Лодка уходила в черную воду

Лодка уходила в черную воду, Вася греб неумело, плескался, но весеннее течение уже подхватило их и понесло, не очень быстро, но повелительно. Они и не заметили, как лай отдалился, остался в стороне… позади. Вася греб и греб. По берегам вставали куртины кустов, отдельные деревья. Река хлюпала и будто дышала глубоко и тянула, тянула лодку за собой. Дальше, дальше. И вдруг Вася перестал грести. Лай уже раздавался далеко где-то в ночи, в полях апрельских, по которым разбегались новозеландцы.

Вася переводил дыхание, шмыгал носом. Валя молчала затаенно.

— Что мы наделали… — пробормотал Вася.

— И ничего, Фасечка, — отозвалась Валя.

— Как ничего, — возразил Вася. — Пустили мужиков по миру.

— Там есть и крольчихи с крольчатами, — ответила Валя.

— Чего?.. Я говорю про фермеров, — ответил Вася.

— И-и, хорошо, хорошо сделали, Фасечка, — сказала Валя певуче. — Ты же сам все про свободу да волю. Вот и у нас, и у новозеландцев волюшка.

— Хых, хы-хы… А фермерам? Борису Юрьевичу? Да и Эдику с Васильевной? Это же полное разорение. Ты понимаешь?

— Понимаю, понимаю, Фасечка. Да только они все одно погорят.

— Как это?

— Так, в огне. Я видела. Огненного мальчика видела в окне.

— В каком окне?

— В таком. Вместе с девочкой. А это к диву. То и будет им диво. Это точно, я знаю, Фасечка… Огненный мальчик…

Васю передернуло.

— Помолчи уж, — потребовал он и снова взялся за весла. — Уноси, уноси нас, река.

И она их уносила.

А вскоре, оглянувшись, они увидели в ночи сполохи, как будто где-то там приземлилась летающая тарелка и стала шарить прожекторами. Это были лучи фар. Что это было, кто знает. Может, какие-то охотники на джипах куда-то ехали, а может, на ферме поднялась тревога. И Вася налег с новой силой на весла. Валя посмотрела вверх и указала рукой на прорвавшуюся сквозь облака звезду. Вася тоже задрал голову. И Валя тихонько запела:

— У раю пресветлого / Пролегала путь-дороженька. / Шли-пошли два ангеля, / За собой ведут душу грешную, беззаконную…

Вася шмыгнул носом.

— А мне и снились два таких джентльмена в костюмах, при галстуках, сопровождали меня в полете.

— Денноет ангиль проглаголовал: «Что же ты, душа, мимо раю прошла, / Да во рай не зашла? / Али ты, душа, за скупостью, / Али за глупостью, / Али за спесью, душа, / Али за гордостью?» — напевала Валя.

— Ну, ну, давай, пой дальше-то. Бурлаки на Волге чего пели? Чтоб легче было. Пой, Вальчонок. Ученые доказали, что песня нейтрализует страх. И точно… хых… По лесу идешь и насвистываешь.

И Валя напевала под плеск весел:

— Ничего-то душа не ответила, / Денноет ангиль проглаголовал: / «У нас во раю хорошо житье, / Хорошо житье, житье доброе: / Травы-те растут шелковые, / Цветы-то цветут лазоревые; / У раю стоят древа кипаристовые, / На древах-то…»

Что-то бултыхнулось в черную воду, и Валя замолчала. Вася перестал грести. Слушали. Вода тихонько плескалась у лодки. Вася вытер лицо рукавом, скинул пальто и взялся за весла.

— …На древах-то сидят птицы райские / И поют стихи херувимские; / Во когтях-то держат дела добрые, книги златые, / Читают оне страсти-ужасы.

— Хичкок какой-то! — выпалил Вася возбужденно.

— В раю душенька взвеселилася, / Со… с женихом обручалася, / Золотым венцом венчалася.

Вася снова перестал грести.

— Как же это? Там же в начале про душу грешную? Беззаконную? И в рай?

— Да, — ответила Валя.

— Где логика?

— Там все не так, все по-другому, — сказала Валя.

— Бессмысленно как-то, — пробормотал Вася и налег на весла. — По Бакунину, короче, христианство есть безусловное нарушение здравого смысла…

Черная река уносила их в неведомую ночь. Иногда Вася переставал грести и прислушивался. Уже нельзя было различить лая. И никаких иных звуков не слышно было, кроме плеска и дыхания реки. Вася снова греб, молотил пластмассовыми лопастями по воде. Они долго плыли. И уже ночь начала таять, тьма редела. Проступали очертания берегов. И тут Вася увидел на коленях Вали кролика.

— Вот дерьмо-то! — воскликнул он. — Вальчонок, откуда это?

— Я взяла, — сказала Валя. — За пазухой несла.

— Зараза, да на кой черлт он нам? Это же обуза!

— Это Бернард, Фасечка, — ответила Валя.

