Глава 15
Как из лесу берендеев выбрались, так уже заря небо подожгла и алый костер полыхал над сизой мглой, что клубилась над рекой, а воды в ней — и я глазам своим сначала не поверила — красны были, как кровь! И виделось мне, что души навий тонут в бездне этой проклятой, и крики их, их стоны слышатся в вое ветра, что несется над просторами Смородины.
А на Той Стороне — призрачный лес, и ели огромные подпирают верхушками острыми небеса, и кажется, не видала я в своей жизни места страшнее. Стоишь на этом берегу, глядишь вдаль, а сердце стынет, сердце и биться перестает. Жуть лесная глядит на тебя, и не спрятаться от взгляда бесовского, не скрыться. Коль пришел сюда, знать, готов морок принять в сердце свое — так думают навьи.
Над водами этими мост чернеет — перила витые узором дивным украшены, а сам мост высок и красив. Да страшен. И зеленоватые, словно медные, пятна по нему раскиданы. Несет окалиной железной, сладкой кровью пахнет, горечью волчьей ягоды. И стон идет из земли — вот и добрались мы до границы меж мирами.
Калинов мост перед нами. По берегу — обломки стрел, мечи, щиты и кости белеют, черепа скалятся. Волны алые ласкают их, оглаживают нежно, словно руки материнские, и кажется, что улыбаются скелеты своей участи.
Черен мост, страшен… А за ним — Навь проклятая хмарится. Блискавицы летают по-над лесом, дым стоит, словно сотни костров среди дерев разложены. Кукла Василисы на Ивана проворно забралась, вцепилась ему в волосы, он и взвыл.
— Осторожнее, окаянная!
Сбросить ее попытался — не тут-то было. Хватка у Гони крепкая, не смотри, что малявка росточком с половину локотка.
— Река Смородина это… — прошептала она. — Там, на Той Стороне — мир мертвых.
— А почто Калинов-то? — Иван огляделся. — Что-то ягод не видать…
— Дубина ты, — беззлобно ответила куколка. — Калинов — потому что раскалили его докрасна огненные воды. Это сейчас они спокойны, а как ближе подойдем — увидишь дымок да запах услышишь паленого. Все, что упадет в реку, всему — смерть!
А Иван смеется — дразнит, видать, куколку, кто ж не знает про Калинов мост — границу между мирами.
И вот чем ближе мы подходили, тем гарью и дымами сильнее несло, да жаром — словно у печи мы раскаленной.
На Той Стороне деревья затряслись, земля застонала, и вышел к мосту огромный змий о трех головах — как изба он был ростом, глазища — тарелки, пасти оскалены… злой, гадкий, мерзостный. Но для него Баба Яга нам подарочек дала — его-то я и приготовила еще загодя и сейчас ощущала приятную тяжесть волшебных зерен в ладони, и почти не было мне страшно. Разве что чуть-чуть.
Ведь старуха сказала — пройдете все испытания. А она ведает, что было, что будет… И я ей верила.
— Брат мой тут бился с чудищем поганым, — вдруг сказал Иван тихонько. — Шутки да прибаутки мои вы не слушайте, все я знаю, только вот не рожден я богатырем, как сродственник мой. Сила есть, ума маловато, а с пустой головой змия не победить. Но говорил он, я помню, что головы рубить толку мало — где срубишь одну, три вырастет.
— Больно ты стал говорливый, — сварливо отозвалась Гоня и дернула его за золотистый локон. — Пустая башка аль нет, а за то, что от берендеев ушли, спасибо тебе.
Я улыбнулась — перепалки их путь скрашивали.
Малиновое зарево разгоралось все сильнее, пекло разверзалось прям от берега, и стонали-кричали в огненных водах черные души. Слышался вой плакальщиц — из Яви доносился он, видать, хоронили кого. А мы с Иваном да куклой Василисиной уже давно покинули мир живых, тогда еще, как пустила нас Баба Яга в туман безвременья. Вот куда тропа нас привела — еще чуток, и найдем то, что ищем. Да только рад ли будет тому Кащей? Может, ошиблась Василиса, может, сам он в Навь спустился, устав от мира живых?
