Деньги

Рядом с нашим домом на Ришельевской стали продавать мороженое. В маленькую ручную механическую квадратную форму вставляли кусочки вафельного коржика, на него накладывали ложечку мороженного, и оно опять накрывалось кусочком коржика. При нажатии на толкатель получалась порции мороженого квадратной формы.

Как-то мама что-то продала. Оставила деньги на столе. Я проснулся, увидел деньги, взял их и пошел к своим друзьям-товарищам. Собрал их всех и повел угощать мороженым.

Продавщица не стала вникать, откуда у меня, шестилетнего, деньги. Видимо, еще и обсчитала меня. Но мороженного мы съели по несколько порций. На другой день я проснулся от громкого крика мамы, которая ругала мою сестру Дину, посчитав ее виновной в пропаже денег. Я понял, что влип. Продолжал делать вид, что сплю. Однако, все равно пришлось «проснуться». Мама спросила: «сынок, ты брал деньги?» Что оставалось делать?

— Брал.

— А куда ты их дел?

Пришлось все рассказать. Мама сперва успокоилась. Потом заплакала. Прокормить нас ей было не на что. С тех пор я понял, что деньги — это не просто бумажки, на которые можно покупать мороженое.

На Жуковского 23 рядом с воротами стали продавать соевые сырки, завернутые так, как потом заворачивали обычные. Они были очень дешевыми, и за ними всегда стояла очередь. По радиоточке говорили о полезности сои очень много, но можно было не говорить ничего. Когда наступает голодовка, и даже когда она заканчивается, соя становится самым полезным продуктом для населения.

За соевыми сырками стояли в очереди голодные старушки, пионеры в красных галстуках, и мы, когда зарабатывали небольшие деньги за перенос угля соседям, за потопление котят в дворовом туалете, и за подобные платные услуги…

Осенью в столовую привозили огромные херсонские арбузы, и нам предлагали «халтуру», — помогать разгружать грузовики. Мы всей компанией дружно переносили полосатых красавцев, но самых больших кто-то из нас изредка проносил мимо входа в столовую, в подъезд. После окончания работы хозяин давал нам еще по одному арбузу, но не такому большому, как мы «свистнули».

После закрытия столовой на выносном деревянном столике появлялись в продаже чудо-арбузы. Это мы, грузчики, торговали в центре города честно заработанным товаром. Мужчины, возвращаясь домой с работы, покупали не торгуясь, а мы несли домой самые маленькие арбузы, какими с нами рассчитывались, и деньги, за которые можно было купить недорогую колбасу и соевые сырки.

Государственная цена килограмма таких арбузов была невысокой. Вес каждого «нашего» был не менее 8–10 килограммов. Такие встречались нечасто, на весь грузовик их набиралось не более десятка, а мы успевали прихватить не более половины. С этого же столика днем старенький еврей продавал выпекаемые в столовой пирожки, к которым мы имели доступ из парадной. Нанесенного нами ущерба в столовой не замечали, мы не жадничали, «жадность фраера губит». А какие мы фраера? Что спереди, что сзади…

Возле восстановленной школы № 117 собирались пионеры, некоторые в белых рубашках, с нашивками на рукавах — звеньевые и более высокое «начальство». Похоже было на то, что они не из бедных семей. Ходили важно, видимо, подражая своим папам. Выходил пионервожатый, звучала команда: «Отряд! Равняйсь! Смирно!». Выбегали вперед горнист с барабанщиком, и отряд под визг горна и стук барабана двигался в сторону бульвара Фельдмана.

Хорошо, наверное, быть пионером — так нам думалось — им не нужно воровать арбузы, все у них есть… Это было не так, многие из пионеров были из таких же нищих семей, но дисциплинированно шли в строю под урчание пустых желудков и визжание горна. Шли во Дворец пионеров — Воронцовский дворец.

Там работали различные бесплатные кружки, в них принимали всех желающих, даже не пионеров. Тех, кто хотел ходить в танцевальный кружок, было немало, в радиокружок тоже, на остальные секции желающих находилось немного. Зашел я как-то в скульптурную секцию, мне предложили вылепить что-то из зеленой глины. То, что у меня получилось не понравилось ни мне, ни преподавателю кружка.

По вечерам мимо окон нашей квартиры с громким свистом по кругу пролетала большая стая стрижей, отличавшихся от ласточек тем, что у них не было белых брюшек. Они были полностью черными и очень красивыми. Стрижи летали часами, до темноты, и никого не раздражали, скорее — успокаивали и помогали заснуть. Раньше я их не замечал, а когда однажды понял, как им весело, то мне пришла в голову мысль, что наша квартира счастливая. Все три семьи пережили оккупацию. Единственной покойницей оказалась моя бабушка Пелагея, но она умерла естественной смертью.

С наступление темноты от Преображенской каждый день нетвердой походкой шел мужчина, неизменно кричавший «За Родину, за Сталина!». Свернув на Ришельевскую, он направлялся в аптеку, где продолжал кричать что-то из боевой лексики: «прикрой меня слева» или что-то еще, и требовал обезболивающее. Обычно он получал свою дозу морфия и уходил.