— Берлнарлд? Хыхыхы, — просмеялся Вася. — Откуда ты знаешь?

— Из сна. Мне приснилось.

— Это же имя какое-то… ну, католическое, из враждебного лагеря. Антиправославное. Бернард у ваших конкурентов числится в святых. Да, кажется, породу собак в его честь и назвали: сенбернар. Ну, святой Бернар. Спасители. Выкапывают заблудившихся из-под снега. Хыхыхы… А у нас святой кролик? Хыхыхыхыыы, — смеялся Вася. — Хыхыхы… Спасатель на водах.

Валя, глядя на него, тоже начала хихикать. Таково было обычное воздействие Васиного смеха.

— Но как такое могло тебе присниться-то? Ты же православная? Или какая? Какая у тебя слава? Правая или какая?

Валя перекрестилась и ответила:

— Такая.

— А католики по-другому крестятся? Одним пальцем, что ли? Или наоборот, как в зеркале?

— Не знаю, Фасечка… — Голос Вали дрожал.

— Ты все еще боишься? — спросил Вася.

— Замерзла я очень, Фасечка, — сказала она.

— Так надень мой лапсердак.

— У меня ноги, ляжки, жопа замерзла, — сказала Валя.

— А, ты же промокла, черлт, проклятье, дерьмо, зараза… Надо подальше уйти. Могут гнаться по берегу на машине.

— Да мы на другом берегу будем, — возразила Валя.

— Хых, хы, у Эдика есть лодка с мотором, — вспомнил Вася. — Ну потерпи еще.

И он снова греб и греб, пока уже совсем не рассвело и стали хорошо видны грязные берега в жухлой траве, кусты, деревья, обрывы. Вася озирался, подняв весла, лодку поворачивало в разные стороны, вода из черной стала бурой. Там-сям несло клочья грязной пены, ветки, кору. Вася смотрел на Валю, набросившую его пальто, на темного кролика, сидевшего с прижатыми ушами на ее коленях, на керосиновую лампу слева от нее, на рюкзак позади нее. Океанского одиночки из него не получится. Низко нависали серые небеса. Вася собирался с силами. Сейчас он в полной мере почувствовал, как устал — зверски устал, вымотался. И то, что он видел, казалось ему странно знакомым. Эта мутная холодная вода, грязные берега, небеса, лодка, лампа, дурочка. Это все совпадало с чем-то — когда-то виденным или кем-то задуманным. Наверное, в этом направлении и шла Васина жизнь. То есть — в правильном, раз было ощущение этого совпадения. Наверное, это и есть то, что называется судьбой. Это бегство по России от Обло-Лайя, кроличья свобода, река… Сейчас Вася был уверен, что Обло-Лаяй и есть Россия. Другой России не было никогда и не будет. И он мечтал только об одном: вырваться из ее тисков, перестать чувствовать на спине ее горячее дыхание, смыть ее песьи слюни. Хотя встреча с фермером и была каким-то прорывом, буквально прорехой света, которая однажды ему снилась. С кем-то вырыли яму, очень глубокую. Кажется, не просто копали, а что-то расчищали, искали, но так ничего и не нашли. Все поднялись по веревке, а он остался, сидел, оглядывался… и вдруг начал стучать в одну стенку, земля обваливалась, он взялся снова за лопату, решив углубиться в сторону, — и обнаружил небольшую камеру. Стены там были покрыты мозаикой. И ни окна, ни выхода… Внезапно что-то сверкнуло в стенке. Первая мысль: золото!.. Приблизился, наклонился. Это был свет, крошечная дырочка, прореха с игольное ушко, очень яркая.

И сейчас ему почудилось, что в это игольное ушко ярчайшего света и можно куда-то проникнуть!

Вася сидел сгорбившись, пытаясь разобраться в этих чувствах. Это было каким-то озарением… Или результатом гонки, страха, бессонницы, усталости…

Но здесь был какой-то поворот.

Где?

Вася оглядывался.

Нет, конечно. Наваждение. Бежать, бежать без оглядки. Ну а пока схорониться. Отлежаться. Вася высматривал лес. Но вокруг простирались поля. И только где-то далеко чернели щетиной леса. Встряхнувшись, Вася взялся за весла. А грести не было никаких сил. Но он греб. И река ему помогала все-таки. Весеннее течение было сильным. Мимо проплыло дерево. Вася греб и греб, тупо, усердно, не чуя уже рук. Болела спина, плечи выворачивались как будто. Шею сковало. Вася уже и не глядел вокруг… и увидел вдруг сполохи серебра и черни, разогнул спину, вытянул шею. Впереди прямо из воды вырастала березовая роща. Он направил лодку прямо туда. Лишь бы дотянуть. Вася уже не завидовал океанским одиночкам, безумным мореплавателям. Он был сыт по горло этой романтикой плаваний.