Может, он и виновен в похищениях девиц? Так Иван поначалу думал, не веря, что беда могла с наставником моим приключиться. Такой, как он, сам кого хочешь к беде приведет, не пощадит, не пожалеет.
Смрадом понесло, вонью жуткой, будто могила разверзлась, будто болото зацвело иль мертвяки из затона вылезли, — видать, не только из-за красного цвета река это имечко получила — Смородина.
— Так и будем стоять али придумаем чего? — спросила куколка. — Аленка, доставай подарёнку свою!
Я и раскрыла ладонь, а там — зернышки пшенные. Чем они нам помогут? Но Яга сказала — без них пропадете… И я ей верю.
— В землю брось! — догадался Иван. — Богатыри родются нам в подмогу! Кидай скорее!
Я и бросила — размахнувшись. Змий в мою сторону головами повел, рыкнул, пламенем плюнул, но не достал, огонь в воды раскаленные упал. А из зернышек потянулись росточки — миг единый, и стоят пред нами пятеро крепких молодцев. В кольчугах блескучих, в шеломах, с булавами шипастыми да мечами двуручными. Глаза — синие, как море, волосы — пшеница, солнцем обласканная. Статные, сильные. Бросились они к змию, а мы следом за ними побежали — чтобы пока бьются наши защитники с чудищем, мы через мост перескочить успели.
Ноги пекло, вонь стояла жуткая, то и дело кто-то, вынырнувший из вод огненных, норовил схватить за подол поневы, и я не удержалась, звонко взвизгнула, когда костлявая призрачная рука меня по пятке зацепила — обожгло кожу, словно на раскаленную наковальню ступила. Иван меня тут же схватил, через плечо перекинул, еще быстрее побежал по мосту к Той Стороне. А у меня — мир вверх ногами, и там, в огне да дыму, богатыри змию головы рубят, а у него новые растут, и вот уже стоглавый он, и плюется пламенем, и грозный рык его несется над рекой Смородиной, над Калиновым мостом. А я глаза закрыла, вцепилась в плечо Ивана и с ужасом думала только о том, чтобы все закончилось скорее. Кости его мне в живот впивались, но я лишь — чтоб не орать больше да не позориться — косой себе рот заткнула и еще сильнее зажмурилась.
Но вот остановился Иван, и я поняла — все, кончился мост. Открыла глаза — ни богатырей, ни стоглавого змия. Сидит на краю моста трехглавое чудище, но на нас не глядит, будто и не видит.
— Если через три дня не вернемся, навеки тут останемся… — услышала я голос Ивана, но он был глух, далек. Словно меж нами стена тумана простиралась.
Впереди было топкое болото, и я с тоскою на него глядела — еще свежа была память, как по таким гиблым местам я с куколкой Василисиной пробиралась, когда испытание проходила.
— Где наша не пропадала! — бодро крикнула Гоня, спрыгивая с Ивана. — Айда искать, где дворец Кащеев! Коли медный мост преодолели, то и Навь нам не страшна!
Я лишь вздохнула тяжко, но с Гоней спорить себе дороже.
Вдруг позади голос раздался тихий:
— В добрый путь, девица, в добрый путь, молодец…
Обернулась — стоит девка в беленой рубахе, вышитой алой нитью, в венке из калины, и горят кровавым огнем ягоды, и рассвет малиновый, что над рекой Смородиной, на щеках этой красавы. В глазах же ее — тьма болотная, хмарь, тучи грозовые. И тьма и свет, Навь и Явь удивительным образом в ней сплелись, и кажется, что ежели бы все в мире находилось в таком согласии, то не было бы ни болезней, ни мора, ни глада, ни войн, не было бы и смерти.
— Пропустила я вас по доброй воле, знайте ужо — коли б хотела, нипочто богатыри старухины змия моего не одолели б! — Насмешка во взгляде, ямочки на щеках, а на губах змеится улыбка. — И коль пропустила, то знайте — помогу в дороге. По болотам пройдете, как по проторенному тракту, иначе не успеете за три дня обернуться.
