Треугольники пролетали

Треугольники пролетали над ними, уходили дальше вдоль разлившейся мутной реки, гуси подавали скрипучие голоса, успокаивали друг друга. Или, может, в самом деле писцы записывали, что видели: реку и маленькую лодчонку с гребцом и девицей, а еще с черным кроликом, ну, вернее, с красным. Таковы были словеса этой новой «Голубиной книги».

Валя замолчала, закашлявшись.

— Ну, — спросил Вася, налегая на весла и синея глазами, — и чего там было дальше? Порубил их Красное Солнышко своими стальными лучами?

— Какое солнышко?

— Да Владимир. Если под Киевом, то скорее всего он.

— Нет. Он приветил их, отослал к молодой княгине Апраксевне, чтоб она им милостыню подала, накормила. Они и пошли в Киев. Там их хорошо приняли. Но княгиня положила глаз на ихнего одного калику, красавца молодого Касьяна Михайлова. К себе в спаленку зазывала. Тот ни в какую, ох. Она тогда смухлевала, подкинула там чарочку из драгметалла в его котомку, и на выходе их затормозили, все проверили, у него нашли, тогда в поле Касьяна зарыли по самые плеча. И дальше калики пошли.

— Хыхы, я и подозревал, чем кончится встреча с Солнышком. Он же был крутой авторитет.

— А княгиню в гноище бросила болезнь, скрутило. Те калики в Ерусалиме побыли, назад топают, а Касьян им в поле кричит. Они к нему. Живой! Только кудри по земле рассыпаны. Отросли. Шесть месяцев прошло, а он жив. Откопали и снова в Киев. А Владимир тот говорит, что к княгине уже не ходит, дышать там у нее нечем. Но повел, нос зажимает. А Касьян так идет…

— …без противогаза, — вставил Вася.

— Ху-гу! — откликнулась Валя. — И в общем вылечил он ее, и все хорошо стало… Пора уже причалить куда, Фасечка.

Вася молча повернул лодку к ближайшей земле. Вскоре лодка ткнулась в грязный берег, Вася первый вылез, вытянул лодку по мокрой земле, помог выбраться Вале с кроликом. Она поспешно отошла в сторонку и присела. Кролик сидел на жухлой траве, шевелил ушами. Вася тоже справлял малую нужду, отдуваясь и глядя в серые небеса. Валя прошлась по берегу, оглядываясь, странная в куртке, с распущенными волосами, с голыми белыми красивыми ногами. Вася невольно на ноги засмотрелся. А Бернард принялся потихоньку уписывать прошлогоднюю траву.

— Хы-ы, ничего прикольнее я в своей жизни не видел, — бормотал Вася. — Ну и картинка… Комиксы.

— Ну что, — крикнул Вася отошедшей далековато Вале, — айда в кораблик!

Валя оглянулась, потом нагнулась, что-то собирая.

— Надо куда-то в лесок заплыть, — сказал Вася. — Чай сварганить, то, се. Здесь нет дров, только вон кусты. И насквозь все видно. А если Эдик с фермером рванут за нами на «Ямахе»? Вот дерьмо-то будет…

Валя вернулась к воде, в кулачке у нее желтели цветы мать-и-мачехи. Откуда-то налетели чайки, загалдели, носясь над водой. Даже Бернард навострил уши и, кажется, попытался увидеть, кто это в небе орет так.

— Это чайки, ослик, — объяснил Вася.

— Ху-гу! А он не знает их? — спросила Валя. — Там их нету? В его Зеландии?

Вася пристально посмотрел на Валю.

— Вальчонок, он же в клетке родился. Рожденный в клетке, как же ты не понимаешь? Или делаешь вид?..

— Что, Фасечка, что?

Вася с подозрением смотрел на нее.

— Да ничего. Про калик ты умно рассказывала. А тут не врубаешься?

— Ху-гу! — воскликнула Валя. — Чего ты, Фасечка? А? А?

— Да ничего, — ответил Вася. — Неужели ты думаешь, что этот Бернард прибыл сюда прямо из Новой Зеландии, ну?

Валя уже держала кролика на руках, сунув цветы в карман.

— Крошка моя, — бормотала Валя, почесывая кролика.

— Ты в несознанку не уходи, отвечай по существу, — потребовал Вася, непримиримо сурово синея глазами.

— А? А?

— Отвечай. Ты действительно думаешь, что этот кролик родился в Новой Зеландии?

Валя растерянно хлопала глазами.

— Фасечка… да ты же сам это говорил.

