Глава 14. Другой свет
1
Фрунзик и пожилой милиционер-писатель, Юра Борос, сидели в кабинете Алибека на тех же местах, что в прошлый раз. Даже рация лежала там же. Из неё вырывались неразборчивые фразы, похожие на заклинания.
Горел верхний свет: лампочка самого унылого жёлтого света из всех возможных гадких оттенков. Свет был настолько удручающий, что у меня чуть не хлынули слёзы от жалости к себе.
Хотелось подставить табуретку, выкрутить лампочку и повеситься на крюке от неё.
Неудивительно, что Алибек такой кислый в конце рабочего дня: целый день сидит в этом жёлтом мареве.
— Встаньте здесь, у стола, гражданин, раздвиньте ноги, — приказал Фрунзик.
Пугало обращение на «Вы», без обычного презрения к моему возрасту.
Оказывается, гораздо спокойнее, когда мент подзывал тебя фразой «Эй, щегол», а не «Гражданин, пройдёмте».
Фрунзик обыскал меня. Заставил вынуть из карманов содержимое и выложить на стол. То же самое сделал с сумкой. Блокнот с моими записями передал пожилому милиционеру. Кассеты просмотрел, вынул обложки, отыскивая незаконное содержимое. Заставил меня открыть крышку плеера и вынуть батарейки. Прощупал поролоновую оболочку наушников.
— Садитесь, гражданин, — указал он на стул напротив стола, а сам отошёл мне за спину.
Мне пришло на ум, что, не смотря на возраст, Фрунзик может быть старшим по званию.
Жаль, что не разбираюсь в ментовских погонах — оказывается, необходимое в жизни умение.
2
Юра Борос кашлянул:
— Гражданин Небов, приносим извинения за задержку. Понимаем, время позднее, поэтому постараемся быть краткими.
Обнадёживающее вступление!
— Будем сидеть до утра?
— В зависимости от того, как быстро вы, гражданин Небов, будете отвечать на вопросы, помогая следствию, — сказал грустно Юра Борос, листая мой блокнот. Видимо, жёлтый свет лампы подействовал и на него.
Обидно, что посторонний читал личные записи. Наброски стихов, и мыслей. Записи об Алтынай и моих чувств к ней. Первые главы моего первого романа. Пожалел, что у меня ровный отчётливый почерк, чистописатель, блин.
— Можно домой телеграмму отправить? — спросил я.
— Зачем? — вскинулся Фрунзик. — Мы быстро управимся.
Пожилой милиционер остановился на одном листе блокнота:
— Чей это адрес? — показал страничку, куда я когда-то записал индекс с порноматины Джессики.
— Не помню.
Фрунзик открыл дверь и вызвал милиционера, который меня сюда доставил:
— Проверь адрес.
Милиционер переписал индекс в свой блокнот и вышел.
Мне было неудобно вертеть шеей туда-сюда, чтоб смотреть то на одного, то на другого мента. Наверное, студенты-милиционеры проходят специальный курс «Бесконтактный способ свернуть шею подозреваемому».
— Меня в чём-то подозревают? — спросил я.
Тишина и жёлтый свет лампы расплывались по комнате, как плазма из поломанного инжектора гиперзвукового двигателя.
Юра Борос неспешно читал мой блокнот. Слюнявил пальцы и касался листов.
Фрунзик с отрешённым видом смотрел в пол, иногда вертел мизинцем в ухе. Потом смотрел на жёлтую лампочку, будто прикидывал, какой длины нужна верёвка, чтоб повеситься.
— Меня в чём-то подозревают?
Юра Борос особо смачно наслюнявил палец и перевернул страничку блокнота.
Фрунзик посмотрел на меня с недоумением, будто не ожидал, что я умею говорить:
— Есть в чём подозревать?
Милиционер-писатель хмыкнул. Прочитал что-то забавное. Вот гад, там же все самые серьёзные мысли о прожитой жизни моей! Блин, есть же какие-то правила проведения допроса? Зря я не читал ничего о моих правах при задержании. Даже не знал, могу ли потребовать свой блокнот обратно.
Вернулся милиционер и протянул Фрунзику телеграфную ленту. Он прочитал и бодро поднялся со стула:
— Не будем терять время, Лех Небов. Вы готовы отвечать на вопросы?
— Готов и постараюсь быть краток.
— Вы знакомы с Денисом Андреевичем Лебедевым, 1881 года рождения?
3
Так я и думал, что увлечение конспирологическими заговорами и чтение статей взломщиков приведёт Лебедева в милицию.