Мы с Иваном тут же до земли деве поклонились — понимали, с какою силой дело имеем. Злить Смородину-деву почем зря нельзя — утопит тут же или жертву себе потребует, и чтобы усмирить ее да укротить, откуп будет нужон. А где его взять? Самому разве что сигать в реку придется, чтобы Явь она не затопила.
— Благодарствую тебе, речка Смородинка! — Иван из кошеля вдруг камушек достал — ярко-красный, искристый он был, будто капля крови заледенела да взялась изморозью. — Вот прими подарёнку от братца моего сродного, сказывал он мне, коль занесет в Навь, передать от него весточку.
Улыбнулась дева, камушек приняла, и из взгляда ее на миг тьма исчезла.
— Что ж ты молчал-то? — прошипела куколка. — Сразу бы показал камушек, богатырей бы сберегли!
Иван только плечами пожал — ну, дурак, он и есть дурак, хоть и царев сын.
А Смородинка исчезла, словно ее и не было, камушек едва приняла. И тут же вместо Моровой топи появился луг дикотравный, но негусто зеленел он, пройти вполне можно было и ног не замочить в росе да грунтовых водах. Выполнила дева свое обещание.
Я Ивана за руку взяла и шагнула на мягкий ковер травянистый, спешить нужно. В лицо пахнуло дымом и кислинкой ягод, верещатник полз по земле, а на нем лиловые цветочки дрожали сиреневым маревом. И не подумала бы никогда, что на Той Стороне может так вольготно дышаться!..
— Что-то больно легок путь по Моровой топи, — хмыкнула куколка, по привычке вцепившись в волосы царевича, — видать, сам царь навий помог в том Смородинке, сама бы она не справилась!
Иван молча зыркнул на меня волчьим своим взглядом, а я взгляд отвела, чтоб не догадался он о том, что когда-то Кащей женихался. Но что же будет, если узнает царевич правду? Не обозлится ли? Но о том после думать буду, не до того сейчас.
Время на исходе.
— Айда, некогда нам, — и я пошла вперед, стараясь не оглядываться.
Терем, чьи крыши пожарищем огненным полыхали среди темной губительной зелени елей, возвышался на холме, заросшем колючей ежевикой. Ягоды уже поспели и чернели среди листвы, словно ониксовые камушки, и крупные были, сочные — никогда я не видывала огромных ягод таких. Только руку протянула к ним, а кукла Василисина из сумки высунулась да легонько так меня по ладони хвать. Вроде тряпичная она, сама махонькая, а ударила так, словно бы пудовая рука у ней.
— Погоди хватать то, что не знамо на чем выросло! — Гоня нахмурилась, бровки шелковые свела, спрыгнула на землю и скоренько к кустам посеменила. Принюхалась, скривилась. — Мертвая тут земля, разумеешь? Али забыла, что на Той Стороне нельзя ни есть, ни пить ничего?
— Не знаю, что и нашло на меня…
Я оглянулась, ощущая, что голова моя как в тумане — и правда, чего меня на ягоды навьи потянуло? Знала же — в мире мертвых, куда мы с таким трудом добрались, нельзя на них и глядеть, а то навеки тут останешься костями трясти по болотам да еланям. Знала же это, еще с тех самых пор знала, как на испытание меня Василиса Премудрая сюда отправила — немало дорог с ее куколкой мы исходили, а выбрались, вернулись к живым.
И сейчас нужно выбраться.
Только вот Кащея Бессмертного, наставника нашего по черному колдовству и заклинанию умерших, спасем — и назад, к солнечным полянам Яви, к рощам березовым, к речкам хрустальным… В Нави, окутанной зеленым моровым туманом, жутко было, холодно все время, словно бы в пещере глубокой.
Иван-царевич, спутник мой, к хороминам идти не спешил почему-то. Застыл посреди травы, до пояса ему достающей, голову набок склонил, прищурился, а потом и говорит:
— Неужто в плену в таких дворцах царских держат? Может, обманул всех Кащей твой, а, Аленка?