— Да? Это же была шутка. Метафора, черлт возьми, проклятье. Это еще, допустим, тюльпаны могут везти из Голландии, раньше возили, пока эти хряпы не сбили «Боинг» своей дурой. Понимаешь? Тюльпаны — да. А кроликов — кто же повезет? Их когда-то завезли, ну породу такую. И они стали плодиться, размножаться. Этот Бернард уже насквозь русский. Как Марк Бернес, хыыы. Или как черные, африканцы в Нью-Йорке — стопроцентные янки. Ну или девяностодевятипроцентные. Неужели ты этого не понимаешь?

Валя в смятении посмотрела на Васю.

— Но… он же не с Африки?

— Кто? Бернард?..

Вася дернул себя за рыжеватый чуб.

— Так он и не черный, а красный, — сказал он. — Скорее индеец, хыхыыы. Из племени ушастолапых. Хыыы. Хы-хы-хы…

Вскоре Васин смех перекинулся и на Валю, и они смеялись на два голоса. Только Бернард еще оставался неуязвим для заразительного смеха Васи. И он лишь шевелил ушами и поводил туда-сюда круглыми глазами.

Под вечер они увидели небольшой лесок и решили остановиться в нем. Причалили. Валя взяла кролика и пошла в лесок. Вася взвалил рюкзак, сунул под мышки весла и последовал за нею, оскальзываясь. Войдя в лесок, — это был смешанный лесок: березы, тощие елки, ольха, — Вася огляделся и сказал, что надо уйти поглубже. Но он так устал, что еле на ногах держался, поэтому сбросил рюкзак, сел прямо на лесную подстилку, опустив голову… Валя сунула ему кролика и пошла к реке. Вскоре она вернулась с ворохом вещей. Вася бессильно наблюдал за нею. Кролик уже бегал деловито среди деревьев. Валя снова ушла. Оставалось перетащить лодку. Но лодка была легкой, и она без труда ее потянула сначала по земле, да вдруг сообразила, что след остается, и подняла лодку. Когда она вошла в лесок, Вася спал, привалившись к стволу старой елки в наплывах смолы.

— Бернард, Бернард!

Васю как будто током ударило. Он ошалело таращился. Елки, бледные березки, рюкзак, вещи, весла, лодка.

— Бернард! Берна-а-а-рд!

В лесу кто-то ходит. Вася с трудом соображает, кто это может быть.

— Бе-э-э-э-рна-а-рд!

И несколько секунд ему кажется, что он находится там, куда однажды его сопровождали двое в строгих костюмах, и где-то поблизости католический женский монастырь. Да, женский. Вот и слышен женский голос: «Бернард!» И значит, рядом море.

Но это было не так. Вася уже понимает, где это. Думает, что пора заняться лагерем, разжечь костер, поесть горячего, напиться чаю, чаю, чаю… А сил у него нет ни капли. И он продолжает сидеть и слушать отчаянный зов Вали: «Берна-а-ард!» Голос ее удаляется, блуждает. Какая же это глупость. Этот Бернард какой-то и все, все. Что за морок? Ведь это Вальчонок, придурковатая девица с Соборного холма? Почему же она бродит здесь и зовет какого-то Бернарда?

Быстро вечереет.

Но Вася уже снова спит.

Вася открывает глаза уже в сумерках. Рядом никого. Пахнет хвоей. Холодно. Он ежится. И тут же слышит — как будто бархатный шмель летит по реке. «Бржжжж! Бржжжж!» Шмель приближается. Как будто зависает — и летит дальше. Вася соображает, что это моторная лодка. С усилием он встает и вытягивает шею, стараясь разглядеть среди стволов и веток реку и моторку. Воду он видит. А больше ничего. Надо выйти из леса. Но вместо этого он опускается и снова сидит. Нет, холодно! Вася встает, встряхивается. Надо сбросить это оцепенение.

А где же… Вальчонок?

В лесу тихо. Только где-то в стороне, в полях, как будто лает собака. Вася сразу думает про Обло-Лаяй, потом про Джерри.

— Вальчонок! — зовет он сипло, прокашливается и снова зовет, срываясь на фальцет: — Ва-а-льчонок!

Никто не отвечает. Вася топчется, наконец принимается за устройство лагеря. Стелет на землю бумагу, ломает деревца и сооружает каркас шалаша. Сверху накидывает целлофан. На бумагу бросает одеяла, запихивает внутрь рюкзак. И чувствует, что сам взвоет сейчас от голода. Он лезет в рюкзак, но тут же думает про Валю и, чертыхаясь, выбирается наружу и снова зовет. В лесу тихо. Некоторое время Вася пребывает в ступоре. Снова встряхивается.