Заодно и меня привело.
Осторожно выбирая факты, я рассказал, что да, знаком. Друзья с первого курса Колледжа.
Фрунзик быстро спросил:
— Не замечали ли вы за Денисом Лебедевым странных увлечений?
— Можно уточнить, что именно? Нам было по пятнадцать лет. Любое из увлечений того периода можно назвать странным.
— Не проводил ли он много времени в компании подозрительных работников Информбюро?
Юра Борос принял участие в допросе:
— Или сам, может быть, пропадал целыми днями возле запретных досок Информбюро?
Ага, вот и ловушка.
— Если и пропадал, то мне ничего об этом не говорил. А про подозрительных… Эти работники Информбюро по мне все выглядят подозрительно. Особенно модераторы.
Фрунзик зашёл с другой стороны:
— А что можете сказать о политических взглядах Лебедева?
— В политике не разбираюсь и его не спрашиваю. Мы о музыке общаемся, о девочках, жизни. О серьёзных вещах, а не о политике.
— Основываясь на ваших показаниях и показаниях свидетелей, я могу сделать вывод, что Лебедев был вашим лучшим другом. Не верю, что с лучшим другом не болтали за политику.
— Поэтому и лучшие друзья.
Фрунзик сел обратно на стул и уставился в пол. Пожилой милиционер сложил пальцы щепоткой и плюнул. Зашуршал блокнотом так, будто это его собственность.
Утомительное молчание в плазменном жёлтом мареве.
— Меня этот свет доконает, — простонал Фрунзик.
Подбежал к стене и стал щёлкать выключателями. Бесполезно. Другие лампы давно перегорели, осталась самая противная. У людей так же, самые противные — всегда самые стойкие.
— Другого света не существует, — ухмыльнулся Юра Борос.
Фрунзик недовольно упал на стул:
— Лех Небов, не передавал ли вам гражданин Лебедев на хранение или в пользование каких-либо предметов? Писем, телеграмм или документов?
— А так же постеров, аниматин и оттисков? — добавил пожилой.
Я стал спешно вспоминать, чем делился Лебедев. Вроде бы все листовки я заставил его выкинуть:
— Ничего такого. Кассета разве что.
— Что за кассета?
— Группа «Аквариум», альбом «Радио Африка».
Фрунзик вяло восхитился:
— «Рок-н-ролл мёртв» — отличная песня.
— Гениальная.
Снова опустилось молчание. Жёлтый свет одерживал победу над нашим энтузиазмом поскорее закончить допрос. Он как бы давил нас к стульям, нашёптывая: «Прошло всего полтора часа. До утра ещё далеко».
— А письма он вам писал?
— Писал, конечно. И телеграммы слал. Но редко. Мы же каждый день на работе видимся.
Фрунзик спросил, когда было последнее письмо и какого содержания. Выслушав ответ, обескураженно замолчал, будто извинялся, что не может придумать больше вопросов.
Юра Борос дочитал блокнот. Открыл на первой странице и принялся перечитывать. Первый поклонник моего писательского таланта.
4
Потом они, мешая обращения на «вы» и «ты», стали задавать разнообразные вопросы, словно соревновались друг с другом в скорости.
Что я думаю о безопасности на железной дороге?
Нужно ли запретить сеть «Глобальная Перевозка™» из-за пропажи поездов? Или как-то её реформировать?
Спрашивали о работе, о коллегах. Есть ли у меня с ними конфликт? Доволен ли начальством и условиями труда? А зарплата как? Хватает на жизнь? Рост цен не беспокоит?
Фрунзик даже проявил человечность:
— А чего ты с кассетным плеером ходишь, как чмо? Денег нет на компакт-диск-плеер? Он удобнее, можно треки выбирать, и карандаш для перемотки кассет не нужен.
Спрашивали, цепляюсь ли я за скобы, во время прохождения составов, как делают многие обходчики для развлечения? Вопрос с ловушкой, ведь в прошлый раз они меня уличили:
— Раньше да, но теперь нет. Понял, что это опасно.
Юра Борос плюнул на пальцы, но не перевернул уже мокрые страницы, а поднял голову:
— Сериалы читаешь?
— Конечно, что я дикий человек что ли?
— Как тебе последняя Баффи?
— Пойдёт, — соврал я. На самом деле, так и не нашёл время для чтения.
Пожилой милиционер тоном критика заявил:
— А по-моему сериал скатился в говно. Писатели одно и то же пишут. Повторяются.
