Глава 16

— Не найдете вы здесь красавиц, — глухо проговорил Кащей, глядя куда-то в сторону старого ельника. — А вот разобиженную Марью Моревну — так запросто…

— Кто же мою сестру похитил, Любаву, Варвару-красу? — Глаза Ивана разгорелись опасным злым пламенем. Не верил он навьему царю. — Небось ты, тать проклятый, их и упрятал!

— Сдались мне твои… я вот ее украсть хотел, — криво ухмыльнулся мой наставник. — Жаль, не успел! А Марья во гневе страшна, уходить надобно, пока…

Он не договорил — мощный порыв ветра заставил его закрыться полой плаща от сухих листьев и песка, что взметнулись с земли. Схватил меня, пряча от вихря, в котором видна была костлявая женская фигура с седыми космами.

Я вырваться попыталась, услышав жуткий крик Ивана, но Кащей крепко держал… да и то, унесло бы меня бурей, если бы не хватка повелителя Нави. Холодом жгли его пальцы, до кости прожигал мороз, и казалось, вся я выстыла и сердце мое навек оледенело. Замуж он звал… да с таким мужем через седмицу омертвеешь, все силы выпьет, всю душу выстудит.

Стихло все, и крик царевича оборвался, словно бы заткнули ему рот, и лишь тогда Кащей отпустил меня.

— Ваня! — истошно завопила я, отталкивая наставника. Огляделась всполошенно, сердце бьется часто, глухо, тревожно мне, до боли тревожно, и волной черной изнутри страх поднимается. Как будто половину меня оторвали, как будто сердца кусок откололи, душу вынули… Нет нигде Ивана, лишь сумка его дорожная валяется в траве, из которой испуганная Гоня выглядывает. Глаза как два камушка — круглые, изумленные, словно и она не понимает, что это тут было только что.

На небе черные тучи расходятся, и среди них видны огромные птицы, крыла их — как самый большой терем на Кащеевом подворье, клювы — как башенки на забороле.

— Гуси-лебеди это, — услышала я злой голос Кащея. — Марья тебе, Аленушка, решила отмстить за то, что спасла ты меня. Ивана твоего теперь неизвестно где искать…

Небо качнулось, упало на меня, придавив своей тяжестью, я и не поняла, как то сталось, а только пришла в себя, лежа на расстеленном на траве плаще наставника, а он склонился надо мной, молодой да красивый, в том своем облике витязя среброволосого. Глаза — синь морская, снежный да стылый взгляд, но в нем забота обо мне… и вот — диво дивное! — тает лед, и кажется синь эта лазурной, как небо по весне, как пролески, что первыми в лесах распускаются, стрелами синими пробиваясь из-под снега.

— Аленушка, напугала ты меня… — шепчет, а в голосе его шум лесов, шелест листвы, крики птиц ночных, звон колокольцев латунных, пение хрустального ручья в корнях старого дуба.

Но страшно мне, жутко. Такой он еще опаснее — ведь очаровать может, погубить красой своей.

— Ваня… — простонала я, приподнявшись на локте.

Лицо Кащея, бледное до синевы, с острыми высокими скулами и бровями вразлет, еще ближе стало. Дыхание его стылое холодило мои губы, и казалось, иней покрывает кожу, так морозно было.

— Зачем он тебе, Аленушка? Будешь царицей моей! — Рывком поднял меня, цепко за локоть схватив, плащ свой узорчатый на плечи мне набросив. — Будешь жить на этом подворье светлом… не только тьма живет в Нави, знай — богаты земли эти, славны и беспечальны. Погляди, как хорошо!

И он повел меня к холму, с которого вид на лесистые горы открывался, синие ленты рек вились среди темной зелени, зеркала озер отражали бегущие по небу облака, ни следа от черной копоти на нем уже не было.

Ни следа от Ивана и унесшей его колдуньи…

Горечью осели на губах запахи сосновой хвои и мухоморов, что разрослись возле камней, разбросанных по склону холма, я почти не слышала Кащея, который сладко пел мне о своих богатствах. Показав земли, схватил он меня, словно тряпичную куклу, потащил к тому терему, где прикованный висел. С легкостью, будто я пушинкой была, вбежал по ступенькам на высокое крыльцо, увещевая, жизнь дивную обещая… Через подклеть спустился к подземному ходу, вырубленному в скалистой породе, понес меня по нему, я почти не дышала, свернувшись в клубок да уткнувшись в грудь ему, казалось, что-то меня разрывает когтями изнутри. Все это время, пока царевич был рядом, думала я, что могу выдержать любое горе, победить любую нечисть. А сейчас все будто окаменело, сердце мое улетело вместе с теми проклятыми птицами, что унесли Ивана.

Что же будет с ним теперь? Только я могла усмирить зверя, что жил в нем, только я могла справляться с новой сущностью, которая родилась в нем в тот день, когда он стал двоедушником. Он забудет о том, что был человеком, забудет, что любил меня. Кого я найду однажды — дикого зверя, истерзавшего не одну жертву? Он даже не вспомнит о том, что было, невозможно вернуть память тому, в ком сидит проклятое существо.

