«Сигареты, спички…»

Однажды сестра Дина пошла продавать сигареты на вокзал и зашла в вагон, где находились люди, отправляемые на работу в Германию. Когда она наторговала, что смогла, входные двери вагона закрылись и пришлось ей ехать вместе со всеми. Кричать и пробовать выйти из вагона было бесполезно. Поезд остановился в Раздельной, румыны принесли воду для отправляемых в Германию, сестра стала им объяснять, что она продавала папиросы и осталась в вагоне случайно. К тому же было явно видно, что она несовершеннолетняя и румыны ее выпустили.

Домой Дина добиралась на попутных подводах несколько суток. Пришла уставшая, голодная и очень обиженная на маму за то, что она не искала свою дочь. Будучи ребенком, бессмысленность и бесполезность таких поисков она не понимала.

У Дининой подруги Лоры был брат, которому тогда исполнилось 10 или 11 лет. Он пошел осенью 1942 года купаться на массив, промерз и когда пришел домой (жили они в соседнем, 21-м номере), то родителей там не оказалось, а квартира была закрыта. Он долго кричал, стучал, выбегал на улицу, но никто не обращал на него внимания.

Когда пришла бабушка и впустила парня в комнату, было уже поздно. У него поднялась температура, а врачебной помощи и медикаментов не было. Утром он скончался.

Через некоторое время мама поехала с «барахлом» по селам и удачно его продала, привезла два мешка яблок и на подводе доставила их к нашему дому. Криком позвала отца. Он спустился вниз, принес мешки в комнату и высыпал яблоки на пол, возле окна. Радости не было границ. Ели мы их сколько хотели, а потом мама одолжила у кого-то из соседей весы с гирями и очень быстро жильцы раскупили яблоки. В нашей семье появились небольшие деньги, и отец при мне сказал: «Маня, если суждено остаться нашим детям без кого-то из родителей, то лучше им быть без меня. Я не смогу их поставить на ноги, а ты сможешь». Так и случилось.

Дома я находился очень редко. Однажды недалеко от нашего дома ко мне подошел католический священник, шедший в сторону костела и подарил красивый медный крестик, что-то сказав при этом (что именно, я не помню). Но мое настроение явно улучшилось, и я побежал домой рассказать о произошедшем событии. Родители на это никак не отреагировали. Они были воспитаны коммунистами-атеистами, думали, что Бога нет.

Огромный двор, посреди которого располагается костел, имел выход на улицу Жуковского через небольшую развалку и два прохода на Ришельевскую и Полицейскую. Слева от центрального портала церкви можно было убегать через лестницу парадной на Полицейскую (теперь Бунина) улицу, и, само собой разумеется, пустовавший двор возле входной двери в храм имел два широких прохода со стороны Екатерининской. По этой причине в этом дворе чувствовали себя в полной безопасности беспризорники, пацаны наших дворов, румынские солдаты, ищущие приключений, и молодые женщины, ищущие солдат…

Среди пацанов, считающихся авторитетами, выделялся круглолицый парень лет двенадцати, Вова Рыбалко. Он был среднего роста, очень широкоплечий, с хорошо развитой мускулатурой рук и ног, и считался взрослым не только для нас, шести — восьмилетних. Глаза его все время что-то высматривали, выискивали. Каким образом он умудрялся поддерживать питанием столько мяса, было загадкой для наших родителей, а возможно, и для румын. Его худощавые сверстники смотрели на Вову с почтением, как на старшего по званию.

На плечах его было много места для будущих генеральских погон, хотя в остальном он был похож на обыкновенного беспризорника. Вова разговаривал с румынскими солдатами, как с равными, таскал откуда-то медные самовары, чайники, шины. Никто ему не мешал. Заменившие румын немцы тоже не обращали внимания на территорию костела и его обитателей — это была некая нейтральная зона, с которой все мирились. И Бог ее хранил. Здесь не бывало стрельбы, а на деревьях никого не вешали.

Моей сестре Дине в 1941 году исполнилось 12 лет. Она была очень подвижной и имела характер, позволяющий верховодить в семье. Не справлялась она только с бабушкой Пелагеей, которая отгоняла ее от себя как назойливую муху. Была у нее подруга — Лора, с которой они стали торговать поштучно сигаретами, папиросами с лотка, прикрепленного к шее, при этом пели песни типа:

Или:

До того Дина пробовала учиться в румынской гимназии, где она с удовольствием изучала все предметы, включая немецкий и румынский языки. Не нравился ей Закон Божий. Это было естественно — отец, исключенный из партии коммунист, оставался безбожником, а мама ему во всем доверяла. Настало время оплатить обучение, которое было недорогим, но в нашей семье и таких денег не водилось… Пришлось ей заняться коммерческой деятельностью.

Румынские и немецкие школы, обучавшие немногочисленных школьников, давали хорошие знания по тем предметам, которые в них преподавались. Учили недорого, очевидно, чтобы в дальнейшем иметь квалифицированные кадры для управления завоеванными территориями. Моя сестра, Дина, получив начальные знания в такой гимназии, без проблем, после освобождения города, окончила с золотой медалью одесскую школу рабочей молодежи № 13.

Мне повезло работать с инженером Юрием Дистерговым, который учился в немецкой школе для фольксдойче и после войны легко поступил в Одесский Институт Связи. Можно заключить, что уровень обучения в гимназиях был неплохим.

Советские власти не преследовали детей, получивших начальное образование при оккупантах. О судьбе студентов, учившихся в Одесском университете или медине, я ничего не знаю. Согласно слухам, места на Колыме и дальше для них находились.

С Юрой Дистерговым я работал в правительственной связи в течение семи лет. Нам не приходилось краснеть по поводу незнания техники, не было стыдно за свое детство в оккупации, за послевоенную юность, да и за взрослую жизнь тоже…

Довоенная советская власть заботливо растила молодежь, которая обучалась в «ликбезах», средних и высших учебных заведениях. Но после получения выпускниками специальности, они считалась интеллигенцией, то есть, по меткому выражению Ленина — «гавном нации», без которого под подошвами пролетариат, однако, не мог плавно скользить к «светлому будущему». Судьба нашей семьи иллюстрирует такое отношение властей к выпускникам ВУЗов, считавшимися потенциально неблагонадежными.

Мой отец получил среднее образование в 1916 году. Ходил в серой школьной шинели. Он вспоминал, как спрашивали пожилые люди: «Солдат, как дела на фронте?» Потом его забрали в Красную Армию, в которой грамотных солдат было немного, там его усадили за штабной письменный стол. После окончания гражданской войны послали учиться в Одесский институт народного хозяйства. Складывалась его судьба как будто бы неплохо для молодого непьющего коммуниста…

Получил папа направление в город Макеевку, на должность директора банка, и оказался он в тридцатые годы в самом гнезде шахтерской интеллигенции, «дело» которой вскоре изучали в кратком курсе истории ВКП(б). Родители, конечно, разобрались в том, как людей производили во «враги народа», когда отца исключали из партии… Ни мама, ни папа даже не помышляли о том, чтобы работать по специальности на оккупантов. Они были уверены в нашей победе.

При любом исходе нашей семье была надолго уготована судьба людей второго сорта. Мама получила работу бригадира на заводе им. Ворошилова только в середине 1946 года, из-за того, что была в оккупации. И разрешили ей работать в должности сменного инженера только летом 1952 года, когда стали перемещать евреев в связи с «делом врачей». Побывавшие в оккупации становились для советской власти менее опасными. А евреи — все более виноватыми.