Тут Фрунзик, как бандит из-за угла, выпалил:
— Участвуете ли в обсуждениях на форумах общественных инфостендов? Нет? А почему?
— Говорил же, не интересуюсь политикой.
— Где я упомянул слово «политика»? — Фрунзик победоносно глянул сквозь жёлтые разводы света, похожего на дым.
Юра Борос вступил на место коллеги:
— Судя по почтовому индексу Джессики Линс из вашего блокнота, интересуетесь аниматинами, да?
— Как и все.
— А какими? Ну, хе-хе, кроме порно?
Я покраснел, Стоило один раз поинтересоваться порнушкой, как приняли меня за фаната. Глупые менты даже не представляют, что я делал с этой Джессикой вживую!
— Мне нравятся работы Шай-Тая. Индекс этой, как её, Джессики, я не для себя записал. Для друга.
— Для Лебедева?
— Нет, для другого.
Вмешался Фрунзик, который будто собрался с силами и снова выпалил из-за угла:
— Кто такой Шай-Тай? Где живёт?
— Он умер.
— Причина смерти?
— Старость. Шай-Тай единственный классик анимастеринга, живший в Абрикосовом Саду. Стыдно не знать. Его именем назван наш единственный музей.
— Раз давно умер, то ладно, — Фрунзик спрятался за воображаемый мною угол, чтоб перезарядить свой пистолет вопросов.
Милиционер-писатель огорошил вопросом про Алибека:
— Вы знаете, что ваш начальник берёт взятки с подчинённых?
Вот как отвечать? Знаю. Сам давал. Но не могу же накапать на коллегу.
Не дав мне ответить, Фрунзик спросил:
— А вы не знаете, встречается ли с кем-то бухгалтер Маргарита? Есть у неё парень?
— Да какое это отношение имеет к…
— Отвечайте на вопросы, так мы быстрее закончим!
— Да, будьте кратким, Лех Небов, — согласился пожилой милиционер.
— Не знаю.
— Не знаешь… Ну ладно.
Под конец этого блицопроса пришёл посыльный милиционер. Передал Фрунзику полоски телеграмм и какие-то документы.
Фрунзик вышел с ним и пропал на полчаса. В его отсутствие давление жёлтого света стало особенно тяжёлым — ведь мне с Юрой Боросом пришлось нести на себе долю Фрунзика.
Пожилой молча читал мой блокнот. Уже третий или четвёртый круг. Листы так намокли от его слюней, что начали рваться.
5
Фрунзик вернулся, дал Юре Боросу почитать телеграмму. Тот поднялся и протянул мне блокнот:
— Иногда неплохо пишешь, сынок. Прочитал главы твоего романа. Талантишка есть, но опыта жизни мало. Приходи общаться на инфостенд «Самиздат»? Там целая доска с моими детективами. Профессия богатый материал даёт.
Ну офигеть, мент пригласил меня в писательский клуб.
Фрунзик смёл мои вещи со стола в сумку. Сунул её мне в руки и подтолкнул в спину:
— Иди, пока он тебя не пригрузил графоманией.
Пожилой с добродушием обижался:
— Коллега, писатель, нужно помочь парню.
— Себе помоги. Сто романов написал, а напечатали один.
— Это потому что в издательствах жиды сидят. Не дают ходу посторонним. Своих печатают. Пелевиных разных. Вот читал же «Жёлтая стрела», парень?
— Нет, — признался я.
— И не надо. Бред, как он есть. Люди едут на поезде куда-то, а сойти не могут.
— Такое бывает, — ответил я, — когда выходят из строя резонансные тормозные подушки. Тогда состав, сохраняя гиперзвуковое ускорение, едет до следующего Вокзала и там производит торможение.
— Во-о-о-от! Сразу виден крепкий реалист. А у Пелевина этого бред: ни на одной станции подушки не работают.
— Бред, — согласился я, чтоб не перечить милиционеру.
— Хватит, — застонал Фрунзик, — Лех, вали домой, три часа ночи уже.
Сказал таким тоном, будто это я их задержал, а не они меня.
Я сделал несколько шагов к двери, но вспомнил Алтынай:
— Справку давайте.
— Какую справку? — изумился Фрунзик.
— Что на допросе был с такого-то по такое время.
Юра Борос громко засмеялся:
— Ну, сынок, был бы ты на настоящем допросе, не то, что про справку, про имя своё забыл бы. Иди, пока цел.
Я обиженно развернулся. И как это у Алтынай получилось? Размазня я, вот что.
— Стойте! — Фрунзик хлопнул себя по лбу.
