В ОЖИДАНИИ СЧАСТЛИВОЙ ВСТРЕЧИ

— Нашлепаете здесь балаганов. — Секретарь обкома встал, переглянулся с председателем облисполкома Толченовым и отошел к окну. Во взгляде, каким обменялись Шаймухамедов с Толченовым, Фомичев уловил сочувствие к себе и небрежение. Он опять начал перечислять дома, которые только украсят город, лучший в области клуб, Дом быта — все это гидростроители построят и оставят городу.

— Не пущу я вас в город, — перебил Шаймухамедов, — что вы мне здесь воздушные замки строите!

Фомичев примолк и неловко двинул локтем, синяя папка со всеми расчетами бесшумно скользнула на ковер. Он поднял папку, продолжил было разговор, но на полуслове осекся, почувствовав, что ни прежней уверенности, ни напористости в голосе нет. Он как бы со стороны увидел себя: унты, пиджак, острое лицо, о которое можно порезаться, тонкие сжатые губы.

— Одного вашего желания недостаточно. Чтобы построить красивый массив, надо иметь базу стройиндустрии, материалы, — Шаймухамедов подошел к столу, помолчал, подбирая самые весомые слова, — наконец ассигнования. Тем более что основная ваша деятельность — гидростанция. — Этой фразой он дал понять, что разговор окончен.

Фомичев поднялся, переступил с ноги на ногу так, словно его ударили и он пытается удержаться, устоять на ногах, и направился к двери.

— Поймите нас правильно, — постарался смягчить слова первого секретаря Толченов. — Мы ведь от вас не отказываемся, можем предложить место для перевалочной базы за чертой города. — Толченов левой рукой прочертил в воздухе окружность. И этот широкий жест, видимо, должен был означать радушие, приглашение поселиться, но только не в городе.

— Да мы разве аферисты, — не сдержался Иван Иванович. До этого момента он бочком сидел на стуле и не сводил взгляда с мокрого пятна на ковре, которое предательски темнело под его унтами. — Назовите черту города, за которой вы нам разрешаете строить. Вы, наверное, не знаете, кто мы. Если вы не знаете, я вам скажу. — Иван Иванович направился к столу первого. — Гидростанцию на Ангаре кто построил? Раз, — Иван Иванович загнул на левой руке мизинец. — На Вилюе — два, — загибал Иван Иванович пальцы. — Город на Лене-реке, Ленск? За Полярным кругом Айхал, Удачный, Чернышевский, обогатительные фабрики, линии электропередач… Видите, пальцев не хватает.

— Да ладно, — потянул за рукав Ивана Ивановича Фомичев, боясь, как бы Иван Иванович не наговорил бог знает чего.

Хлопнула двойная дверь. Тишина до звона в ушах. Не слышно шагов на мягкой дорожке. Фомичев с Иваном Ивановичем молча спустились на первый этаж, машинально оделись. И только когда вдохнули морозного воздуха, опомнились. Как могло так получиться: доказывали, ублажали, а ко двору не пришлись. Любезно встретили, деликатно выпроводили.

Иван Иванович от невысказанной горечи саданул по воздуху кулаком. Фомичев вдруг рассмеялся.

— Я бы, пожалуй, тоже не пустил таких строителей в город. Фантазеры… Поехали-ка выпьем. Отметим свое вступление на магаданскую землю.

С крыльца сквозь моросящий туман просматривалась площадь, окруженная закоченелыми лиственницами и загроможденная диаграммами, транспарантами, портретами передовиков производства. Фомичев сел в машину.

— Куда? — выжал сцепление Федя.

— Хоть на сопку.

«Крепко их отфутболили, — скользнул взглядом Федя по Фомичеву. Лицо у шефа опрокинутое. Федя обернулся: да и у Ивана Ивановича не лучше — губа отвисла».

— Поезжай в «Северный», заказывайте, а я подойду. — Фомичев ногой распахнул дверцу, посидел минуту, как бы раздумывая. Владимиру Николаевичу нужно было побыть одному, осмыслить случившееся. У него до сих пор горело лицо от неловкости и стыда за себя. Не нашел веских аргументов, не убедил. Фомичев шел медленно, равно на плечи взвалил тяжкий груз.

