Коммунальное хозяйство

Одесские дворники и дворничихи (в Одессе — дворнички) в свое время, до революции, подбирались хозяевами домов. Им выделялась обычно небольшая самостоятельная квартира на первом этаже, за которую они ничего не платили. В их обязанности входило содержание в чистоте двора, подъезда, прилегающей к дому территории и мостовой.

Кроме того, на ночь они закрывали ворота и парадные двери на замки и открывали их запоздавшим жильцам (за небольшую плату). Дворники не являлись ответственными квартиросъемщиками и в случае увольнения должны были освободить квартиру.

В нашем доме, как и в большинстве одесских дворов, работала династия дворников. И до революции, и после они обязаны были контактировать с квартальными, участковыми, представителями румынской сигуранцы, немецкой администрацией, затем снова с нашими участковыми.

Ни одна власть их не меняла на своих приспешников, а дворники, в свою очередь были лояльны к любой власти. Им не хотелось менять свою работу на другую и терять дармовую жилплощадь. Обычно их семьи занимались своим делом и не вникали в политику. Однако они спинным мозгом ощущали опасных для себя жильцов дома и не докладывали о них властям.

Когда такие люди попадались и соответствующие органы требовали сведений, дворники говорили все, что знали о них и их знакомых. Это были бесплатные вынужденные агенты полиции, милиции, сигуранцы, НКВД, МГБ, КГБ.

Я никогда не слышал, чтобы где-нибудь посадили дворника за сотрудничество с царской охранкой или какой-либо другой властью, а они в Одессе менялись часто в послереволюционный период. Не трогали их и за сотрудничество с оккупантами.

Наши дворники доживали спокойно до глубокой старости, 58-я им не угрожала. Они и члены их семей были вечными понятыми и своего мнения по политическим вопросам не высказывали, а возможно и не имели.

Своему промыслу дворники обучали своих детей и внуков сызмальства. Внучка нашей дворничихи Люся была остра на язык, держалась обособлено и с нами не дружила. Дворники часто шумно измывались над слабыми жильцами, иногда пробовали издевательски относиться и к нам, детям. Это нами не прощалось. При удобном случае мы мстили.

После освобождения города управдом Шелесть переселила семью нашей дворничихи жить в пристройку костела, потом в темную угловую комнату возле дворового туалета в соседний двор № 21. Защитить свои права работница коммунхоза не могла, возможно, грехи не позволяли. Дворниками желали работать многие бездомные люди — тогда их было немало.

А обвинять их в том, что они не становились героями… Хотя были и такие, кто прятал и подкармливал, как мог, евреев, живших всю оккупацию в катакомбах. И рисковали. Так было во дворе на Успенской, № 64. Думаю, что некоторые дворники имели связь с партизанами, и такие точно рисковали своей жизнью больше, чем не побывавшие в оккупации. Однако и в этом случае они старались не привлекать внимания, не претендовали на награды и почести.

Зато место управдома считалось престижным и денежным. Квартирные махинации эти должностные лица проделывали в открытую потому что имели возможность ублажать власть имущих. Убыточной эта должность не была никогда.

В комнате, где до войны проживали Талалаевские, а потом немецкий офицер, поселился милиционер с женой и ребенком. Это была веселая семья, любившая общаться с соседями. Жена милиционера любила зайти к маме поболтать.

Однажды она при мне по большому секрету рассказала о том, что в Америке есть такие магазины, в которых человек может купить всю одежду и любые продукты питания. С таким чудом мы могли сравнить только Толчок, да и то при его совмещении с Привозом, но и тогда наш воображаемый магазин, видимо, несколько уступал бы американским супермаркетам по качеству обслуживания и ассортименту.

Откуда она получила такую информацию — неизвестно. Возможно, кто-то из ее знакомых слушал «Голос Америки», что не поощрялось нашими «органами», а потому такое можно было говорить только шепотом и в надежде, что собеседник не «заложит».

Потом наша коммунальная квартира стала заселяться приезжающими из эвакуации семьями, жившими в ней до войны. Тетя Дозя с Ленькой перебрались в свою прежнюю комнату на четвертый этаж нашей парадной, в квартиру 4.

Прибыла и тетя Маня Талалаевская, которой долго пришлось проживать с сыновьями — младшим Геной и старшим Милей — в общей кухне: ее комнаты были заняты семьей милиционера.

Мамина подруга Хая Рувимовна Талалаевская не любила, когда ее называли по имени-отчеству. Ей нравилось, когда ее называли Маней, а мы с сестрой привыкли называть ее тетей Маней.

