разрядился.
Он снова сел, а Вася упирался сзади. И вдруг «Урал» затрещал, выбрасывая облачка из труб, как паровозик на картине Ван Гога. Вася внезапно увидел это все со стороны. И вспомнил эту картину, что висит в музее имени Пушкина.
— Как у Ван Гога! — кричит Вася радостно.
Птицелов, обернувшись, смотрит на него.
— В музее имени Пушкина, — объясняет Вася, — есть такая картина, там паровозик, клубы дыма…
— Понятно… Ну ладно, поехали дальше.
Но мотор и заглох.
И они толкали мотоцикл до самого имения. По пути Птицелов рассказал, что приехал сюда пять лет назад, его давний старший товарищ Сева, ну то есть Всеволод Миноров, известный повсеместно птицелов, сообщил об этом месте, имении Кургузова, куда можно было пристроиться смотрителем. А Дмитрий в это время как раз сидел у разбитого корыта: переплетную мастерскую сожгли вместе с одной редчайшей книгой… и его жена пропала… Город давно осточертел. Генри Торо требовал осуществления своего проекта под названием «Жизнь в лесу», в лесу, полном птиц… И так он здесь оказался.
— Правда, до ближайшего леса здесь далековато, вокруг — заброшенные поля, но птиц очень много, — говорил Птицелов, отдуваясь. — С мастерской сгорел и мой «Дастер», пришлось вот купить по дешевке у одного местного «Урал»…
Надо было, конечно, дотолкать мотоцикл, а потом и поговорить, но, чувствовалось, Птицелов уже давно не видел людей. Стороннему наблюдателю, разумеется, показалось бы странным то, что он первому встречному уже столько успел поведать. Но не Васе. Он ничего в этом необычного не находил. А как раз сам-то Вася и был причиной такой откровенности. Шофера, когда он пускался автостопщиком в путь, в первые полчаса обычно и открывали ему свои судьбы. Им, видимо, нравилось, как он слушал, улыбался, в волнении начинал слегка картавить, забавными казались его ругательства, ну а уж если он принимался смеяться, никто утерпеть не мог, и часто водила причаливал к обочине, бросал руль и предавался беспричинному смеху, колотя огрубелыми, почерневшими от мазута пятернями по баранке. Даже в кличке Васи — Фуджи — была какая-то беспечность и легкость.
Навстречу им бежал молчаливый пес Конкорд, внимательно глядел разными глазами.
— Не трлогай больше Бернарда! — выпалил Вася.
— Возможно, не будет, раз понял, что его недруг покровительствует кролику.
— Это кто?
— Красный коршун.
— Хых-хы-ха-ха-ха…
— Что? — не понял Птицелов.
— Красный спас красного.
— А… да. Его свист, переходящий в ржание, только и способен остановить песика. У них была однажды стычка из-за рыбки. Коршун нес ее да выронил, Конкорд пытался схватить, ну и получил хорошую трепку. Правда, он постарался и коршуна цапнуть, да тут уже подоспел я… и сломал об него удилище.
Вася быстро взглянул на него. Птицелов перехватил его взгляд, усмехнулся.
— Да, пришлось действовать не по-толстовски решительно: красный коршун — это уникум, у нас он лишь кое-где в калининградских да в псковских лесах остался, его по всему миру охраняют.
— Здорово получилось, — одобрил Вася.
Птицелов дотронулся до шляпы и ответил, что его-то имитация — школярство по сравнению с тем, что делает Сева Миноров, то есть Всеволод Георгиевич, поправился он и добавил, что знаменитому птицелову уже под семьдесят. Но он еще продолжает вести самую угарную на свете рубрику, которая так и называется «Парламент птиц», да и радиостанция эта тоже ничего себе феномен: «Радио Хлебникова».
— Не слышал?
Вася помотал головой.