Иван Иванович ругал себя последними словами. Он еще в Москве чувствовал, что будет тяжко, и еще тогда жалел Фомичева. С пустым карманом пир горой затеял. Ни техники, ни транспорта, ни строительных материалов, ни лимитов. Когда еще в заявки попадем. Катерина моя на базар не пойдет, если в кошельке нет. А тут поехали, явились не запылились. И я, старый дурак, выставил свои мощи на ковер.

Фомичев шел тихой безлюдной улицей. Падал лениво снег, город, закутанный в снежную пелену, чутко слушал, казалось, его и успокаивал своей непричастностью к сиюминутному, проходящему. Фомичев мысленно одолел весь путь по мягкой дорожке от выходной двери обкома до кабинета первого секретаря, и снова, как тогда, забилось сердце. Он анализировал, спорил, не соглашался с собой, с ними, настойчиво искал свой промах. А вот до сути добраться мешал, казалось бы, пустяк: как ни старался, он не мог припомнить лица ни Шаймухамедова, ни Толченова. «Дался мне этот ковер», — вновь подосадовал Фомичев. Черт возьми, какой же просчет допущен в докладе? Да, собственно, о каком докладе речь? Просто поделился с руководящими товарищами планами: с чего думает начать стройку, как и где мыслит построить перевалочную базу. Конечно, в черте города. Вот, пожалуй, и все. На всякий случай и место указано, за Мокрым распадком, на пологом склоне сопки, по соседству со зверофермой.

Только сейчас Фомичев понял: видимо, нужно было сделать обстоятельный доклад с цифрами-выкладками. Ведь не случайно Шаймухамедов обратил внимание на то, что прежде всего они, гидростроители, временные. И откуда ему знать, что строить они будут добротно и красиво. Фомичев поежился от досады на себя. «Мальчишка, недотепа, — вырвалось со вздохом. — Липовый дипломат. Да что я в самом деле? — вдруг рассердился Фомичев. — А ведь приехал не в посольство вражеской страны?» Опять же, на то и руководитель, тем он и отличается — позицией, широким кругозором, пониманием перспективы, деловитостью.

«Ах ты, — досадовал Фомичев. — Сейчас я бы их убедил, не с того начал там, а у нас, у русских: «силен задним умом». Горазд руками махать после драки. Французы это называют «поймать мысль, скатившись с лестницы». — И Фомичев ясно осознал, что вся надежда теперь только на себя, на своих людей, на коллектив, который придется создавать. — И все будет зависеть от того, как сами строители поставят дело. А в обиженного играть не годится. Да на это и времени нет. Если честно признаться, какое это еще управление строительством, — так, участок от Вилюйской ГЭС, разведка боем, задел на будущее. Еду на колымскую стройку, — ни сметы, ни технической документации — опережаем события».

Владимир Николаевич шел по улице размеренным шагом. Улица неприметно повела вверх. Он остановился. Перед ним — зажатый сопками город, только узкая лента Колымской трассы тянулась бесконечно вдаль. С двух сторон застывшее ледяное поле Охотского моря. В четыре-пять этажей дома тесно лепились друг к другу. Снег начал редеть, и сделалось светлее.

Фомичев спустился и вышел к ресторану «Северный».

Еще из вестибюля Владимир Николаевич увидел Ивана Ивановича — тот махал ему рукой. Он снял пальто, провел рукой по серебристому ежику и вошел в зал. В квадратном зале с низким потолком, натужно поддерживаемым деревянными колоннами, в четыре ряда стояли столы. На приступке сидели музыканты.

— Нельзя было от них подальше? — усаживаясь, Фомичев кивнул на музыкантов.

— Нельзя, — сухо ответил Иван Иванович.

Фомичев осмотрелся: все столы были заняты.

— Что будем есть?

Иван Иванович подал Фомичеву меню.

— Мы уже с Федором заказали котлеты «В полет», кету с пуком на закуску.

— Ну, а выпить? И где Федор?

— Милиционер от крыльца прогнал — стоянки нет, поехал за угол.

— Федору нельзя, а нам-то с тобой можно?

Фомичев полистал меню.

— Крабов не заказали? Ну, это зря. Краб под водочку…

И тут ударил барабан, и последние слова Фомичева потонули в грохоте. Одна за другой пары выходили танцевать в узком проходе между колоннами. Кому не хватало места, топтались около столиков.

Фомичев жестом подозвал официантку. Она, жонглируя подносом, принесла закуски и бутылки.

Подошел Федя. Он положил на край стола сверток и, отпихнув ногой стул, сел рядом с Иваном Ивановичем.

— Руки мыл?

