Вася молча рубил
Вася молча рубил дверь. Иногда лезвие попадало на гвоздь, и топор тонко взвизгивал. Вася рубил так, что во все стороны летели щепки. Наконец он сумел отделить доску с железным навесом от двери, и дверь открылась. Вася вышел наружу и вдохнул мартовский сырой воздух. Потом он взял ведро, снова вышел и, отойдя подальше, выплеснул содержимое на землю.
— Фася, затопи печку-то, — просила гнусаво со сна Валя.
Но он отвечал, что не надо пока, пусть проветривается.
— Холодина собачья, — канючила Валя.
Но Вася был непреклонен. Его лицо в веснушках было решительным и сосредоточенным, даже острый нос выражал целеустремленность. В сенях дома Эдика и его матери они столкнулись с самим Эдиком, всклокоченным, помятым. Он стоял в облаке крепкого перегара и бессмысленно таращился на вошедших, словно это были инопланетяне или новозеландцы.
— Бляха-маха, — пробормотал Эдик, морщась. — А я-то… совсем забыл… Но… как вы здесь оказались?
— Так, — ответил Вася, колюче глядя на него.
— Нет, кто вас… вам открыл? Ключ же у меня? У меня?
— Не знаю, — ответил Вася.
Эдик сделал движение рукой, как бы протирая изображение.
— Надеюсь, это не привет от белой горячки, — хрипло пробормотал он и пошел дальше, спустился по ступенькам крыльца, почесывая озадаченно шею.
Надежда Васильевна отдавала им контейнеры с завтраком, спрашивая, не мерзнут ли они в вагончике? Долго тепло от печки держится?
Вася после завтрака бродил вокруг вагончика в поисках досок, но ничего не обнаружил и решил позже посмотреть возле шедов или где-то на территории фермы, а в обед уже все заделать.
Когда они работали в шеде, пришел Эдик. Он сразу начал орать. Как смел этот бродяжка порубить дверь? Испортить такой отличный вагон? Дверь там была крепкая и ладная, холода не пропускала. Топи печку и живи королем, жуй крендель с маслом. Кто должен теперь это чинить? Рубить не строить?
Вася молчал.
— Чего молчишь?! — крикнул Эдик.
— А что с тобой говорить? — спросил Вася.
— Хочешь сказать, я тупой?
Эдика со злого похмелья разбирало. Он явно хотел почесать кулаки. Но тут в шед вошел сам Борис Юрьевич.
— Что у вас здесь за митинг? — спросил он хмуро.
Был он в брезентовой куртке, голова повязана косынкой из маскировочной ткани, щеки и подбородок чернели щетиной, веки подпухли, глаза красные.
— Это результат интоксикации, — заметил Вася.
— Ученый, твою мать!.. — воскликнул Эдик. — Посмотри, Юрьевич! На этого гастарбайтера.
— Ладно, что стряслось, — без вопросительной интонации проговорил Борис Юрьевич, слегка морщась.
— Да он взломщик! — крикнул Эдик. — Порубил нахрен вагон.
Борис Юрьевич посмотрел на Васю с некоторым удивлением.
— Даже так, — сказал он.
— Ой, ну вот зачем так-то наговаривать на человека? — подала голос Валя. — Вы, дяденька, закрыли нас на замок, даже поссать не выпускали! Почти сутки-то!
Борис Юрьевич обернулся к Эдику.
— Ну запамятовал, — отвечал тот, хлопая себя по шее. — Задурился вчера с авторитетами.
— И что? — спросил устало Борис Юрьевич.
— Утром Фасечка дверь и прорубил, — сказала Валя. — А то бы я там и насрала.
Борис Юрьевич засмеялся.
— Горшок, что ли, у мамки попросить?! — выпалил Эдик. — Устроили тут детский сад, мля.
— Дяденька, это вы нам устроили каталажку, — возразила Валя. — Как новозеландцам.
— Кому? Как кому? — спрашивал Эдик и даже ладонь к уху прикладывал, чтобы лучше услышать.
— Новозеландцам, — ответила Валя, враждебно поглядев на него, а потом кивнув на клетки.
— Это вы-то новозеландцы? — спрашивал Эдик, щуря синие глаза в белесых ресницах. — Юрьевич, мне тут анекдот припомнился… Встретили Петька с Василием Ивановичем осла, Петька говорит: не пойму, то не корова, не лошадь, уши вона какие. Чё за зверь-то, Василий Иванович? Тот ему: ну кролик это, только очень старый, судя по яйцам.
— Значит, и вы, — ответила Валя.
— Чего? — спросил Эдик.
— Фасечка говорит, да у нас все новозеландцы.
Эдик обернулся к Борису Юрьевичу.
— Слыхал, Юрьевич?.. Эти гастарбайтеры — ох не просты, а с умыслом! Куда метят!
— Ладно, Эдуард, успокойся, — сказал Борис Юрьевич. — Здесь ты сам виноват, что забыл. Надо дверь починить.
— Я? Этим бродяжкам? Бомжам? Пятому элементу?
— Почему… пятому? — не понял Вася.