Ревновал он меня к нашему наставнику, жуть как ревновал. С тех самых пор, как пошел слушок, что Кащей меня замуж зовет, а я артачусь. Говорили, девка цену себе набивает — кто, мол, откажет повелителю Нави? Много мне тогда насмешек пришлось выслушать, проходу не давали — все мертвой невестой величали. Неужто и царевич слыхал те разговоры? И не было для него тайной, что Кащей меня в царицы звал?..
А то, что я отказала, потому что мне другой приглянулся, о том Иван мой сейчас будто и не думает. И что другой этот — он самый, ведь с самого первого дня, как я оказалась в хороминах Василисы, ни о ком, кроме царевича, и не думала! А он разобиделся, стоит, руки на груди сложил, вижу — злится. Он с тех пор, как двоедушником стал да облик сменил, вовсе характерным стал, и раньше-то ласковым не был, а сейчас и вовсе ярится по любому поводу. Вот сразу видно — знал о той истории, когда колдун навий за мной тенью ходил. Что ж молчал и никогда прежде не спрашивал? Мне скрывать нечего, я чиста перед ним.
— Может, в подвалах он или в темнице? Нам ведь то неведомо.
Я к Ивану подошла, по руке его погладила, улыбнулась поласковей, чтоб не злился. Управу на него я давно нашла, не мог он отказать мне, если что просила я его сахарным голосом, если была нежной да тихой.
Куколка Василисина на нас смотрела так, словно всю душу мы ей измотали. Видать, рада будет от такой компании избавиться, как вернемся к Василисе.
Если вернемся — ведь из Нави, царства мертвых, дважды еще никто не возвращался. И так мне шанс был дан — а я снова в нижний мир сунулась. И поделом мне будет, коли застряну. Вздохнула я и повела Ваню своего вперед, он хмурился, дышал шумно, но шел. Спаситель называется — такого самого отовсюду спасать приходится. И угораздило же меня полюбить эдакого?.. Ну да сердцу не прикажешь, утешала себя я, надеясь, что как вторую душу от Ивана отвадим, так он снова станет прежним. Если Кащея найдем, как о том просила Василиса, так он и царевичу моему помочь сможет.
А хоромы все ближе — вот уже клети и подворье разглядеть можно, ворота широко распахнуты, словно нас ждут там. Клети на хороминах были с прирубами, задцами и придельцами, и, кроме обычных сеней, еще пристройки к ним шли разные. Богато живут здесь, по всему видать. По двору — погреба, бани с предбаньями, хлевы, амбары, конюшни — и никого. Будто вымерли люди. И нелюди заодно.
Хоромы, к которым вела нас Гоня — словно знала, куда идти следует, — в два яруса высились, терема светлые были, с башенками-пристройками, кои еще смотрильнями назывались, отсюда же нам видны были сени, с двух сторон которых сделаны покоевые горницы, прям как у царей все-то. Я этого не знала, не видывала прежде, Иван рассказывал, что его батюшка такие хоромины возвел. С высокими теремами, вокруг которых гульбища — балконы да парапеты — вились, с кровлями двускатными, а то и шатровыми.
А еще, пока шли мы к крыльцу, царевич мой все выпытывал, забыл ли Кащей о том, что жениться на мне хотел, али нет. История-то с его жениховством была давняя, пропал он опосля. Не одна луна с тех пор прошла. Только все я понять не могла — что ж он раньше-то молчал, что знает обо всем?
И лишь отмахнулась я от расспросов его — не до того сейчас. Он, кажется, обиделся, но виду пытался не подавать, только хвост его, который вырос после того, как царевич вторую душу подцепил, дрожал, да то и дело хлестал им Иван себя по бокам — видать, не понравилось ему, что я ушла от ответа.
А разве ж сейчас время о том говорить? Мало ли что за чудище нашего наставника уволокло?