— На, — показал Федор свои, как лопата, ладони.

— То-то.

Фомичев засмеялся.

— А я и забыл, — и, косясь на Ивана Ивановича, поднялся из-за стола.

Пока Владимир Николаевич мыл руки, Федор попросил официантку сделать строганинки. Официантка взяла сверток и, лавируя между столами, поспешила на кухню. Через минуту принесла блюдо строганины.

— Перчику, соли — сами по вкусу.

Иван Иванович натряс из перечницы в солонку перца, смешал ножом перец с солью и посыпал этой смесью розовые стружки чира. В тепле они быстро отходили, и нежные лепестки на глазах меркли.

— Ух ты! — Фомичев потер руки. — Строганина! — Свет от лампочки падал на Фомичева, и оттого он казался выше ростом и лицо его стало мягким и добрым. Он сел, поменял местами тарелки с едой, и еда стала смотреться по-новому, аппетитней.

Иван Иванович следил за изящными движениями Фомичева и, казалось, забыл об ужине. Слова Фомичева вернули его к столу. Иван Иванович вышиб пробку и побулькал водку в рюмки только до поясочка.

— За что? — поднял рюмку Владимир Николаевич. — А ты, Федор?

— Я лимонад.

— Лимонад так лимонад…

— За строганину, — поднял рюмку Иван Иванович.

— А почему за строганину, — не согласился Фомичев. — Строганина на столе положена. Давайте за то, чтобы не вешать нос…

— Это верно, давай, — оживился Иван Иванович.

Выпили и за строганину.

— Вкуснее ничего не ел, во рту тает. — Федор подцеплял вилкой стружку чира и, закрыв глаза, отправлял в рот.

— Тебе и не полагается, лимонад никто не заедает чиром…

— Пусть ест, — вступился Фомичев.

— А ну, под краба, — вдохновился Иван Иванович и опять взялся за бутылку. — Поглядим, как пойдет, — и по верхний поясок налил.

В ресторане потемнело от народа. За столами все говорили разом. Музыканты разыгрались — каждый выжимал из своего инструмента все. Пыль стояла столбом, потускнели лампочки.

Фомичева двинули под локоть, вышибли рюмку, водка пролилась в котлеты.

— Смокинг испортил, — отряхивая пиджак, чертыхнулся Владимир Николаевич и голоса своего не услышал.

Только Федя не терял присутствия духа. За обе щеки уплетал все, что было на столе.

— Пойдемте отсюда — дышать нечем, — поднялся из-за стола Фомичев.

— Дело говоришь, — поддержал Иван Иванович.

Федор собрал в газету строганину, хлеб, крабы, поставил в карман непочатую бутылку водки, и они вернулись в гостиницу.

В гостинице Федор сунул Ивану Ивановичу сверток и бутылку.

— Я только отгоню свою ласточку и тут же нарисуюсь.

Фомичев с Шустровым поднялись на свой этаж и в коридоре остановились.

— К тебе или ко мне? — спросил Фомичев.

— У тебя жевать нечего.

— Нечего, — согласился Владимир Николаевич.

— А у меня во! — похлопал Иван Иванович по свертку.

— Ну тогда ты и хозяин, ты и барин. Но у тебя сосед, — подтолкнул Фомичев Шустрова. — Давай ко мне.

— Хоромины у тебя, а у нас на двоих щель.

Огляделся Иван Иванович, как будто впервые увидел комнату.

Фомичев снял пальто, задвинул под кровать коврик и взялся за приготовление ужина. Он достал из тумбочки тарелку с сахарным песком, серебряную ложечку.

— Вот, пожалуй, у меня все.

— Разворачивай теперь это, — Иван Иванович положил на стол газетный сверток.

— Вот уж чего не ожидал, — удивился Фомичев. — А я, признаться, еще дорогой вспомнил о ресторане и пожалел, что такую закуску оставили. Когда ты успел, Иван?

— Тянусь вверх, но не расту, это все Федор успел.

— Аплодисменты! — похлопал Фомичев по плечу Ивана Ивановича и пошел мыть стаканы.

Иван Иванович ссыпал из тарелки на газету сахар, ополоснул тарелку и разложил строганину.

— Ну вот, — оглядывая стол и потирая руки, сказал довольный Иван Иванович. — Оцени?

— Неплохой натюрморт, но до «Селедок» Ван Гога далеко.

В дверь несмело постучали.