После эвакуации из Одессы она устроилась работать где-то под Ташкентом поваром в рабочей столовой. Получила разряд, но готовить научилась только стандартные блюда для большого количества едоков. После голодовки 1944–1947 годов тетя Маня иногда приглашала маму и нас с сестрой в гости, а когда наше материальное состояние улучшилось, мама приглашала Талалаевскую с ее вторым мужем, дядей Семой, в гости к нам.

Тетя Маня ставила в центр стола рыбу-фиш, которая оказывалась всегда суховатой и довольно жесткой. Зато салаты и колбаса, нарезанная ломтиками, были очень вкусными.

Когда мне приходилось бывать по приглашению моих друзей в других еврейских семьях, то фаршированная рыба была совсем другой, какой-то воздушной, фасоль с томатом (цимес), тоже готовилась по-особому, и вообще, еврейская кухня, когда ею занимались хорошие домохозяйки, меня поражала.

А тетю Маню как домохозяйку испортил общепит. Она очень старалась, но изменить многолетним привычкам не могла. Мама вспоминала, как еще до войны, тетя Маня подчеркивала в разговоре: «там были наши и ваши». Мама не понимала, о чем идет речь, а Талалаевская поясняла — потом поймешь.

Она до старости оставалась бесхитростной, как и моя мама, и такой же доброй, поэтому они и дружили. Как-то за столом, когда мужья подпили, тетя Маня сказала маме: «Конечно, все мы смертные, но пусть твой Вася (отчим) и мой Сема умрут раньше нас…». Когда так и случилось, их одинокая жизнь стала невыносимой. Ее дети, как и мы с сестрой, продолжали жить своей жизнью…

Потом милиционеру подобрали в городе другую квартиру, и наша коммуна вновь полностью обрела своих прежних хозяев. Русскими в ней были только мама и мы, ее дети. Так мы оказались нацменьшинством. Однако в нашей коммуналке национальный вопрос не возникал, и я узнал о его существовании лишь в третьем или четвертом классе.

Зато были другие вопросы. Старший сын Беренштейнов пришел как-то к тете Мане Талалаевской одолжить деньги. Она в его присутствии приставила стул и залезла на кафельную печь, где хранила все свои ценности и деньги. Достала нужную сумму и выдала сыну соседей.

Через некоторое время долг вернули, и Талалаевская хотела положить его на место, но тут же обнаружила отсутствие остальных денег и драгоценностей. Она подняла шум, пошла к Беренштейнам, однако в милицию не заявила, хотя и знала точно, кто ее обворовал.

Следует отметить, что в нашей квартире вообще никогда никто из соседей официально не жаловался и кляуз не писал. Тетя Маня долго не могла успокоиться и на кухне постоянно вспоминала об украденных у нее ценностях. Особенно жалела о двух «сереброных» портсигарах, даже больше, чем о золотых кольцах и серьгах. Ее муж до войны работал в торговле, любил выпить, но при этом «умел жить». Украденные вещи ей были дороги не столько как материальные ценности, сколько как память о погибшем муже. Она возила их с собой всю войну.

В нашей большой коммунальной кухне каждая хозяйка за своим столиком что-то готовила и почти всегда передавала свой кулинарный опыт тем, кто находился рядом.

Раз в квартал на Жуковского в 30-м номере во дворе по карточкам «давали» муку. Очередь была такой же, как за сахаром или халвой. Часто стоявшие за ней женщины говорили: это не мука, это — мука. Зато, отстояв целый день в очереди, я получал бумажную трехкилограммовую упаковку и относил ее домой.

В тот же вечер мама после работы жарила хрустики в казане. Она давала их мне горячими, прямо с огня. Когда приходило время, наши соседи и родители приятелей по улице пекли мацу, которой угощали и меня. Пекарен, расположенных в подвалах, где ее делали, в городе было много. Она была такой, какой ей и положено быть — пресной и безвкусной. Но мы мацу ели с удовольствием, особенно если она была еще теплой.

Дети того времени не делили себе подобных по национальному признаку, редко различались и по имущественному. Группировались по месту жительства.

Играли не только в войну — часто и в названия городов. Играющие называли город, по последней букве очередной игрок вспоминал следующий, и так далее. Знание городов у малолетних детей было таким, какое имеют не все учителя географии. Многие ребятишки вдоволь покатались по среднеазиатским республикам. Они привносили свои знания об играх в «кости», «пожара», «маялку» и другие «азиатские» игры. Мы общались часами, и никто нас не звал домой…