Лодка достигла рощи, сначала той, что отражалась в воде, и серебро это все заволновалось, закачалось. А потом уже лодка вошла и в настоящую рощу, поплыла прямо между берез, ткнулась в сук, затем напоролась на корягу, но — обошлось, вода не хлынула в лодку. Вася лавировал среди берез, отталкивался рукой от стволов, ломал ветки, Валя пригибалась, подавленно молча. Это было похоже на блуждание в лабиринте. Только лабиринт был березовый. Вася ненароком вспомнил крестики тех мужиков, про которых рассказывал фермер… Бедняга фермер. Его все прижимали и обдирали. А окончательно разорили те, кого он приютил. Как же так вышло?.. Вася и сам не знал. Да что уж теперь… Как говорится, снявши голову, о волосах не плачут. Или — плачут, но лишь здесь, в этих березовых лабиринтах.

Вася оглянулся назад, чтобы проверить, видна ли река. И не увидел большой воды. Так куда он пробирается? Может, кружит на месте. Где земля, где река?

И в этот миг раздалось грубое: «Кракх!» В вышине замелькали черные крылья, будто чернь берез собралась и сорвалась птицей. Это был ворон. Он летел над кронами.

— Вот дерьмо-то, — бормотал Вася. — Где суша? Должна же эта вода кончиться?

Он вытащил одно весло из уключины и попытался измерить глубину, но не смог достать дна.

— Все, — сказал Вася, — я больше не могу.

Он вогнал лодку между двух берез, покачал ее, проверяя, крепко ли она застряла, и сказал, что они будут ночевать прямо здесь, на воде, то есть дневать, ну, отдыхать. Валя чуть слышно спросила, а как же костер? Ей нужно высушить обувь, носки, штаны… Вася велел ей снять все мокрое и завернуться в одеяло, постелив бумагу.

— Ой, нет, — пролепетала Валя, — а как же наша поэма?

— Какая, прлоклятье, еще поэма? — спросил Вася.

— Бумага размокнет, — ответила Валя.

— Она проклеена пленкой… Ладно, постелим на дно целлофан.

Так они и поступили. И на целлофан положили бумагу. Валя стащила обувь, носки, штаны, хотела снять и трусики, но Вася остановил ее, сказав, что они на ней и просохнут. Валя завернулась в одеяло. Вася укрыл ее и вторым.

— Ну, — спросил Вася, — тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, крласавица?

— Еще нет, Ф-Фасечка, — ответила она.

Губы ее прыгали, плечи тряслись.

— По тексту не так, — сказал Вася. — А вот как: не видишь, старый хрыч, совсем продрогла? Дерьмо, зараза.

— К-какой же ты старый, — возразила Валя.

— Ты что, «Морозко» не смотрела? — спросил Вася.

— С-смотрела… — отвечала, трясясь, Валя.

— Эх, — посетовал Вася. — Надо было купить этого дерльма, водки, зараза. Сейчас бы согрелись. Или там бренди, рома, спирта, что пили эти морские волки… Хотя, какие мы волки? Хых, ха-ха…

Валя молча глядела из своего кокона на Васю, понемногу согреваясь и переставая трястись. Вскоре она уже глубоко спала, разомкнув полные губы. Вася смотрел на нее, озирался по сторонам, прислушивался. Лодку слегка покачивало, слышно было, как она трется о колени берез, шуршит. Вася никак не мог заснуть. Припоминал подробности бегства и восхищенно открывал глаза, а потом покаянно качал головой.

В саду полугнилые яблоки, но все равно одно срываю и ем. Потом набираю дров и отношу в дом. Зажигаю в печке огонь. Сижу, смотрю… Слышу, что кто-то прошел в комнату из кухни. Иду. Вижу: две курицы. Прогоняю их. Кыш! Выхожу из дома. Какой-то человек, заговариваем с ним, косить уже или не косить, подождать? Вода в озере чистая. Широкая гладь. А тут кто-то говорит, что в дом вошла странница, что в дом вошла странница, что в дом вошла странница. И тут же возле дома две умершие бабушки: баба Катя из Птахино и баба Варя из Пересны. И они знают, кто вошел в этот дом. Знают. А мне не говорят. Ну? Лица их настороженно радостные, благоговейные. Они боятся заглянуть в дом. Ждут. Говорят, что сейчас увидим… увидим… сияние. Сияние. Я поднимаю голову и вижу глубокое синее небо над озером и селом. Ах, увидеть бы ту странницу! Кто это? Мартыновна? Я приближаюсь к одному окошку. Прикладываю ладони к стеклу, чтобы не мешал внешний свет… Смотрю, смотрю… Вижу беленую печку, занавески над лежанкой, связки лука, золотистого, круглого. На луковицах-то и есть сияние. Крынки с молоком или так, пустые. Мешок картошки. Кошку. И шерсть ее сверкает. Ну где же, где же странница. Ой, как страшно и… хорошо… Хорошо… А она-то уже ушла, ушла куда-то… далеко…