— Ну, чего скребешься, — открыл дверь Иван Иванович.

— А я думал, вы там.

— Да ты входи, Федя. Раздевайся, а кожух определи на вешалку.

— Пусть тут, — Федор поставил шубу около двери.

Фомичев уже разлил по стаканам водку.

— Бери, Федя, — кивнул он на стакан. — Кончил дело — гуляй смело.

— Жаль, ружья не было, — присаживаясь к столу, сказал Федор, — куропатки, честное слово.

— Где? — оживился Иван Иванович.

— Там у нас на свалку прилетели.

— В городе стал пулять?..

— Какой город, считай, окраина.

— Что бы мы стали с ними делать? Ты, Федор, с этим делом поосторожнее. Иван ночь спать не будет — знаешь, он какой заядлый. — Фомичев поднял стакан.

— Расскажите, Иван Иванович, люблю про охоту слушать. Вы ведь с двустволкой не расстаетесь, расскажите. — Федя выпил и сразу почувствовал себя легко, без стеснения, словно сбросил жавший под мышками парадный пиджак. Но по тому, как Владимир Николаевич улыбнулся и посмотрел на Ивана Ивановича, Федор понял, что история будет позанятней, чем у Мюнхгаузена.

— Да какой охотник, — Иван Иванович постучал своим стаканом и этим жестом поторопил, стараясь замять разговор об охоте.

— Тогда я расскажу, — с готовностью откликнулся Фомичев. И, не дожидаясь, что на это ответит Иван Иванович, спросил у Федора: — Представляешь охоту на медведя?

— Про медведей я уже слыхал, — протянул Федор.

— Согласен, — живо ответил Фомичев, — а про шкуру?

— Про шкуру послушаю.

— Так вот. Пристал Иван к одному охотнику, еще на Вилюе. Покажи да покажи берлогу. «Зачем тебе», — отнекивается охотник. «Шкуру моей Катерине захотелось, — признался Иван. — У всех теперь шкуры, а у тебя три ружья и…» Охотник сдался. «Пойдем, — говорит, — в воскресенье в тайгу на лыжах». А Иван на лыжах до этого не умел ходить. «С вертолета, — спрашивает, — нельзя?» — «Нельзя, — говорит охотник. — Со сна кого хочешь можно напугать. Какая у пуганого шкура, не то качество».

Идут по лесу, охотник впереди, Иван сзади. «Слушай, — говорит Иван, — так шкуру я беру». — «Как получится, — отвечает охотник, — спички потянем, кому достанется». Делили, делили они шкуру — переругались.

— Ну и врать же ты, Владимир… — поерзал на стуле Иван Иванович.

— Не знаю, чем бы у них эта дележка кончилась, — не обращая внимания на реплику Ивана Ивановича, продолжал Фомичев. — Охотник показал с горы: «Во-он видишь, Иван, берлогу. Под самым спуском дыра. Туда и правь». А шли они по северным склонам, так как на южных буграх погнало снег, и они дымили уже вовсю паром на солнце. А как известно, медведи делают берлоги всегда на северных склонах. Охотник съехал с горы, обогнул берлогу. Стоит за деревом, ожидает Ивана. А у Ивана ноги трясутся, стоит как на вибраторе. Снял он лыжи, лег на них, оттолкнулся и с ходу в берлогу влетел… Медведь даже оторопел и говорит ему: «Забирай шубу, мне все равно пора вставать…» Пьем за охотников, — поднял стакан Фомичев.

— За шкуру тогда, — засмеялся Иван Иванович, вставая из-за стола. — Сходим, Федор, в буфет. Может, чего горяченького поедим. От этой закуски аппетит разгулялся.

— Пошли, — поднялся Федор.

— Идите, а я со стола уберу и спать лягу.

— Ладно, отдыхай, — разрешил Иван Иванович. Он разрумянился, глаза заблестели, как у мартовского кота. — Нам, молодежи, в самый раз только к девушкам.

Иван Иванович с Федором зашли в номер, оставили полушубки и поднялись в буфет. За столиками сидело несколько человек. Буфетчица в фартучке белым сердечком была так миловидна, что ноги сами понесли Ивана Ивановича к буфетной стойке.

— Девушка, наше вам, — начал Иван Иванович нести первое, что на ум пришло. — Мы здесь, чтобы покорить ваше сердце.