— Да, — сказал Птицелов, — еще не все предано, продано и превращено в ракеты и швейцарско-американские счета. Есть один радиолюбитель еще советских времен — Пирожков. Он не только выжил в девяностые, но и открыл магазины радиооборудования, а еще это радио… совершенно нерентабельное, как говорится. Ну, там, у него, конечно, не только радиоприемники и все такое, но еще аппаратура спутникового телевидения, домофоны, системы контроля доступа, сигнализации, видеонаблюдения, кабели, разъемы и прочая, прочая… Еще ремонт, установка и обслуживание спутникового телевидения и всех этих систем…
Они дотолкали наконец мотоцикл до конюшни, вкатили внутрь. Войдя в башню, они остолбенели: по комнате летали птицы. Некоторые сидели на плечах, на руках и на голове Вали, блаженно улыбающейся, и чирикали и свистели на все лады. Бернард грыз хлебную корку на столе.
— Вальчонок… — пробормотал Вася, собираясь уже обрушить ругательства на голову девушки, но вдруг вместо этого протянул восхищенно: — Ну и крласота-а-а…
И Валя счастливо заливисто засмеялась.
— Я как Мартыновна!
Но Птицелов не разделил их восторгов, лицо его посерело. Он плотно закрыл дверь, оглянулся, ища что-то, взял сачок и принялся тут же ловить птах и выпускать их за сетку.
— Зачем?! — воскликнула Валя. — Пусть летают!
Но Птицелов, не обращая внимания на ее реплики, продолжал отлавливать птиц. Попутно он согнал со стола Бернарда, оставившего со страху там несколько катышков. Переместив всех птиц за сетку, он туго натянул ее край и закрепил на гвозде. Сел на скрипучий стул, стащил шляпу и бросил ее на стол, но тут же брезгливо взял снова.
— Ой, чичас я, — сказала Валя и, найдя тряпку, собрала на ладонь катышки кролика, отнесла и выбросила за дверь.
Вернувшись, полила из чайника прямо на стол и стала тереть тряпкой…
— Не делай больше так, — сказал Птицелов устало, но довольно внушительно.
Валя смотрела на него, хлопая ресницами.
— Они могли вылететь дальше, — сказал Вася, впрочем, его интонацию трудно было назвать убедительной.
Валя посмотрела на него.
— И это не голуби твоей Мартыновны, — добавил Вася. — А вон… крошки. Думаешь, они тебя такую подымут? Хых…
Птицелов глядел на Валю и Васю, вертя шляпу на колене.
— Так пусть летят, Фасечка, — сказала наконец Валя.
Вася взглянул на Птицелова.
— А в самом деле, — сказал он. — Зачем они вам здесь?
Птицелов полез в карман за своим малиновым кисетом, достал трубочку. Набив ее, щелкнул серебряным клювом зажигалки, пустил дым.
— Они жа в дыму здесь мучаются, — сказала Валя.
— Как вы мучились в Питере возле заводов, — добавил Вася.
Птицелов пристукнул по столу зажигалкой, хмыкнул.
— Вы приплыли сюда учить меня?..
— Нет, — сказал Вася.
— Нет… — повторил Птицелов. — А похоже, что да.
И он взял чайник и чуть капнул прямо в трубку, и та угасла. Валя разулыбалась.
— Пасибочки, дяденька.
— Пожалуйста, — ответил Птицелов. — Но птиц трогать я категорически запрещаю.
— А им жа хорошо летать, хорошо, дяденька!
— Я их и так выпускаю время от времени полетать, но не всех сразу, — сказал он.
— А зачем они вам? — спросил Вася. — Здесь же и так вокруг много птиц.
— Я их люблю, — сказал Птицелов. — И не надо думать, что им здесь плохо. У них достаточно воды, корма, света. Но нет хищников. Они живут здесь, как в раю.
— И вы их ловите, держите, и все? — спросил Вася.
Птицелов кивнул.
— А продаете?
Птицелов помолчал и ответил:
— Да.
— Это такой бизнес? — удивился Вася.
