Городские катакомбы
В некоторых дворах, где имелись проходы в катакомбы, прятались евреи. Жильцы из своих скудных запасов выделяли им, что могли, и многие из них выжили.
Одесские городские катакомбы вовсе не такие, как их показывают приезжим экскурсантам. В Нерубайском сухие, проветриваемые морским воздухом старые штольни, в которых можно по глупости заблудиться, но там можно жить, если иметь запас продовольствия и воды. Нет там света — и без света можно.
Во многих местах, где раньше рыли колодцы и натыкались на пустоты, оставались широкие раструбы, по которым можно было подниматься к малозаселенным окраинам города.
Жизнь евреев, рискнувших прятаться от румын в подвалах с выходами к катакомбам, была далеко не такой райской. Канализация и водопровод повреждались во время бомбардировок, кроме того, старые трубы были после революции доведены, как и все городское хозяйство до отчаянного состояния. Назвать городские катакомбы мокрыми, слизкими, душными — все это будет мягко сказано.
Под ногами поселившихся там евреев бегали стаями крысы. Кошек невозможно было загнать туда силой, они вылавливали крыс на выходе из катакомб, и выкладывали их рядами возле входа в подвал, намекая жильцам: кормите нас! Кого кормить? Людей, живущих там, или животных?
Кошки, преодолевая брезгливость, разрывали свежих крыс потому, что больше есть им было нечего. Голодные люди иногда вылавливали бродячих собак, готовили себе еду, этими же продуктами кормили и евреев в подвалах. Постепенно ничьих животных становилось все меньше, и долго еще после войны не нужны были гицели, отлавливающие кошек и собак…
Евреи, жившие в таких условиях, не могли углубиться в сухие участки катакомб. Они находились далеко от родного двора, где их знали, и как могли, заботились о них.
Сырость и гниль пронизывала насквозь. Как-то просушиться можно было только ночью. Зимы оккупационного периода были очень холодными. Многие из тех, кто прятался не выдержали, не выдерживали и жильцы наверху…
Румынские солдаты иногда делали облавы не только на улицах, но и производили обыски в квартирах, заглядывали в подвалы. Обычно, спускаясь вниз, они производили немыслимый шум. Им явно не хотелось встречаться с экзотическими жителями подземелий…
Молодежь, стоявшая «на шухере», узнавала об облаве первой и быстрее всех оказывалась в дальних проемах штолен. Люди пожилые были менее проворными. Румыны производили несколько выстрелов в темноту, светили фонариками «Диамант» (как мы их называли после оккупации), и тоже наперегонки убегали из этих жутких и душных подвалов.
Прятавшиеся три года оккупации и выжившие не хотели вспоминать о том кошмаре, оттого и нет их «Воспоминаний и размышлений». И обращались с ними так же, как и с нашими мамами, побывавшими «на территории, занятой врагом…»
Интересной оказалась судьба отца нашего ровесника Алика, жившего на втором этаже, над подъездом дома № 26 по улице Жуковского. Отец Алика, еврей, до войны жил, по рассказам соседей, очень богато. По своей работе часто ездил в загранкомандировки, и его семья в материальном отношении резко выделялась среди соседей. Тогда живущие в таких условиях граждане редко долго оставались на свободе: это выглядело подозрительно.
Под подозрение попал и отец Алика. Почувствовав это, он сбежал неизвестно куда, однако о семье не забыл — регулярно снабжал их деньгами. Прятался он до прихода румын. При них посчитал возможным объявиться, однако быстро разобрался в обстановке и снова исчез.
Мама Алика была русская и их никто не трогал. Она приторговывала своим имуществом — было чем. Видимо и румынские солдаты не всё сумели найти.
Отец Алика и в этих условиях умудрялся помогать семье, хотя делать это ему было труднее, чем другим. Прятаться и одновременно зарабатывать — это было немыслимо.
С приходом наших войск он вновь исчез из Одессы, однако все равно постоянно присылал деньги из разных концов СССР.
Алику с мамой после освобождения города жить было сложнее, чем при оккупантах. У них часто производились обыски, а со временем они куда-то делись (или их дели). Так, судя по всему, далеко не глупый человек, при любой власти оказался «перед Родиной вечно в долгах», и, наверное, плохо кончил, а возможно, впоследствии был реабилитирован.