— Что ещё? — с деланным удивлением спросил милиционер-писатель. Будто сам не ожидал, что у коллеги остались какие-то вопросы.
Фрунзик подошёл ко мне:
— Последний вопрос, где вы, Лех Небов, были с 11 по 13 сентября этого года?
— Много где. Дома, на работе. На велопрогулке.
— Свидетели есть?
— Да.
— Ладно, когда понадобится, вызовем.
Я уже повернул ручку двери, когда Фрунзик продемонстрировал мне, почему фокус «Забытый факт» эффективен:
— Кстати, Лех, хреновый ты друг. Денис Лебедев найден мёртвым в туннеле 234-й линии. Предположительная причина смерти — убийство.
6
«Меня отпустили. Лебедев убит» — написал я на бланке и передал телеграфистке.
Представил, как сонная Алтынай открыла дверь почтальону. Из комнаты выплыл строгий папа, но Алтынай прикрикнула на него, чтоб возвращался в спальню — это для неё телеграмма.
Да уж, моя любовь ждёт простого сообщения, что я в порядке, а не вестей о смерти, ещё и насильственной.
Я выхватил бланк из пальцев телеграфистки и зачеркнул, оставив краткое: «Меня отпустили».
Снова представил Алтынай:
В воображаемой сцене она одета в одну маечку, едва прикрывающую трусики. Почему не в ночнушку? Не эротично, что ли? Стоит босиком на холодном линолеуме в коридоре. Переминаясь на сквозняке из открытой двери, берёт из рук почтальона телеграфную ленту и читает моё идиотское сообщение из двух слов. Почтальон пялится на её сисечки, просвечивающие сквозь майку.
Нет, тоже не пойдёт. Ведь Алтынай сказала, что не ляжет спать, пока не получит весть от меня. Значит никаких маечек и сисечек.
Попросил новый бланк.
Телеграфистка ночной смены недовольно выдала бумагу:
— Давай скорее, не один ведь.
Я оглянулся на пустой зал почты. Верхний свет не горел. За стеклянной дверью, в дальней, фоновой темноте светилась многометровая вывеска «Вокзал Юго-Запад / Узел 254» Возле двери кадка с деревом. В ней, привалившись к стволу, но одновременно скрутившись в калач, спала кошка. Вторая кошка громко лакала воду из миски в углу. Телеграфистка была экранирована от ночной пустоты стеклянной перегородкой, в которой отражался свет настольной лампы.
Все усилия вложил в написание нужных слов, лишь бы не думать о Лебедеве. Нелепо припомнил, что герои моего первого большого романа, что хвалил мент-писатель, говорили легко и без запинок. Мои герои знали нужные слова.
Но это неправда.
Когда произошло нечто страшное, именно слов и не хватало. Даже при самом богатом словарном запасе. А в моём романе происходило много страшного. Сплошные убийства, резня и секс на хлюпающем кровью полу.
«Спокойной ночи, любимая. Меня отпустили, всё в порядке»
Да что это такое!
В каком порядке?
Всё просто пипец, как плохо — Лебедева убили. Самого незлобного и умного из моих друзей.
Я упал на скамейку и закрыл лицо ладонью с зажатым в пальцах бланком. Чернила на бумаге размазались от внезапного пота, выступившего на моём лице.
— Эй, ты чего? — спросила телеграфистка, высунувшись из своего окошка.
Не смотря на тревогу в голосе, очевидно, что она обрадовалась происшествию. Засунулась обратно и стала снимать с полки аптечку, задавая скорострельные вопросы:
— Голова кружится? Тошнота? Сознание теряешь? Ты не наркоман?
Ещё один допрос.
— Мало ел сегодня. А ещё друг умер. Дайте новый бланк. И я не наркоман.
7
Проснулся от того, что отец тряс меня за плечо:
— Лех, опоздаешь же. Почти семь.
Поднялся и сел на кровати. Обнаружил, что уснул в одежде.
Ночью, после отправки телеграммы, пришёл домой и полагал, что не буду спать, размышляя о загадке смерти Лебедева. Так и вырубился.
Приснились кошки. По очереди они запрыгивали мне на грудь и царапали когтями. Грудь болела и наяву: уснул, навалившись на плеер.
— Чего кислый такой? — спросил отец.
— Кошки на душе скребут.
Отец протянул мне пачку писем и бандероль Джессики:
— Утренняя почта.
Взял письма, не обратив внимания на бандероль. Навряд ли, там по новой лежало письмо от порнозвезды.
