Сегодня восьмое марта
— Сегодня восьмое марта, — сказал Вася. — Гражданский… то есть светский праздник. Вот. — И он протянул вербу Вале.
Та вытаращилась на него.
— Ой, что это?
— Ну букет, — сказал Вася. — Не розы, конечно, хых-хы-хы-хы-хи-хи-ха-ха…
Валя взяла прутья с изумленной растерянной улыбкой.
— Фася…
Вася Фуджи, ну а сокращенно Фася — все смеялся. Смех у него был какой-то потешный, но заразительный, интересный. И Валя тоже начала смеяться, сверкая белками глаз, краснея щеками.
— А мне розы и никто не дарил, — говорила она сквозь смех. — И вербу.
— А что дарили?
— Ну… один раз тюльпан.
Как только они начали обедать, явился Эдик и запер их на замок. Валя попыталась что-то ему сказать, но он уже ушел. Примерно час спустя послышался шум моторов. Валя, конечно, приникла к окну и стала комментировать.
— Хо-го! Едут. Гробы-тарантасы, иноземные марки. Раз, два, три… Ишь, ишь, так и сверкают. Однажды мне сон такой был… ужас. Какой-то вот дворец прямо, люстры там всякие, колонны, окна огромадные… И происходило там, мамочки, что-то такое… такое… Просто жуть. Кровопролитие. Кто-то кого-то избивал вусмерть. А потом топает какой-то такой… главный, а за ним его полицаи. Он такой высокий, лицо красивое. А у его подчиненных — ой: у одного лысая голова, как тыква, у другого подбородок, ровно требуха, болтается и выпученные глазья…
— Чего выпученные? — не расслышал Вася.
— Глазья. И вот этот главный останавливается перед одним таким мужчиной… ну вроде тебя, таким невзрачненьким…
— Хых!
— И да говорит ему, а что нам с тобой делать-то?.. А его сподручные орут: разодрать на куски, порубить! И этот начальник им отвечает так: нет, его — в печь. И того мужчину подхватили под белы рученьки да и поволокли к огромной железной печке. И он завизжал прям как поросенок, когда приходил к мамке сосед Жердяй с наточенным немецким штыком — бить его… потом опаливать соломой, лампой… И кричит: ай, ай, не надо!
— Кто?
Валя посмотрела на него.
— Ну не поросенок же, — проговорила с укоризною Валя и снова обратилась к окну. — А, вылазиют… Вон, господа… И бабы с прическами… У одного букет каких-то белых цветов. Хозяин их встречает. Наш Юрьевич. В кустюме. Ага, ага… А цветы, видно, его женке. Или дочурке. Смотрят, курят. Фоткаются. Уходят в дом.
— Ну и что с тем было?
— С кем с тем?
— Да которого в печку потащили?
— А!.. Ой, страсть, правда, я глядела ни жива ни мертва. Вот за что его так? И он как закричит, мол, стойте, стойте, есть ли у вас дети? Детки? Ну а тот командующий отвечает: а что такого, если имеются? И тот: я могу быть для них учителем начальных классов. И командующий вдруг сказал, что хорошо. И его отпустили пока. А лицо так и рдеет от печного жара-то. И поплелся он по залитому кровью полу, забился между колонн, в себя приходит, а я тут вроде рядом, все слышу. И к нему подходят две девицы, разговор у них завязался… И тут как подскочит человек с седой такой острой бородкой да как заорет: сесть-лечь-встать! Сесть-лечь-встать! И тот учителишка и давай ложиться, вставать, приседать. Вроде и смех. Но тут и ужас. Тот с бородкой: ты, говорит, обдолбался? Укурился? И заглядывает ему в глаза, пальцами веки оттягивает, заглядывает. А тот говорит, что и не курит, вроде тебя, мол, курил, но левое легкое заболело и прекратил. Тот с бородкой интересуется: а теперь болит? Нет. Перестало. И он, с бородкой ему говорит дальше: ты правильно сделал, что не убегал, а побёг бы — так тебя все равно Две Серые догнали бы. И отошел этот с бородкой. А учитель у девиц спрашивает: это, мол, кто такой-то? А они отвечают тихонько, что Начальник Мировой Стражи. И тут вдруг грохотанье. Я глянула в окно, а там кареты едут одна за другой, одна за другой, и лошади какие-то такие особенные, из какого-то вороненого материала, вот как эти машины. Правда, много больше, едут и едут. Это тот владелец с красивым лицом, хозяин дворца-то куда-то выезжал.