— А потому, — не унимался Эдик, похмеляясь злыми словесами. — Там таких безродных ослов и показывали, смотавшихся на другую планету. Может, и вы хотите? Ну, раз не нравится? Раз новозеландцами себя ощущаете? Давайте, валите. Может, в Америке будете пиндосами, а не кроликами, что еще хуже.
Борис Юрьевич снова просмеялся, впрочем, как-то невесело, жестко, уныло.
— Я и сам дверь отремонтирую, — сказал Вася. — Только инстрлумент нужен, доска хорлошая, гвозди.
— Найди ему все, — сказал Борис Юрьевич Эдику и вышел. — И пойдем со мной… подлечиться надо.
Эдик тут же просиял и, позабыв обо всем, устремился следом.
— Хых! Ха-ха-хи-хи-хи, — засмеялся Вася. — Вот кому лечиться уж точно позарез нужно. Дебил натуральный. Вместо мозгов вата.
Валя вздохнула.
— Он, Фасечка, затурканный просто, ему отдохнуть надо, уехать куда.
— …в Новую Зеландию! — выпалил Вася.
— Ну нате, нате, — говорила Валя, насыпая корм в миски, — ослики новозеландские, недокормленные…
— Хыхыхх-хы! — смеялся Вася.
— И как же они вас есть могут? — сетовала Валя. — Ушастенькие вы мои. Ослики печальные.
Кролики молча слушали ее, поводя мягкими ушами, сверкая белками круглых загадочных глаз.
Вася все смеялся. В конце концов он заразил своим смехом и Валю. И, отсмеявшись, она запела:
— Трудничкам-рабам Христовым / Попаси вам… — Тут она на миг прервалась, как бы съедая слово, — Фрол-то ваших лошадок, / Василий ваших коровок, / Настасья ваших овечек, / Василий свинок, / Никитий ваших гусяток, / Сергий ваших утяток, / Варвара ваших куряток…
— Ну? Ну, Вальчонок? А про новозеландцев нет? — спрашивал Вася.
Валя улыбалась.
— Не-а. Там дальше про Егория: «Святой Егорий в поле сам он отпущая-а-а… А в дом принимая-а-а». Одних — на волю, других — в дом.
— Так спой сама про новозеландцев, — посоветовал Вася.
Валя подняла брови.
— Как? Это же песня устоявшаяся. Мартыновна говорила, у них в деревне, когда она еще малой была, такую пели.
— Ну и что? Новые времена — новые песни, — отозвался Вася. — Вот пусть Егорий их и отпускает.
— Кого?
— Да новозеландцев — в поле. Или в море.
Валя упрямо покачала головой.
— Нету такого в песне.
— Так будет, — сказал Вася.
Валя посмотрела на него и ничего не ответила.
Оживший Эдик принес доски, инструменты и все положил в вагончике. Вася в обед взялся за ремонт, бурча, что так тут и принято: сами себе столыпинские вагоны ладят новозеландцы. Валя ответила, что это же для тепла, да и какой же вагон без колес? Никуда не уедет. Вася, вжикая ножовкой, сыпля опилки, возражал, что колеса дело плевое. Стоял-стоял столыпин на запасном пути — и вот его модернизируют и опа, наш паровоз, вперед лети, в ГУЛАГе остановка, другого нет у нас пути, в руках у нас листовка: восемьдесят пять процентов новозеландцев поддерживают и одобряют модернизацию столыпина, вперед, на Берлин! Спасибо деду за победу и лично президенту за новые победы над голландцами, хохлами и пиндосами в Сирии.
Валя восхищенно слушала.
Вася примолк, утомившись работать ножовкой, смахнул с носа опилки.
— Фасечка, ты так много знаешь, — сказала Валя. — Против кого ты все время говоришь?
— Да про Обло-Стозевно-и-Лаяй.
Валя поежилась.
— Ой…
— Еще бы, — согласился он, примеривая отпиленную доску к двери. — Чудище хитрое, изворотливое. Под предлогом защиты обирает новозеландцев, бодается рогом со всем миром, чтобы еще страшнее было.
— А у него рог есть?
— А как же.
— Один? — уточнила Валя.
Вася на миг задумался.
— Нет, тогда это будет единорог — зверь благородный, а этот зверь паршивый, вонючий, с прилипшим к шерсти дерьмом. Два у него рога. И два подбородка.
— Черт? — спросила Валя.
— Черт — детская выдумка против него. Нет, у него рога не параллельно, а перпендикулярно.
— Как это? — не поняла Валя.
— Так, — сказал Вася и приложил к носу одну ладонь, к ней вторую.
— Как у этого… ну… ну… такого… в панцирях… маленькие глазенки.
— Носорога?
— Да! — воскликнула Валя и захлопала в ладоши.
— Ну… может, чуть и смахивает, — сказал Вася, — но только настоящий носорог невиннейшее создание, а Обло-Лаяй — монстр выбивания денег. А что еще надо попам и министрам? Бизнесменам? Генералам?.. А носорогу ничего не надо, лишь бы не мешали пастись.
— Он травку кушает?
— Да уж не детей со старухами и прочей голытьбой.