— Разведу костер, — бормочет он, принимаясь ломать веточки с елки, но тут же останавливается. — Нет… Проклятье.

Огонь-то может и увидит Валя, но его же увидят и другие? Тот, кто плыл на моторке? А если не огонь, так дым почует. Это же просто везение, что Вася заснул, а Валя ушла, и они не успели развести костер. Это какая-то выдумка тридцать второго воображения. А может, и самого первого. Ведь все элементарно. Хых…

Но где Валя с ее семьдесят вторым? Как ее найти? Может, это тоже воображение? Более сложное, чем у Васи? Ну Бернард, эти песни-рулады про калик перехожих… Он опять подает голос. Звучит он достаточно жалко.

Вася думает, думает, пытается включить и тридцать второе воображение. И наконец вынимает из шалаша лампу, зажигает ее, озирается.

— Да, — бормочет. — Это лучше, чем костер. Чуть что, можно быстро задуть. И не пахнет.

Хотя на самом деле сильно воняет от лампы керосином. Васе этот запах нравится после того керосинового сна. С лампой он ходит вокруг лагеря, круг света выхватывает еловые лапы, стволы берез, лесные завалы, ямины. Но, пожалуй, лучше лампу-то оставить маяком в лагере. И Вася возвращается, вешает горящую лампу на сучок от обломанной высоко над головой ветки. Отходит, смотрит. Хорошо видно. Идет дальше. Оборачивается. Огонек мелькает среди лап, стволов. Он снова зовет Валю. Никто не отвечает. Вася идет дальше, спотыкаясь на кочках. Вдруг вспоминает, что Валя так и не надела сырые штаны свои. С голыми ногами и ушла.

— Вот дерьмо-то…

На кой черт ей этот кролик. Вася уходит по лесу, озирается. Ни Вали, ни кролика, разумеется, и ни огонька лампы. Он идет обратно. Долго идет, а огонька так и не видит. Кажется, и он заблудился. Ну, ну, что делать? Тридцать второе воображение, помоги! Хых… Но ничего не идет в голову.

И тут словно бы подключается ко всему происходящему чье-то другое воображение. И вот что оно выдает:

Шмель возвращается. Снова бархатное вкрадчивое неясное гудение. Приближается. Вася в отчаянье глядит в ту сторону, откуда оно раздается. Видна с реки лампа? Видна?

Шмель гудит уже достаточно громко. Он где-то рядом. Вася таращится в темноту. На миг звук жутко прерывается. Этот миг, как провал, пропасть, в которую все готово обрушиться, вся экспедиция за волей вольной, весь замысел о свободе. У Васи перехватывает дыхание. Но, видимо, это порыв ветра снес на секунду звук мотора, нет, он гудит по-прежнему ровно, бархатно. Хороший, видать, мотор. Лодка тянет дальше, вверх по течению. Удаляется. И тогда Вася идет туда, откуда и доносился звук мотора. Вскоре он оказывается на берегу реки. Теперь ему понятно, в какую сторону надо идти. Он спускается вниз по течению, всматриваясь в лес. Всматривается до боли в глазах. И видит сверканье. Это как сияние той земляной дырочки! Лампа. Он идет, стараясь никуда не отклоняться, но временами огонек пропадает. Но как же огонек не заметили с лодки? Или с воды и не увидишь? Или этим людям на моторке нет никакого дела до огоньков, Васи и его спутницы с кроликом? Как узнаешь?

Вася выходит прямо к лагерю. С робкой надеждой прислушивается. Тихо. Снимает лампу с сучка, заглядывает внутрь шалаша. Никого. Ни Вали, ни ее дурацкого Бернарда.

— Прлоклятье…

Прокашлявшись, он кричит. Крик уходит в ночь. Никто, никто не отзывается. Если бы она была поблизости, то, конечно, давно уже услышала бы.

Что же предпринять? Чье-то воображение помогло ему отыскать лагерь. А Валю?

Что ему сейчас нужнее — Валя или лагерь? Лагерь можно и днем отыскать, решает Вася, и, сунув за пазуху буханку хлеба, в карман банку рыбных котлет, а в другой банку вареной кукурузы, он уходит примерно в ту сторону, где в последний раз видел Валю, светя лампой. Идет и время от времени бьет ножом по краю лампы.