Валя замолчала.
— И что?
— И все, — ответила Валя.
— Ну и сны у тебя, Вальчонок, — сказал Вася. — Вот бы сфоткать. Куда там Сальвадору Дали!.. Мне тоже всякие занятные снятся.
— А это что за дядечка?
— Дали?.. Ну, один испанец с прибабахом, усы торчком, хвост пистолетом, рисовал пианино с девятью или десятью сияющими Лениными и все такое, как будто сны не сны или видения. Ему за это отваливали бабок порядочно. Но он все равно заканчивал жизнь в одиночестве, больной, парализованный, чудом спасся в загоревшемся замке.
— Как? — заинтересовалась Валя.
— Свалился с кровати и пополз к двери.
— А вот если наш вагончик загорится? — вдруг спросила Валя. — Будет чудо или нет? Как мы отсюда выскочим?.. И вообще… я уже хочу поссать.
Вася начал смеяться по своему обыкновению, приговаривая: «Вот дерьмо, зараза, попались».
— Давай разобьем стекло, — сказала она.
— Потерпи.
Еще примерно через час Валя сказала, что уже не может больше терпеть. Вася посоветовал мочиться в ведро и отвернулся.
— Но в нем же воду носим? — сказала Валя.
— Отмоем. Вон один писатель американец по системе йогов собственную мочу пил, и ничего. Затворник, буддист высоколобый.
И она присела над ведром, зажурчала звонко.
— А ты, Фасечка, не хочешь?
— Нет.
— Да перестань, не стесняйся.
— Сказал, нет.
— Ну, я не стану глядеть и уши заткну.
Вася засопел зло.
В вагончике уже было холодно. Они накинули на себя одеяла и сидели, как индейцы.
— Надо твой сон записать, — сказал Вася. — А то так и забудется. Интересно же. Но нет ни ручки, ни карандаша, зараза…
— А я нашла, есть, — откликнулась Валя. — В этом… шеде. Под окошком, на полочке. Вот, шариковая ручка. И пишет. На.
Вася взял ручку и достал из рюкзака рулон бумаги.
— Ты там будешь писать?
— Да, — деловито ответил он.
Но писать не давала пленка, которой бумага была оклеена. И тогда Вася ножом ободрал пленку с краю и, пристроив рулон на столе, действительно начал что-то писать.
— Ой, Фасечка, — бормотала Валя, — ну и ну. Вот бы наши все подивились, Мартыновна… Людка… Мои сны записывают.
Вася молча старательно выводил буковки на грубой бумаге.
— Ты прямо так все и пишешь? — спрашивала она, стараясь заглянуть.
— Не мешай, — буркнул он.
— Ой, ну не знаю даже… Я еще чего-нибудь вспомню. И новые буду все запоминать.
Когда наступили сумерки, Валя хотела зажечь лампу, но Вася остановил ее.
— А может, завесим окна одеялами? — предложила она. — Да и печку затопим, есть как раз дрова.
Вася ответил, что надо еще подождать. Ему тоже не хотелось никому попадаться на глаза… Начальнику Мировой Стражи.
— Нет, но классный был у тебя сон, — сказал Вася. — Мне уже кажется, что это я в нем и был, в твоем сне. И только сейчас об этом узнал. Хых! Хых… Мне должен был присниться такой сон. А приснился тебе.
— Следующий раз я получше буду приглядываться, — ответила Валя. — Так ты учитель?
— Ну, закончил сдуру пединститут, — откликнулся нехотя он. — Там с Никкором и познакомился. Только он после двух, что ли, курсов, свалил. А я остался.
— Фасечка, — проговорила озадаченно Валя. — А я тебя так кличу, без отчества. Нельзя же.
— Чего?.. Хых! Хых! Хы-хи-хи, — зашелся Вася.
— Нет, ты мне открой свое отчество, — настаивала она.