В соседнем дворе № 21 на втором этаже проживал мой ровесник Виктор. Двери их квартиры выходили на веранду двора, и после обеда эта сторона ярко освещалась солнцем. Мама Виктора, тетя Ира, позвала как-то меня в гости.
Витя восседал на качелях, прикрепленных к потолку дверного проема и катался. Увидев меня, остановил качалку и предложил «получить удовольствие». Так мы познакомились. Тетя Ира принесла по кусочку хлеба. Пришел с работы отец. Он был очень высоким, широким в плечах. Позже я узнал, что он работал ремонтником в порту.
После освобождения Одессы отец Виктора продолжал работать, и даже ожидал награду за потопление какого-то катера во время немецкого отступления, но внезапно куда-то исчез. Тетя Ира и Витя никогда на эту тему не говорили, но дружеские отношения у нас сохранились на всю жизнь.
В шестилетнем возрасте мальчишки уже считались вполне взрослыми и такими считали себя сами.
Тогда же мы впервые подверглись «ограблению». Покупались на Ланжероне, понежились на солнце, и в хорошем настроении поднимались по пыльной дороге в парк Шевченко. Не было на этой дороге никаких лестниц, она не была даже заасфальтирована. Иногда на спуске можно было встретить женщин, несущих вещи на стирку.
В каком-то сарае нам повезло найти несколько увеличительных стекол. Мы наводили фокус на бумажки — при солнечной погоде добивались того, чтоб шел дым, а иногда бумажки загорались. Нас это забавляло, и с линзами мы не расставались. В верхней части спуска из-за деревьев выскочили три пацана старше нас, и с грозным видом отобрали наши цацки. Убежали они так же внезапно, как и появились. Нам было очень жаль единственных наших игрушек, которые у нас нечаянно появились, но против силы не попрешь.
Я понимал, что такие заботы никого кроме меня и Леньки не волнуют. Маму беспокоили совсем другие проблемы. Под конец румынской оккупации дома не оставалось вещей, которые можно было бы обменять на «харчи». Она ходила по соседям и предлагала посреднические услуги: на приемлемых условиях продать их вещи. Пожилые соседки, которым было не под силу ездить по селам в товарняках и в любых других поездах, соглашались. Им тоже нужно было как-то питаться.
Однажды я увязался за мамой, когда она поднималась к старушке, приготовившей товар, на четвертый этаж. Среди стареньких кофточек и юбок лежала красивая деревянная шахматная доска. Мама отложила ее в сторону и сказала, что в деревне такое не возьмут, а такую тяжесть возить без толку она не может.
Старушка расстроилась, открыла коробку и стала показывать костяные шахматные фигуры, изготовленные, видимо, большим мастером. Сама доска внутри была разделена на ячейки для хранения фигур, покрытые бархатом. Мне так понравились пешки, кони с всадниками, королевы и короли в коронах, что руки сами потянулись к ним. Соседка сказала, чтобы я не трогал фигуры руками — они очень дорогие. Таких шахмат мне больше никогда не пришлось увидеть. Ими невозможно было играть, их нужно было рассматривать часами, но тогда они никого не интересовали, кроме старушки, их хозяйки.
Ездить по селам в то время было более, чем небезопасно. У женщин могли отнять и имущество, и добытые тяжким трудом продукты. Отобрать могли румыны, бандиты, полицаи или проголодавшиеся жулики. Но не ездить за «харчами» мама не могла: мы с сестрой висели у нее на шее неподъемным грузом.
Папа делал, что мог, но основной кормилицей была она. После каждой поездки мы встречали измученную маму с восторгом голодных щенят и она, еще не переодевшись, давала нам что-то заранее приготовленное для нас — кусочек засахаренного меда или хлеба «от зайчика», который сама недоела и сохранила, чтоб отдать нам.
Даже не отдохнув, мама развешивала на весах привезенные крупы, муку… соседям под договорные обязательства. На неделю нам хватало еды, не больше. И все повторялось. Так продолжалось до конца румынской оккупации. Все эти годы дома почти не было хлеба. Мама варила мамалыгу, изредка жарила на сковородке коржи, вкуснее которых трудно было себе представить. Небольшие кусочки хлеба мама провозила из сел. Это были остатки настоящего крестьянского хлеба, выпеченного в домашней печке.