Куда меня и зачем нес Кащей, я не знала. Да и все равно мне было. Я не смогла помочь своему Ивану — это единственное, что волновало меня. Успею ли найти его, пока не распустится в лесу дивная папороть, волшебная трава?.. Или придется уходить к подводному царю с этой незаживающей раной в сердце?..

Кащей распахнул очередные двери, и я едва не ослепла от блеска драгоценных камней, золотых украшений — чего только не было в этой огромной сокровищнице! Горы монет сияли ярче солнца, высились под потолок самоцветы всех цветов радуги — фиалковые друзы аметистов, прозрачный горный хрусталь, зеленый нефрит и россыпи малахита, алые рубины, желтые и ярко-синие топазы, красные гранаты, льдистые хризолиты и множество других камней, названий которых я не знала. Дивные венцы, тяжелые короны, змеящиеся по монетам цепи и ожерелья, бусы из самого прекрасного жемчуга, который я когда-либо видела, перстни и браслеты, усыпанные каменьями пояса и наряды, развешанные по крышкам сундуков, — огромное богатство, которое показал мне Кащей, не могло не очаровать.

Но я была пуста, растеряна, лишена чувств и просто не могла радоваться или печалиться. И потому я просто смотрела на всю эту красоту — молча, спокойно, отрешенно. Точно так же я, наверное, смотрела бы на гнездо гадюк или Моровую топь с гниющими деревьями, на мертвяков в разрытой могиле или на белесых червей на дне мшистого колодца.

Ни боли, ни радости, ни отчаяния.

Ни тоски.

— Что же ты молчишь? — рассердился Кащей, резко разворачивая меня к себе. — Никто не бывал в моей сокровищнице с тех пор, как…

— С тех пор, как сбежала Василиса? — тихо спросила я, увидев в синеве его глаз страшное прошлое, ту тайну, которая едва не приоткрылась мне, когда я смотрела в зелень глаз своей главной наставницы в день моего приезда в ее школу.

Кащей не успел закрыться от моих проклятых чар, а я, лишенная страха, который прежде сдерживал меня, смело нырнула в омут его воспоминаний. Назло ему нырнула — подумалось, если узнаю о его тайнах, то проще сбежать будет. Выкуплю свою свободу обещанием молчать и хранить секреты царя навьего.

Сначала я шла по туманному мороку, и травы росистые не сминались, словно я призраком была, невесомой тенью. Но вот взвесь дождливая развеялась, и я увидела — будто через ледяную стену, — как сидит у зарешеченного окошка прекрасная дева в пышном платье, вышитом золотой нитью. Видны красные сапожки из-под подола, и нетерпеливо вытанцовывает изящная ножка пленницы, словно бы ждет чего-то девушка. Коса ее толстая, до самого пола, и змеей она свернулась, а в ней сверкают льдистые самоцветы, и венчает голову венец дивный — из алмазов и изумрудов.

За окном горенки тьма кромешная, лишь странный узор из огней виднеется на холме — том самом, где Кащей мне только что владения свои показывал. И как я узнала, что это то самое место? Того не ведаю.

Значит, Василиса Премудрая — вот кто Кащею нужен. А я… кем я была для него? Возможностью забыть и начать все сначала? Да вот только забудется ли? Начнется?..

Точно так же, как я Ивана-царевича не смогу позабыть, так же и Кащей Бессмертный — Василису свою.

Вдруг как вытолкнули меня из видений этих, я лишь успела увидеть, как обернулась Василиса, гневно вскакивая с лавки, будто бы прознала, что кто-то подсматривает за ней.

Холодом обожгло запястья, и угрожающе зашипел Кащей, вновь в страшного старика оборотившись:

— Никогда… не смей… пытаться… этого… делать… Это — моя тайна!

Казалось, силы из него уходят, дряблая кожа — как пергамент ветхий, глаза пленкой затянуло, и не понять, о чем он думает.

Казалось, на месте меня сейчас прибьет.

Впрочем, не боюсь. И смешно стало от этой дикой мысли, что совершенно все равно, что дальше будет.

Услышала я жуткий смех потусторонний, как вдруг поняла — это я смеюсь. И подавилась им, смехом этим, словно костью. Кашляю, из глаз слезы брызжут, а сама шепчу что-то неразборчиво, бью наставника по щекам, плечам — куда попадаю, куда дотягиваюсь, туда и опускается кулак.

У него глаза стали ошалелые, оскалился он, сплюнул, а потом просто перекинул меня через плечо и понес куда-то. А я все рыдала да колотила его по спине, будто хотела, чтобы он меня удавил али в топь бросил. Все одно ничего мне не удалось. Ивана потеряла, от подводного мира нет защиты — какая теперь разница, что будет.

— Проклятый… — задыхаясь, я устало повисла на его плече, когда вдруг послышался дурманный запах какой-то травы. Солнечный свет ударил по глазам, ослепляя, прожигая до костей. Я отвернулась, уткнувшись в колкий камзол Кащея — ткань самоцветами украшена да серебряной нитью… И когда он успел меня с плеч сбросить да на лавку усадить?