— Да ладно тебе!.. Хых-хи-хи…
— Ну Фасечка.
— Может, и отца у меня не было.
— Как так? — ахнула Валя.
— А что ты ахаешь? Ну? Ну? В вашей мифологии это возможно.
Валя хлопала в сумерках глазами, сверкала белками из-под одеяла.
— Не врубаешься? Ну, как это называется? Непорочное зачатие.
Валя быстро перекрестилась.
— Так то было чудо, — сказала она. — И голубь слетел от самого Отца. Голубь Святаго Духа…
И она начала напевать:
— Во славном было городе Вифлееме, / Во той стране было иудейской / На востоке звезда воссияла — / Народился Спаситель, Царь Небесный. / … — Тут она как будто съела слово. — …во убожестве приложился, / Во убогих яслях возложился, / Никто про его, света, не ведает. / Спроведали персидские цари…
И в это время на улице послышались громкие голоса, крики, смех и вдруг захлопали петарды, в вышине начали вспыхивать звезды фейерверков. Валя и Вася смотрели в окна. На их лицах мерцали отсветы.
— Совпало, — сказал Вася.
— Эти-то бесятся, — ответила Валя. — А пастухи и персидские цари ликовали.
Вася промолчал.
— И чего кричат? — продолжала Валя. — Не вешать ли и стрелять? Они и стреляют, обезьяны на джипах.
Покричав и порадовавшись фейерверкам, все снова ушли в дом. Но вскоре совсем поблизости от вагончика раздались голоса, мужской и женский.
«Какой-то сарайчик». — «Да». — «Пойдем туда». — «Нет». — «Почему нет?» — «Может, это хлев». — «Да нет, скорее какая-то подсобка… Ну-ка».
И кто-то подергал дверь, потом звякнул замком. Глаза Вали в темноте сверкнули.
«Закрыто, черт!..» — «Ладно… Прохладно. Пойдем в дом». — «Нет, нет… Давай… иди… ну…» — «Ах, перестаньте, Геннадий Иванович». — «Ну, ну… чего ты?..» — «Тут мокро, холодно, Геннадий Иванович… И вдруг кто-то придет?» — «Да ладно, козочка, ну иди давай, ты же козочка, а?.. Иди… юбочку так… так… ну… ну…»
На стену надавили.
«Геннадий Иванович… вы… вы… как же… Лучше уж в машину». — «Нет, на воле… нет, здесь… На природе… Люблю…» — «Так грязно… И холодно…» — «Это хорошо… хорошо… Она мать-земля… Давай, ну, давай, козочка… козочка».
Послышался нервный, но мелодичный смех. Потом кряхтение и ритмичное громкое дыхание. И тут Валя чем-то грохнула в стену. Наступила мертвая тишина.
— Что за хрень!.. — воскликнул придушенно мужчина.
— Кто здесь? Кто? — спрашивала женщина.
К окну кто-то приник. Валя накрылась одеялом с головой. Вася тоже.
— Ничего не видно, — проговорил мужчина.
— Пойдемте, пойдемте отсюда, Геннадий Иванович, пожалуйста.
— Я еще разберусь… что тут за бункер Гитлера.
Шаги удалялись. Все стихло.
— Вальчонок, — прошептал Вася.
— Чиво? — отозвалась Валя.
— Чем это ты?
— Поленом.
— Зачем?.. Нас могут найти, зараза, проклятье.
— Забоялася, что этот боров завалит дом.
— А если сейчас вернутся с факелами, фарами, прожекторами?
Валя молчала.
— Нет, я думаю, ты полная дура. А я дурак, что связался с тобой. Чего ты вообще ко мне прицепилась? Сидела бы себе спокойно в нищебродском скиту на горе посреди города. Давала Мюсляю. Генералу.
— Он старичок. И ничего я не давала…
Автомобили разъезжались поздно. В небо ударил еще один фейерверк.
И все стихло. Вася и Валя ждали, когда Эдик отопрет замок, но он не приходил. Валя зажгла лампу и начала возиться с дровами. Вася сидел неподвижно, потом не выдержал и пошел к ведру, ударил сильной струей. В вагончике пахло мочой. Вася отобрал у Вали нож и сам настрогал лучин, зажег огонь. Просохшие поленья быстро разгорались.