— Да нет, скорее обмен… Это мощный канал коммуникации. А деньги взимать стоит, это дисциплинирует.
— Хых, мне это напоминает что-то… — проговорил Вася. — Может, именно с таких соображений и начиналось государство.
— Я думаю, пора уже обедать, а? — спросил Птицелов, взглядывая на Валю.
Вася махнул рукой.
— Вальчонок готовить не умеет. Каша у нее подгорит, чай будет чифирем.
— Ну, вы электрическую плитку вон включите, там вчерашняя картошка, рыба… А я пока пойду мое стадо выпущу, они, наверное, меня проклинают.
И Птицелов вышел. Валя пошла из любопытства за ним. Васе пришлось разогревать картошку, рыбу. Сняв сковородку с рыбой, он поставил на электрическую плитку чайник с водой. Покосился на кролика. Бернард бродил вдоль стены, обнюхивая ее, что ли. Птицы распевали на все голоса, взмахивая желтыми и пестрыми, черными, белыми крыльями. Вася засмотрелся на них, заслушался…
Вернулась Валя. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели.
— Ху-угу! — выдохнула она. — Фасечка, там козочки… А в загончике два козленка.
Вася посмотрел в окно и увидел двух рогатых серо-белых коз.
— Митрий Птицелов! — восхищенно воскликнула Валя. — Какой дядечка!.. Токо птичек зачем неволит…
— Он нас спас, — согласился Вася. — И птиц ты его не трогай, они на воле перемрут.
— Как это?
Вошел и Птицелов.
— Да-а… травы-то еще толком нет, так, кое-где пробивается… Ну, пусть прошлогоднюю щиплют.
— Вы тут как Робинзон, — сказал Вася.
— Без Пятницы.
— Дядечка, а где ваша женка? — спросила Валя быстро.
Птицелов мыл руки под рукомойником в углу, ополаскивал лицо, вытирался, поглядывая в зеркало с отколотым уголком.
— Иди умывайся, — велел Вася Вале.
— У меня руки чистыя, — загнусавила Валя, как она умела.
— За Бернардом убирала, — напомнил ей Вася. — И вон птички на тебя наделали.
— Где?
— Вон, на плече.
— Обосрали! — воскликнула Валя с изумлением.
И Вася начал смеяться. Глядя на него, вскоре засмеялся и Птицелов. Захихикала и Валя. И уже все трое ухохатывались под пересвисты и рулады птиц.
И в это время на улице появился какой-то человек в охотничьей маскировочной форме, он возник неожиданно, выскочил, как поплавок — и качнулся влево-вправо… Вася побелел, схватил за руку Валю, та еще продолжала смеяться, не понимая, он дернул за руку.
— Тшш!..
Птицелов же смеялся. Но и он умолк, увидев сначала белое лицо Васи, а потом, обернувшись к окну — и того человека.
— О, кто-то пожаловал… Наверное, с реки… — Он снова посмотрел на Валю с Васей. — Да ничего страшного… Наверное, рыбак…
Оглядевшись, человек направился было к башне, но тут дорогу ему загородил Конкорд. Пес не лаял, но, кажется, рычал, по крайней мере из окна видны были сверкающие клыки и вставшая дыбом шерсть на загривке. Птицелову пришлось выйти.
Вася потянул Валю к птичьей нише.
— К-куда ты, Фасечка? В птичку превратиться?..
— Молчи, дура, — зашипел Вася. — Это Эдик!..
И тут и с лица Вали сошла вся краска, точнее, лицо ее, как у старой облупленной куклы, покрылось пятнами.
— Э-э-э… — начала она, стараясь выглянуть в окно, но Вася тянул ее к сетке.
С улицы доносились слабые звуки голосов, все-таки стены башни-конюшни были довольно толсты. Валя что-то шептала. Вася прислушался. Она нашептывала песню: «Залетали к нему птицы-то райские, / Как запели ему песни-ти царские, — / Отошли от него худые мысли, / Отошли от него тогды дьяволе…»