Терем над сенями крашен был узорами дивными — птицы там на ветках гнезда вили, цветы среди листвы алели. Светлые окна на все стороны света выходили, на миг показалось мне, будто мелькнуло бледное лицо чье-то. Но сколь ни вглядывалась я, больше не видела там никого.
Поднялись по ступенькам, прошли через сени, украшенные резьбой. Гридница, которая взгляду открылась, была тканями шелковыми обита, узорчатые, переливчатые, казались они усыпанными драгоценной каменной крошкой — не то аметистовой, не то чароитовой. Лавки широкие, меха вместо ковров, на стенах оружие: топоры да мечи, палицы боевые; у дальней стены сундуки расписные для одежды и утвари. Дальше, видать, одрина располагалась.
Хорошо в таком тереме жить, привольно. Подумалось — стану царевной, коли не обманет Ванька, так у меня тоже такие палаты будут. Тут же я эти мысли прогнать попыталась, замужество мое по воде вилами писано, вот вдруг расколдуется царевич да и найдет себе под стать невесту, а меня оставит…
— Вы думаете, пленника в теремах держать будут? — позади раздался голос куклы. — Чего пошли сюда, айда вниз, в подклети поглядим, что да как…
Спустились — пол земляной, но как камень утоптан, подклет глухой, без окон, видать, здесь скот держали или кладовая была. А может, и погреб делали изначально.
— Сюда! — Кукла дверцу нашла деревянную, и хоть та заперта была, а когти Ивановы крепче стали булатной теперь. Он ими замок и сбил.
Оттуда тленом и подземельями понесло, и послышалось, будто кашляет кто вдали. Страшно так, надсадно и чахоточно.
— Кащей! — закричала я, бросилась в ту сторону, откуда услышала звуки, — разветвлялось подземелье, и я направо побежала. Позади меня послышалось, как ругнулся Иван, помянув всех чертей и заодно с ними наставницу нашу, Василису, которая отправила выручать Кащея из Нави именно меня.
Но мне все равно было — после объяснимся. Сейчас нужно вытащить старика из подземья. Хотя… видела я его второй облик — и уж стариком немощным его тогда точно назвать нельзя было.
Вместо костлявой безобразной тени с морщинистой кожей и паклей седых волос явился ко мне когда-то высокий и стройный витязь — луноликий, с кожей фарфорово-белой, скуластый он был да глазастый, с точеными чертами, до того хорош собой, что едва не очаровалась я. Да только мертвою оказалась его красота.
Образ его встал перед глазами — серебристые волосы ниже плеч, схваченные обручем с аметистами, широкие плечи, укутанные шелковым плащом темно-синего цвета, на груди толстая цепь сложного плетения из какого-то дивного сплава, ранее мной невиданного, с мечом на поясе, а в навершии топаз сверкает размером с голубиное яйцо. А глаза… до сих пор вижу этот взгляд — черничная синь и моровая падь, морозный вечер зимний, ночь беззвездная, океан и туманный луг на рассвете. Вот что было в этом взгляде. Весь мир бесконечный, вся бездна, море-океан и небеса грозовые.
И весь мир этот дивный готов был положить к моим ногам этот витязь. Да только навий мир, мертвый… За долголетие в объятиях Бессмертного пришлось бы мне многим заплатить — и душой своей светлой, и жизнью в Яви.
Вспомнилось все это — и вдруг будто молния сверкнула, разбивая все очарование, и прошло чувство тоски, словно и не было его. Это Иван меня догнал, схватил за руку — резко, больно, и развернул к себе. Глядит на меня, скалится, будто зверь дикий. А он теперь зверь и есть. Расколдует ли его Кащей? Уберет ли вторую душу из тела царевича?..
— Ты помни о том, что я тебя люблю, — шепчет, а у самого глаза черные стали, будто смолой налились. — Не думай о том, что он дать тебе сможет — богатство и долгую жизнь, думай о том, чего лишит — чар, души человеческой и доброты твоей, станешь каменной, станешь иной. Не пожалела бы потом… А пожалеешь — так ничего не вернешь. Мертвые не отдают того, что забрали. А он давно уж иной, измененный… не подвластен он Яви светлой, и то, что он наставником нашим был, то лишь Василисы заслуга, уж не знаю, какую она управу на него нашла, но то ее тайна. Слышишь? Помни, что я тебя люблю!