— Пожалуйста, покоряйте, — мигом нашлась буфетчица и светло улыбнулась. — Вон сколько посуды…

Иван Иванович проследил за ее взглядом и только сейчас увидел на двух столах груды грязных тарелок, стаканов.

— Ого! — вырвалось у него.

— Холостому тоже приходится мыть посуду, — скромно сказал Федор.

— Но когда хочется, — поддержала разговор буфетчица, — а хочется так редко…

— А что, Федя, поможем! — по-своему понял Иван Иванович. Он снял пиджак, набросил на спинку стула, закатал рукава фланелевой в клетку рубашки. — Федор, подавай посуду!

— Ох вы, горе мое, — всплеснула руками буфетчица. Она достала из ящика то ли простыню, то ли скатерть. Иван Иванович поднял руки, и она перетянула его живот.

— Эхма, да не дома, — пристукнул ногой Иван Иванович. Он сейчас походил на повара с карикатуры. Только не хватало большой деревянной ложки за поясом. Пока буфетчица подсчитывала выручку, Иван Иванович с Федором вымыли посуду. Иван Иванович старательно намыливал тряпку, тер тарелки, стаканы и передавал их Федору. Федор основательно споласкивал их под краном и составлял тарелки на поднос, стаканы на подставку.

Иван Иванович работал вдохновенно. Буфетчица иногда бросала насмешливый взгляд на своих добросовестных помощников. Через час посуда блестела. Буфетчица поставила на стол пиво, подогретые сосиски.

— Угощайтесь!

— Прошу с нами, — Федор придвинул стул.

— Меня зовут Зоей, — назвалась девушка и села за стол. — Хоть пивом и не чокаются, но с хорошими людьми можно.

Все трое скрестили стаканы.

Иван Иванович чувствовал себя хорошо, лицо светилось, как озеро в солнечную безветренную погоду. Он посмотрел внимательно на Зою. Ему хотелось, чтобы и ей было так же хорошо. В такие минуты Шустров желал счастья всем. Он готов был обнять весь мир. «Но почему бывает так, — думал Иван Иванович, — если тебе плохо, то и рядом с тобой нехорошо. Охота кому-то досадить. И как странно устроен человек. Когда ему плохо, он норовит не в себе искать виноватого, а в других, и чаще всего страдают близкие». Тут бы погарцевать, когда рядом такая прекрасная девушка, хвост павлиний распустить, а он о человечестве скорбит.

— Что с вами, Иван Иванович? — встревожилась Зоя.

У Ивана Ивановича, как говорили его знакомые, всегда все на лице написано, все переживания. Взял Шустров вдруг и рассказал ей, человеку постороннему, о сегодняшнем провале. Зоя сказала, что у нее брат на руднике главным механиком. Сейчас он здесь. Возможно, к закрытию буфета и зайдет за ней. Может, он чем и поможет. Северянин ведь.

— Подождем! — оживился Иван Иванович. — В таком деле поспешность ни к чему.

Иван Иванович положил на стол деньги за ужин. Зоя замахала руками.

— Придем к вам в гости — другое дело, угостите.

Брат Зои Борис оказался человеком сообразительным, деловым. Выслушав Ивана Ивановича, он сразу предложил три списанных экскаватора. Машины маломощные, но на ходу. В хозяйстве им на первое время пригодятся. Рудник получил современные машины, и в этих дрыгалках отпала нужда. Продать их смогут как металлолом. Иван Иванович еще выпросил дизельный новый мотор — тут уж Зоя постаралась повлиять на брата.

— Да и вообще, если бы не вы, Зоя, не знаю, как бы дальше мы жили, — сказал ей Иван Иванович на прощанье. А ее брата заверил: — Вот в директивы попадем — сполна рассчитаемся.

В коридоре Иван Иванович распростился с Федором и долго слушал, как удалялись по коридору его тяжелые гулкие шаги. Ему не хотелось отпускать от себя этого неразговорчивого парня. Казалось, само присутствие Федора вносило успокоение. Затихли в конце коридора шаги, а Иван Иванович все еще стоял около своего номера. Это же безумие — начинать строительство на пустом месте, без крыши над головой. На что надеяться?.. Иван Иванович нетвердой рукой отпер дверь. Сосед уже лежал в постели, и это как-то успокоило. Иван Иванович крадучись добрался и сел на краешек, чтобы не скрипнула кровать, отдышался, и опять мысль зацепилась за обрывок какого-то разговора, и ниточка потянулась…

С каким легким сердцем Фомичев сует голову в это ярмо. Иван Иванович объяснить себе этого не мог. Не находилось слов оценить происходящее. Конкретно никакие проекты не разработаны. Заказы на заводах не размещены, да и, собственно, какая может быть речь о поставщиках, когда ни техники, ни материалов. Как только Фомичев ничего этого не видит, не понимает — может, голову вскружило кресло? Все-таки в тридцать пять лет начальник крупной стройки. Но одно дело — сидеть в главке, давать указания и совсем другое — самому работать, самому за все отвечать. Иван Иванович саданул кулаком подушку, как будто дал кому-то под ребро, и почувствовал, как хрустнули суставы.