Отец забрал бандероль себе, как в прошлый раз:
— В мусорку отнесу.
Среди этих конвертов мистически сияло письмо с обратным адресом Лебедева. В углу стоял штемпель услуги «Отложенная отправка».
Судя по дате, Лебедев написал его после того, как поведал мне о том, что знает, где найти поезд. Я отказался помочь ему в расследовании. Вместо этого катался с Джессикой по Шестой Стене, занимался сексом и героически дрался с гопниками.
Кошки снова вскочили на грудь.
— «Если бы ты пошёл с ним, ничего бы не случилось» — мяукала первая кошка.
— «Нас обоих убили бы» — защищался я.
— «Не оправдывайся, мяу», — запустила в меня когти вторая кошка. — «Друг просил о помощи. Если дело опасное, должен был его отговорить».
— «Должен был» — согласился я.
Кошачья логика безупречна.
— «Вот и получай за это, мур-р-р-р» — и обе кошки вонзали когти поглубже.
Я вскрыл конверт.
8
Отпечатанных на машинке листов был много для дружеского письма. Начиналось оно, впрочем, обычно:
«Привет, Лех. Во-первых, хочу сказать, что не обижаюсь на твоё решение не участвовать в расследовании. Понимаю, у тебя в жизни, на данный момент, происходит важная любовь. Соответственно, ценностное восприятие искажено вопросом полового отбора.
Во-вторых, попробую объяснить на будущее, когда твои гормоны улягутся, мотивы моих поступков. Ведь я кое в чём виноват перед тобой, кое-что скрываю. Заранее прошу прощения, это было сделано в твоих интересах, чтоб не подставлять тебя под подозрения спецслужб.
Спросишь, почему так важно найти поезд и разоблачить заговорщиков? Попробую кратко объяснить…»
После слова «кратко» начался гигантский абзац на три страницы, не прерываемый ни отступами, ни пустой строкой. Полновесный кирпич словосочетаний, в которых Лебедев подробно рассказывал о своих политических взглядах.
О том, почему для человечества так важно сохранить функционирование сети «Глобальная Перевозка™» именно в таком виде, в каком её задумал и воплотило человечество прошлого, создавшее Судитронов.
О том, что нельзя допускать её раздробление, разрушение или закрытие. Мол, «Глобальная Перевозка™» сделала наш мир таким удобным для жизни. Без войн и катаклизмов, о которых мы знаем из истории.
Лебедев напоминал, что я и прочие обыватели не представляем, в каком комфорте живём. Для нас привычно сесть на поезд в обшарпанном Вокзале самого далёкого Двора, где-то за Северным Полярным кругом, и, после гиперзвукового перемещения, оказаться в центре цивилизации: в мегаполисных Дворах Нью-Йорка, Парижа или Киева.
«Некоторые из нас так разбалованы, что задумали уничтожить Глобальную Перевозку и принцип Судитронов» — писал Лебедев. — «Им тесно в доступном мире. Им нужна власть для себя. Они хотят решать, кто должен ехать в Киев, а кто в пустующие дворы Африканской пустыни, а кто оставаться всю жизнь в том дворе, где родился».
Эти люди, утверждал Лебедев, создали свою теорию устройства общества, утопию, в которой нет «Глобальной Перевозки™». В которой люди не будут мгновенно передвигаться из точек «А» в точки «Б», а будут сидеть там, где им укажут. Что якобы даст толчок невиданному развитию технологий, рынков сбыта и культуры.
«Эта утопия страшна тем, что её идея одинаково легко входит и в мысли негодяев, готовых на любые подлости ради тщеславия, и в мысли приличных людей».
Утопия усиленно внедряется в сознание обывателя, так как негодяи владеют Информбюро, контролируют большую часть досок инфостендов. Наше поколение обработано вирусной идеей того, что «Глобальная Перевозка™» устарела, что мы умнее и прогрессивнее построивших её предков.
Прямо об этом не говорится. Обыватель как бы сам приходит к выводу, что строители «Глобальной Перевозки™» ошиблись. Промывание мозгов идёт так хитро, что когда обыватель «додумывается» до этой «оригинальной» мысли, то начинает считать себя умным.
«Считающие себя умными и составят дрессированное стадо погромщиков, которое по команде хозяев начнёт уничтожать «Глобальную Перевозку™», а с нею и всё благополучие простых людей».
9
Читая Лебедева, я постепенно понял, что в моём лице он обращался ко всем разумным людям планеты. Оставил своеобразное завещание, которое нужно будет присовокупить к судебному разбирательству. А то, что заговорщики будут пойманы и судимы он не сомневался.