— И ты… мы… от него убегаем? — спросила Валя.
Вася ничего не сказал, еще подпилил доску и принялся ее приколачивать к двери.
Солнце редко появлялось в небе, но снега все равно таяли, поля лежали уже темные, курились в полдень, а снег серел по оврагам да на северных склонах взгорков. Однажды Валя вошла в шед и сказала, что река двинулась. Вася пошел на берег смотреть. Точно, река вскрылась, как дивная вена, и по черной воде поплыли гипсовые обломки и куски ваты, бинтов. Это было выздоровление после затяжной нудной болезни холодов да снегов. Ноздри острого Васиного носа трепетали, ярко проступали веснушки, глаза пьяно синели. Он тихо посмеивался, посмеивался, пока не расхохотался в полный голос… Оглянулся.
Сон распахнулся внезапно синей морской водой. Простор, небо! Никаких тебе электрических проводов. Лети в любую сторону! И я ринулся над морем. Мчался стремительно, догонял стаи лебедей и сопровождал их, летел рядом и разглядывал увесистых белых напряженных птиц. Сворачивал к птицам помельче, куликам, уткам. В ушах звучала какая-то музыка. Можно было лететь в любую сторону.
Но вдруг я почувствовал тоску, какую-то тоску по берегу. И тогда направился к далекой суше.
Как жаль! Гармония невероятно свободного сна искажалась, все принимало какой-то карикатурный характер. На суше стоял американский полисмен, он охранял вход, над которым было написано: «Диснейленд». Туристы рассаживались по кабинкам. Соседи говорили о каком-то профессоре. К нему мы и собирались в этих кабинках на рельсах? Говорили, что знаменитый этот профессор сейчас оперирует женщину по имени… Диотима!
«Та самая Диотима, излагавшая свое учение красоты Сократу?» — спросил я у соседки. Старушка посмотрела на меня. Один глаз у нее был затянут кровавой пленкой. Она протянула программку. Там было написано: «От нравов он должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к красоте уже во всем ее многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-то привлекательности… а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли, пока наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того единственного знания, которое касается прекрасного… Прекрасное это предстанет ему не в виде какой-то речи или знания, не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в чем-то другом… а само по себе, всегда в самом себе единообразное…»
Я опустил руку с программкой.
«Что же получается? В море я по своему желанию повернул к берегу пошлости и никуда не взошел по лестнице иерархии красоты? Как досадно и печально!» — воскликнул я.
Моя соседка лишь посмотрела на меня и поправила шляпку.
«Но что же случилось с мудрой мантинеянкой Диотимой? Что за операция ей понадобилась?» — спросил я.
Женщина лишь вздохнула.
Вася мгновенно сейчас на берегу вскрытой, как вена, реки вспомнил свой сон и ударил себя по голове.
— Дерьмо, зараза! Болван! — заругался он. — Она же и была Диотимой.
И он принялся усиленно вспоминать эту женщину. Но лицо ее как-то расплывалось. Только затянутый кровавой пленкой глаз он и смог вообразить. Почему же не сфотографировал ее, эту легендарную женщину? Или сфотографировал?.. Нет, только лебедей и смог снять, и то уже не в полете, а опустившихся на воду.
— Нет, нет, — бормотал Вася, возвращаясь, — следующий раз я буду умней… — Он приостановился. — Вообще не поверну к берегу? К пошлому берегу… Но тогда бы я и не встретился с Диотимой? А зачем мне она? Если верить программке, то и надо было дальше следовать лебединой тропой. Дурак.
И он с неудовольствием смотрел на вонючие шеды, на вагончик, как будто мог бы и не вернуться сюда из своего захватывающего полета.
— Ты не помнишь, сколько мы здесь уже тусуемся? — спросил он Валю.
Та пожала плечами.
— Уже март заканчивается, — проговорил он. — Интересно, когда же нам заплатят? Река вон вскрылась. Пора готовиться. Расслабляться нельзя. Обло-Лаяй рыщет. Никкор в любой миг может следаку все рассказать… Ну, указать направление, раскрыть план. И тогда на границе они перегородят речку сетью. Дерьмо, зараза. Ты еще не передумала, Вальчонок?
— Чего?
— Ну уходить из этих мест, из этой страны.
Валя сдула локон со щеки и кивнула. Но потом поинтересовалась, как же они попадут в заграницу, если у них нету никаких бумаг, документов, паспортов?
— Как, у тебя нет загранпаспорта?! — воскликнул Вася.
Валя растерянно глядела на него.
— А русский? — спрашивал Вася.
Она развела руками.
— Как еще тебя Обло-Лаяй не схватило за шкирку?.. Не переживай, Вальчонок, у меня тоже бумажки нет, вот, только рулон стыренный с нашими снами. И нам нужна лишь лодка. Это наше паспортное средство, хыхы-хы-хы…
— А Мюсляю паспорт не дадут для заграницы? — спросила Валя.
— Да у него, наверное, тоже нет никакого документа? Кто ж ему даст заграничный.
— А по реке он может?
— Откуда он узнает? Рек много. И дорог тоже.