— Плевать на них, дерьмо, зараза, — бормочет он и снова бьет в свой импровизированный колокол. — Плевал я на тебя, слышишь, Мирзоев? И ты, поп Никита!

Вася споткнулся и растянулся в полный рост, но тут же подскочил, схватил лампу. Она продолжала гореть. Стекло не разбилось.

Вася шел среди деревьев, позванивая, выкрикивая имя Вали, и вдруг лес остался позади. Он стоял на опушке, понурившись. Достал початую буханку черного хлеба, отломил кусок и начал рвать его крепкими зубами, торопливо жевать, чувствуя себя каким-то животным, хоть и волком — только хлебным. Ну. Вот Обло-Лаяй его и ловит. Идет где-то по следу. Ибо никогда они не будут дружны, волк хлебный и живоглот Обло-Лаяй, привыкший лизать сапог Хозяина.

Впереди смутно вырисовывался холм. Вася решил взойти на него. Пока шел по склону, разрывая прошлогодние травы, обходя кусты, заморосил дождь.

— Этого еще не хватало, — проговорил он.

Наконец одолел склон и огляделся с холма. А что увидишь? Когда-то ему попадалось сообщение о потустороннем шумерском мире. Там ни рая, ни ада, а одна пыль, пыль и сумерки, в которых бродят неприкаянно тени умерших. Вот что-то такое и видел он сейчас. Только вместо пыли дождик и грязь. Где-то река. Он пытался ее разглядеть. А позади лес с шалашом. Эх, как все ладно уже пошло. Сумели устроиться на ферму, отчалили… Правда, Васе жаль было Бориса Юрьевича. Лучше бы тот ему не рассказывал свой сон. Вася давно заметил: как узнаешь чей-то сон, так уже чувствуешь с человеком какую-то такую связь, тайную, особенную. Вася любил смотреть сны. В них было то, чего так не хватало в мире обычном, дневном.

Но они бы прибили Валю. Чью же сторону он должен был взять? Да и в этом действе, учиненном Валей, была радость. Уж кто-кто, а Вася знал тяготу клетки. Да и Эдика надо было проучить.

— «Свобода — здоровье души», — повторял Вася вольтеровскую максиму, чтобы укрепиться, настроиться на нужный и единственно верный лад.

Так вот сейчас он свободен.

Но не совсем.

Вот отыщет Валю, тогда… Что тогда? Ну, тогда его свобода возрастет точно. Ведь свобода невозможна, если ближний мучается. А Валя страдает наверняка без штанов. Это признал бы Вольтер. И все остальные апостолы анархии. Хотя Вольтер и не апостол. Но про свободу хорошо сказал. Ведь все и больны, по сути. Больны в той степени, в какой лишены свободы. И здоровы настолько, насколько свободны. Больные и полубольные — все. А здоровых здесь и нет. Нет. Отсюда и грызня. Зачем же чье-то воображение придумало этот мир? Этот тусклый мир пыли и грязи.

Постояв на холме и посветив в ночи лампой, Вася повернул и пошел назад. У него оставалась надежда, что в шалаше он найдет Валю с ее дурацким кроликом или без него. Лицо его было мокрым от дождя. Шел он, покачиваясь и зевая. Внизу взял направление на лес, но через некоторое время вышел к какой-то роще, а не к лесу. Подошел ближе. Да, роща, березы смутно белеют во тьме.

Внезапно кто-то шарахнулся прочь, побежал, треща кустами, чухая. Вася вздрогнул. Ему тут же припомнился здоровенный кролик из сна, и он даже чуть было не позвал его, но одумался.

Войдя в рощу, он наткнулся на какую-то железку, дернул ногой и порвал штанину. Нагнулся, ощупал ногу. Ну точно, разорвал. Лампа уже угасала, но он еще сумел при ее свете разглядеть, что набрел на крест. Крест торчал среди прошлогоднего бурьяна, как мачта увязшего в земле корабля. Вася прошел дальше и снова набрел на кресты. Рядом стоял и обелиск с железным венком. Кладбище.

Возле одной могилки была покосившаяся скамеечка, и Вася опустился на нее. Доска заскрипела, но выдержала. Вася пребывал в тоске. Вон чем обернулась его борьба за свободу в этой стране. Полным дерьмом.