— Надо же, — ощупал он подушку, — натолкали ваты — как гиря… — Иван Иванович прилег и потянул на себя одеяло. — Ну черт с ним, — обругал он то ли Фомичева, то ли себя. — Никто за так ничего не даст. Чирей и тот вначале поскреби, потом сядет. Тот же Борис — на тебе, боже, что нам негоже. — Иван Иванович опять сел на постели, дернул с силой брюки, пуговица осталась в руке. — Их ты! Так все пообрываю. Надо раздеться, а то как по городу завтра пойду.

Фомичеву в эту ночь тоже не спалось. Пока за столом с ним сидели Иван Иванович и Федор, было хорошо. Говорили, шутили. О делах у строителей за столом не принято много говорить, тем более если дела не блещут. А вот ушли они, и мечется по комнате Фомичев, не обращая внимания, что половицы скрипят под его нервными шагами. Ну хорошо, не заинтересовал стройкой, но вот придет колонна, там люди, а ведь даже не спросили, где они, куда их… Как же так? Я у себя первым делом поинтересуюсь, накормили ли, устроили человека. А тут после такой дороги!

Владимир Николаевич включил настольную лампу, взял со стола папку и лежа перелистал бумаги, нашел нужную страницу, жирной чертой перечеркнул все двадцать пять вопросов, намеченных на предстоящую неделю. Сверху написал: «Найти место под опорную перевалочную базу». Вынул из папки красный карандаш и подчеркнул слово «найти». Он не стал, по обыкновению, выстраивать цепочку дел, связанных с главным, а всего лишь написал на странице: «Март. 1969 год». Справа от цифр он подрисовал флажок, как бы отмечая населенный пункт, который предстояло взять разведкой боем.

Так оно и получалось в жизни — разведка, бой. Другой раз наоборот — бой, а потом разведка. Первый отряд он сам снарядил из Чернышевска в Магадан. Это три тысячи верст бездорожья, но он долго не мог побороть искушения поехать вместе с колонной. И только вопрос Ивана Ивановича: «А кто же их будет в Магадане встречать?» — отрезвил Фомичева.

Владимир Николаевич как сейчас видит: выстроилась колонна, прицепы, трейлеры, груженные лесом, инструментом, дизельная электростанция, на одной из машин бульдозер. Между машинами снуют заиндевелые до самых глаз парни, проверяют сцепки, увязку возов. Якутский мороз поджимает, а Жильцов улыбался замерзшими губами. «Чему радуешься?» — не выдержал Фомичев. «А как же — дорожку мороз скатертью выстилает».

Да, дорожка от Чернышевска на Сунтары марями. От Сунтар до Якутска Усть-Нера, а там Магаданской трассой тысяча двести восемьдесят верст — по карте посмотреть, и то глазом не сразу окинешь.

Фомичев не знал, что и Лена на пути колонны — барьер многокилометровый, ледяной. Бывали случаи — и проваливались и тонули. После Лены — Алдан-река, а сколько мелких рек и речушек, которые непроходимы из-за полыньи. Не менее коварны на стыке малых и больших морозов наледи. Бывает, их не обойти и не объехать, как ни старайся.

Фомичев попытался вычислить движение колонны, но цифры были мертвы. Уравнение с многими неизвестными не решалось. Неизвестными были и погода, и толщина льда на реке и марях, заносы, метели, выносливость людей, их мужество. Фомичева теребили, заставляли учащенно биться сердце, жгли мысли. И сердце застревало где-то в горле, мешало дышать. Владимир Николаевич нашарил на стуле сигареты и закурил. Курил он жадно — взахлеб.

В комнате было прохладно, а свет от уличного фонаря делал ее нежилой. Сигарета сгорала, и Владимир Николаевич прикурил другую, в несколько затяжек спалил и ее.