И оттолкнул меня.
А я знала, что Василиса пообещала Кащею взамен, но промолчала. Лишь кивнула, не зная, что ответить, а потом за руку Ивана взяла, и дальше мы уже рядом пошли.
Ход освещали зеленые камни — они ярко горели, вставленные в стены дивными узорами, и иногда казалось, что мы идем по прекрасному подземному дворцу, озаренному изумрудным свечением. Из-за этих камней кожа моя отливала болотной зеленью, казалось, что я стала нечистью речной, как родители мои… тревожно стало на душе, как вспомнила о них, уведенных когда-то давно в подводный мир.
— Мы, как только с заданием Василисы управимся, сразу отправимся матушку с батюшкой твоих спасать, — услышала я голос царевича. — Иначе кто ж на нашей свадьбе с твоей стороны-то будет?..
Я вздрогнула, едва не расплакавшись — и как он угадывает, о чем я думаю? Не впервой уже так — стоит что вспомнить, а он уже о том говорит… Я лишь чуть сжала пальцы, чтобы он понял — услышала я, но не хочу сейчас говорить ни о чем.
Вышли мы к каменному мешку — окошек не было, лишь те же самые зеленые камни искрились в стенах, и в мертвенном свете их увидели мы скелет, кожей обтянутый. В глазницах красные огоньки горели, а на спутанных седых волосах золотая корона переливалась жемчугом да рубинами. Я и замерла на пороге — неужто это и есть наставник наш? Висит на цепях, прикованный, стонет…
— Кащей!..
Я бы упала, если бы меня Иван не подхватил. Осторожно мы приблизились, не зная, что делать — услышит ли он нас? увидит ли? и поймет ли, кто к нему пришел? Вдруг да обозлится, разъярится? Что тогда делать, я не знала.
— Пить… — прохрипел скелет и голову на грудь обронил. Затих.
— Ванечка, принеси ему воды. — Я к стене прислонилась, чуя, что ноги не держат.
— Как мы его отсюда выведем, на горбу тащить, что ли? — Царевич нахмурился, подошел чуть ближе, голову наставника приподнял, пытаясь что-то разглядеть в черных провалах глазниц. Сверкнуло кроваво-алое пламя.
— Пить… Иван, ты, что ль?.. — Кащей едва говорил, с присвистом, шепотом. Едва слышно его было.
— Пришел тебя спасать, как видишь… — Царевич усмехнулся.
— Ты мне ведро водицы колодезной принеси… там, во дворе, за конюшнями, колодец есть — вот оттуда. Я тогда сил наберусь, цепи сорву…
— Как же тебя так угораздило-то?
— Опосля говорить будем…
И потухло алое пламя.
А я все то время, что Иван к колодцу ходил, так и стояла у стены, вспоминая прежнего Кащея — даже в обычном своем облике старика он никогда не был столь изможденным, никогда так не торчали кости, никогда не бывало такого страшного взгляда.
— И ты пришла… — прошелестел его голос в тишине. — А я и не надеялся… не ждал — не гадал…
Куколка, что возле моих ног крутилась, отчего-то выскочила прочь — может, Ивану помочь решила? Вдруг да не найдет колодец али в какую беду по дороге встрянет, царевича нашего самого оставлять нельзя.
— Пришла… — Я вздохнула, пристально на Кащея глядя.
— Значит, все же не противен я тебе, Аленушка…
— Если Ивана расколдуешь, я обещаю… уйти с тобой! — выпалила я, уже зная, что ни за что не стану навьей женой. Сердце забилось часто-часто, я облизнула пересохшие губы. Удастся ли обмануть того, кто миром теней повелевает? И честно ли это?.. Но о честности сейчас думать не хотелось.