— Пей! — гаркнул он, встряхнув меня.

Губы ощутили холод камней, которыми чаша была украшена, и я ощутила дивный сладкий аромат — медом запахло, липой да земляникой, вереском и малиной, словно все ягоды и травы лесные были в этом напитке, что плескался в золотом кубке, протянутом Кащеем. Я сделала первый глоток и ощутила, как тьма и морок отступают, второй — и смогла открыть глаза, чтобы не ожечься о солнечный свет, третий — и по жилам побежал хмель странный, тело стало легкое, невесомое, допила до дна — и вся дурь, все выветрилось.

Мысли ясные стали, кристально чистые. Стыдно стало за то, что драться бросилась, за то, что в память полезла, в прошлое Кащея — нельзя смотреть без спроса, это я всегда знала. Простит ли? Поглядела на него искоса — сильно ли ярится?

А у него не лицо — маска восковая. Ничего не понять, что думает, что сказать хочет.

— Что это было со мной? — тихо спросила я, отдавая чашу наставнику.

— Видать, колдунья решила напоследок нам жизнь испортить, — мрачно отозвался Кащей. — Ей же и в голову не могло прийти, что кто-то по своей воле от моей любви откажется да от трона Навьего царства.

— А если бы приняла я твою корону… что тогда?

— Не знаю. Наверное, твоими руками убила бы меня Марья…

— Но яйцо с иглой…

— Тише, тише — сказки то все. Нет никакого яйца и никакой иглы.

Если и есть, о том он не скажет.

Да и я не спрошу.

Я тяжело вздохнула, сгорбившись, не зная, что дальше делать. Вцепилась в чашу, да так сильно, что костяшки пальцев побелели.

— Ты, Аленка, увидела то, что не положено, но понять должна, что не хотел я тебе повторения Василисиной судьбы. Хотел я, чтобы по своей воле ты мои владения полюбила да осталась бы навеки здесь — богато мое подворье, широки мои поля да густы леса. Топь Моровая — то все для отвода глаз, на самом-то деле здесь почти так же все, как в Яви, только ночи длиннее да холоднее. Чудища все на цепи да по моровым ямам сидят, никому не даю воли гулять да лиходейничать, а вот Марья… завсегда она любила с мороком хороводить. Покоя мне от нее нет.

Голос Кащея тих был, спокоен. Я снова решилась на него взглянуть — глаза его оледенели, показались мне в этот миг они осколками хрусталя. Жаль его стало, но ни за что бы я не показала этого, не обидела бы его этой жалостью.

— Ты отпустишь меня? — с недоверием спросила я.

— Томить против воли не стану… — хрипло ответил он. — Да только и помогать царевича спасать не буду, тут уж не обессудь. То, что обещал расколдовать… обманул я. Нельзя изменить ничего. Сущность его вторую лишь подчинить можно, но человеком ему снова не стать. Всегда в себе тьму и морок он таскать будет, всегда в нем будет жить дикий зверь. И никогда не избавиться ему от второй тени.

Я сглотнула горькую слюну, пытаясь не реветь — что жестокому татю мои слезы? Но хоть правду сказать изволил.

— Куда тебе надобно? В Зачарованный лес? — спросил Кащей, и на траву упала его хищная тень.

— А ты что же, можешь меня отправить куда угодно? — Я тоже поднялась, косу за спину перекинула и попыталась выпрямиться, хотя беды плечи мои согнули. — Погоди… кукла!

И я бросилась к крыльцу того терема, возле которого нас чародейский вихрь застал, где Иван сумку выронил. Я бережно подняла ее, но куклы не было нигде.

— Гоня! — отчаянно крикнула я, боясь и представить, что будет, если я спутницу потеряла.

— Здеся я, здеся… — послышалось ворчливое, и из высокой травы выглянула рассерженная кукла. — Едва не бросила меня, окаянная…

— Не серчай, я себя едва не бросила…

— Иди… и не вертайся никогда! — громыхнуло за спиной, и я, обернувшись, увидела рассерженного Кащея.

Видать, не хотел он меня отпускать.

— Еще увижу, несдобровать тебе — заточу навсегда в пещере под горами Железными! В Навь не суйся даже! — гаркнул, а по лицу, всегда белому, как снег, пятна красные пошли.

— Довела ты наставника, ой довела… — протянула Гоня, когда я наклонилась, чтобы поднять ее.

Кащей рукой взмахнул, и вспыхнуло пламя, а в нем я увидела терем Василисы Премудрой — на высоком крыльце сидел наш домовик Митрофанушка и плел лапоть, а над ним кудрявая березка шелестела, и кружевная тень от ее кроны ложилась на завалинку.

Я, не чуя ног, бросилась к этому колдовскому пламени, в котором видела Зачарованный лес, боясь, что Кащей передумает.

Вдруг как это морок лишь? И нет на самом деле ни Митрофанушки, ни березки, ни хоромин Василисиных?

— И чтобы дорогу в мое царство забыла! — услышала я напоследок, и огонь поглотил меня, выплюнув в светлице главной наставницы.