— Вот дерьмо-то, зараза, — бормотал Вася. — Сидим тут, сами как новозеландцы.
Валя прыснула в ладонь. Вася покосился на нее.
— А что? Так и есть, — говорил он. — Рлусские здесь как новозеландцы, в своей стране. Вся эта клика Россию и превратила в такой вагончик. Попы и чиновники построили себе рлай. Ну и капиталисты, конечно, лояльные к так называемому президенту, а на деле — обычному царю. Вот кому живется весело, вольготно на Руси. А остальные — новозеландцы в шедах. Сиди и жди, когда явится Эдик и умертвит французским способом, сдерет шкуру. Строили, строили, и наконец построили — Шед. Круто. Назло шведу, надменному соседу. Соседи тихонько строят капитализм с социалистическим лицом, ну а мы с грохотом и блеском — новый столыпинский вагон. Путинский. А на что мы еще способны? На что, Вальчонок?
Валя помалкивала. В вагончике стало теплее, и они улеглись на свои койки.
Чтение «Бхагавадгиты». Во время чтения всегда происходит что-то… Все искажается и куда-то обрушивается. Но в этот раз — все продолжалось.
Постучали.
Это были двое мужчин средних лет в строгих костюмах. Я понял, что надо выйти и следовать за ними, этими посланцами.
И мы летим. По воздуху, своими силами. Мысль о том, что если бы этот эпизод показывать в кино, то, конечно, лучше было бы лететь самолетом. Но здесь сам себе режиссер… Кто? Твоя внутренняя птица. И — раз, снялись и уже в воздухе. Внизу поля, деревья, в стороне деревня, дорога, высоковольтные столбы, всегдашняя преграда для полетов, но сейчас меня сопровождают ответственные лица, и проводов, гудящих от напряжения, можно не бояться.
Но мои сопровождающие вдруг по какой-то причине отстают, — отстали, и я сразу запутался в кроне высокого сухого дерева. И они меня потеряли. Из кроны я еле сумел выбраться, ветви твердые, как железо. Дальше простираются зеленые холмы, поля и серые воды, по волнам плывет корабль.
Лететь я почему-то уже не могу. Вот дерьмо, зараза… Пошел по земле. И выхожу… выхожу к монастырю? Монастырь католический, по-моему. Не знаю.
Легко попадаю внутрь, иду через помещения, галереи, затягиваясь сигаретой, через комнаты, в которых спят женщины. Монахини.
Вышел и снова узрел зеленые дали. Простор великий. Интересно, что это? Где? Италия? Испания? Или Россия?
Вижу женщину, она собирает хворост и приговаривает: «Как чудно разжигать огонь во вселенной. Как чудно разжигать огонь во вселенной».
И тут вывернулся откуда-то мужик в серой дерюге, подпоясанной веревкой, с всклокоченными волосами и бородой.
— Ты прощен в последний раз!
Так возвещает он.
Что? Кто? За что? Почему? Я не нуждаюсь ни в чьих прощениях, какого черта…
В вагончике было темно, где-то поблизости посапывала дурочка.
Снаружи храм какой-то чудной: колонны, каменные фигуры голых мужчин, — но внутри русская церковь, там все обшито резным деревом. Красота-а! Дверь за нами закрылась, музыкально прозвучала, как будто это шкатулка старинная. Дрлон-дзон-бом!
Удастся ли выйти? — беспокоится он.
А мне все равно!.. Как же тут хорошо.
Мы взялись за руки и немного покружились. Он спрашивает: а где же твое бальное платье?
Ха-ха!.. Бальное платье!.. Ой, мамочки, описаться можно. Да зачем?! И так хорошо.
Мы снова закружились.
А без одежды будет и еще лучше.
Мы стали раздеваться. В храме-то!..
Проснулись они поздно. Вася нехотя выполз из-под одеяла, позевывая, приблизился к двери, помешкал немного и толкнул ее. Дверь была закрыта. Он тихо заругался и взял топор.
— Ой, Фасечка! Ты чего это? Чего?! — вскричала Валя, протирая заспанные глаза, разгребая спутанные волосы, проглядывая сквозь них удивленно.