— Не обещай того, чего не можешь исполнить, — глухо сказал он. — Я расколдую его не ради тебя, а потому, что он заслужил это. Тем, что путь такой выдержал, тем, что в Навь спуститься не убоялся, тем, что готов спасти того, кто любимую его украсть может… Сильный духом твой царевич, Аленушка, сильный… Я, конечно, злой колдун, но не подлый. Никогда не был подлым — все должны получать по заслугам. Таков закон.
Я молчала, чувствуя, что щеки заполыхали, стыдно стало, но слов назад не вернешь. Кащей умолк, снова обвис на цепях, видать, силы его покинули.
Вскорости вернулся царевич — он тащил полное ведро прозрачно-хрустальной воды, шел осторожно, боясь расплескать. Куколка Гоня следом семенила.
— Небось сговорились уже? — буркнул Иван, поднося воду Кащею.
— Ты о том сейчас не думай… — И Кащей принялся жадно пить, вода текла по подбородку его, по груди, скапливаясь лужицей на земляном полу. И черты лица его разглаживались, морщины исчезали, на костях нарастали мышцы, кожа стала гладкая, отливать серебром начала.
Еще мгновение, и отбросил Кащей ведро, закричал яростно, напряг руки — и оборвал цепи, легли они мертвыми железными змеями у ног его, а он отошел от стены, потирая запястья. Лохмотья серые превратились в красный камзол, перевязанный кушаком, на ногах сапоги появились, на груди — цепь золотая с рубинами да алмазами.
Передо мной стоял прежний Кащей — тот, кого я впервые увидела в саду возле Василисиного терема. Сухопарый старик, но с грозным взглядом из-под кустистых бровей, от которого веяло мощью и силой.
В глазах его — тучи, но не родят они дождя плодородного. Каменная земля в его глазах, в голосе — завывание вьюги, так похоже оно на звуки гуслей-самогудов. Знала я — заслушавшись этих песен, может замереть человек, замерзнуть, заледенеть… Редко принимает Кащей облик прекрасного витязя, чаще безобразный старик перед людьми — а кому старость в радость? Вот и тянется он к молодости и красоте, ведь без юной девы не сможет он становиться иным, вот зачем я ему нужна была.
Чтобы подарить юность и свежесть, поделиться своей весной.
И хоть сладки всегда были его речи, а знала я, заморозит он мое сердце, покроет сединой инея золотистые волосы, погасит в душе солнышко ясное. Присвоит все себе, а меня заточит в высоком тереме — будет и богатство, и власть, и сила, и долгие годы… Да только жизнь не мила станет.
— Спасибо тебе, Иван, — тихо сказал Кащей, от меня отвернувшись, — вовек не забуду того, что ты сделал. Как только выберемся — от второй души помогу избавиться, ну а пока походи перевертнем, нам твоя сила звериная еще может пригодиться. Айда отсюда подальше, пока не вернулась змея подколодная, которая меня сюда притащила.
И расхохотался Кащей, поймав мой изумленный взгляд.
— Марья Моревна меня похитила, чтобы только ей я принадлежал! Вот как оно бывает…
Я сразу вспомнила поляницу, которая нас боевой магии обучала, — красивую чернокосую колдунью. Вот, значит, кто всему виной…
Спускалась я по лестнице впереди всех, то и дело на площадках останавливаясь, поджидая Ивана с Кащеем — наставник наш слаб еще был, хоть и хватило ему сил цепи разорвать, а все же плохо пока ходил, может, еще ведра три выпьет волшебной воды, еще силы прибавит.
Перила с балясинами и решетками выкрашены были в яркую охру, глаз веселили, да вот мне все грустнее становилось. Никто не знает, что дальше будет, — понимала я, что не оставит Марья Моревна нас в покое, как узнает, что увели Кащея, налетит моровым вороньем… И потемнело в этот миг небо, словно покрывало на леса и холмы набросили. Вскинула я голову, слыша позади сдавленное ругательство — то Иван про шишиг вспомнил да анчуток, призывая их наставника нашего вместе с его бабой в болото уволочь.
Марья, видать, за женихом своим идет.