Лампа начала пыхать. Огонек умирал. Вася наблюдал за этим угасанием. Наконец огонек совсем замер. Все. Вася еще сидел, сгорбившись. Сейчас он пытался убедить себя, что, как говорится, баба с воза, коню легче… Кто ему эта Валька? Зачем? Откуда она взялась на его голову? Ведь он исповедовал веру одиночного плавания в океане. Ему никто не был нужен. Одному легче достичь берега свободы. Поэтому он предпочитал не якшаться с единомышленниками. Точнее, не действовать с ними сообща. По этой причине он не был на Болотной, когда сорвавшееся с цепи Обло-Лаяй кинулось крушить так называемую демократию и весь этот либерализм. Митингами здесь ничего не добьешься. Митинги — это прошлый век. В двадцать первом веке надо захватывать интернет и умы. Ведь это и есть ноосфера. Тихо и медленно, с кротовьим упорством рыть ход в паутине умов — к свободе. Создавать ноосферу свободомыслия. Такова стратегия Васи Фуджи. А от любого насилия его тошнит. Но это не спасло самого Васю. Обло-Лаяй схватило его за шкирку.

— Да какое мне сейчас дело до всего этого, — проговорил Вася, пытаясь потянуться.

И скамеечка не выдержала и рухнула под его тяжестью. Чертыхаясь, Вася встал. Надо было куда-то шагать. Куда? Да все равно. И он пошел, понурясь, с погасшей лампой в руке. Сейчас ему нужна была не абстрактная какая-то там свобода, а Валя, дурочка с Соборной горы. Вася хотел ее найти. Совсем не потому, что с нею было бы проще выбираться из этой страны. Напротив, труднее. Но… Вася уже не мог ее оставить. Да! Эту дурочку с прозрачно-карими доверчивыми глазами.

Неожиданно он вышел на дорогу. Она шла от кладбища. Постояв, Вася двинулся по ней уже как сомнамбула, зомби. Но нет, на самом деле он определил, что дорога идет в нужном, как ему мерещилось, направлении. По дороге проще идти, чем по травам и кустам. Прошлогодние травы хоть и полегли, но цеплялись, спутывали ноги. Внезапно Вася понял, что уже светает. Да, увидев — увидев дом и реку внизу. Река! Это была она. Значит, не все потеряно. Река приведет к тому лесу, где осталась лодка. Только надо было определить теперь, в какую сторону по реке идти. Вася стоял и смотрел на реку, дом. Но что за дом? Хутор какой-то?

Внезапно Васе пришла мысль, что и Валя могла выйти сюда, к этому единственному в ночи жилью. Это было как-то просто, не в духе тридцать второго воображения, — но, может, как раз, в духе семьдесят второго — в духе высшей, как говорится, простоты.

Удивительно, но Вася, понимавший, что светиться в его положении опасно, взял и пошел к дому. Точнее — потащился. Ноги он еле передвигал. Полупальто на нем обвисло, мокрое от дождя. Вязаная большая шапка сползала на глаза. Башмаки были мокрые, грязные. Лампа ударялась о ногу. После сидения на кладбище его била мелкая дрожь. Вася озяб изрядно. Из-под плетня вдруг выкатилась с лаем белая ушастая собачка. Вася посмотрел на нее и продолжил свой путь. Он открыл калитку, взошел на мокрое крыльцо. Постоял еще в нерешительности. Но дождь припустил сильнее, и Вася вытянул руку и постучал. «Тук-тук-тук!» Собачка прыгала на ступени, тут же с визгом соскакивала, лаяла. Вася снова постучал. Стоял, ждал. Никто не открывал. Вася опустился на корточки, привалившись спиной к двери. По крайней мере, здесь, под навесом, можно было переждать дождь. Только мешала вертлявая и голосистая собачка. Откуда-то ей отвечали и другие собаки. Наверное, здесь не хутор, а целая деревня.

Но у Васи просто уже не было сил куда-то идти. Никаких сил не осталось. Ноль сил, ноль мыслей, ноль, ноль, ноль всего. Ничего. Пусто. И он впал в забытье на этом крыльце.

— Тук-тук-тук!

Вася распахивает глаза. Кто-то толкает его в спину. Собачка, пристроившаяся тут же, возле Васи, взвизгивает и, вспомнив о своих обязанностях, принимается лаять, но как-то неубедительно. Вася встает, отступает на шаг. Дверь — дверь со скрипом открывается шире, шире. И в сером свете тусклого дождливого утра видно заспанное, но какое-то чисто-прекрасное лицо с прозрачно-карими глазами, выпуклыми губами. Вася молча глядит — и не удивляется.

Губы размыкаются.

— Фа-а-сечка…