Весь кирпич текста — своеобразная декларация человека, который был чем-то большим, чем казалось мне. Я смутно начинал понимать, но облачить понимание в точную формулировку не мог.
Последние абзацы были наконец-то отделены звёздочками и обращены непосредственно ко мне.
***
Лех, я отправляюсь в туннель. Если не вернусь, то значит, что, скорее всего, похищен. Не думаю, что заговорщики осмелятся на убийство. Население ещё не достаточно обработано вирусом мерзкой утопии, чтоб стерпеть жестокость убийства. Кстати, поэтому я считаю, что все люди с рейса «Ташкент-Алматы-Новосибирск-Киев-Варшава» живы и нуждаются в спасении.
Прости, Лех, но я опять прошу твоей помощи. Если ты откажешься, ты станешь ответственным за всех простых людей. Таких как ты, я, Алтынай, Волька, твои и мои родители. Без «Глобальной Перевозки™» мы все перестанем существовать, как свободные люди. Станем массами, которыми будут повелевать избранные хозяева. Причём изберут себя сами, а мы покоримся участи, потому что не будет больше Судитронов с их разумным управлением обществом.
Инструкция.
Ты получил это письмо… Значит, меня уже похитили. Ты волен выкинуть его и забыть. Но я в это не верю. В конце концов, ты мой единственный друг. И ты не подлец, не размазня.
С этим письмом иди в Информбюро по адресу в конце.
Найди плакат с рекламой пиццерии «Неаполитанский Узел» и оставь им прямое сообщение: «Я знаю правду о вашей пицце». На тебя выйдут люди из «Армиды», передай им письмо.
Далее Лебедев набрал текст в верхнем регистре и ещё обвёл красным фломастером, чтоб я точно не пропустил:
ЗАПОМНИ!!! НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ОБРАЩАЙСЯ В МИЛИЦИЮ. СРЕДИ НИХ — АГЕНТ ЗАГОВОРЩИКОВ. НО Я НЕ ЗНАЮ КТО ИМЕННО.
Письмо заканчивалось адресом, датой и личной печатью Лебедева.
10
Из ближайшего почтамта я отправил на работу телеграмму, что сегодня не приду. Вторую телеграмму направил Алтынай. Предупредил, чтоб не шла сегодня на Вокзал. Назначил вечером встречу возле палаток со звукозаписью. Взял трамвай до Информбюро. Сев на заднем сидении, заткнул уши плеером с Нирваной и попробовал обдумать поступки.
Впервые в жизни музыка мешала. Кобейн будто бы уговаривал меня не обращать внимания на трудности. Что всё суета, а из любой ситуации есть выход. Можно последовать его примеру и броситься под поезд, разрешив сомнения.
Сорвал наушники.
Блин, Лебедев считал меня лучшим, чем я есть. Разве можно взваливать заботу о сохранности устоев цивилизации на человека, который даже Конституцию не читал? Я и «Железнодорожный Устав» знал с горем пополам.
Я, обыкновенный путевой обходчик, не умел мыслить глобальными задачами, как Лебедев или завсегдатаи политических инфостендов. Хотел просто жить, а не спасать благополучие других.
Тем не менее, я послушно поехал в Информбюро, чтоб выйти на связь с таинственными людьми из пиццерии.
Мне нужно, и я должен…
Выскочил на ближайшей остановке. Не мог сидеть в медленно движущемся трамвае. Пешком я шёл ещё медленнее, но всё равно было проще размышлять о том, что мне предстоит:
— «Ладно, пусть я простой путевой обходчик с иммунитетом к болтовне о политике. Но ведь именно это делает меня символом той победы, что достигли люди прошлого, избавившись от войн, бедности и перекосов в распределении богатства?»
Ведь Судитроны, насколько я помнил, и были созданы для того, чтоб болтовня о политике перестала переходить в междоусобную войну.
Это нам рассказывали в школе. Мы, ученики, не слушали и не пытались понять. Ведь наш мир казался нормальным, привычным. В мире нет людей, которые знали бы другую жизнь. Кроме Судитрона. Но он не человек. Он создан людьми, знающими горе, чтоб последующие поколения горя не знали. Но, видимо, мы способны придумать собственное горе.
Что ж, раз я символ, то выполню свою символическую задачу ради Лебедева.
Буду держаться, не превращусь в размазню.
Мне стало легче. Как бы мне ни было неприятно выполнять конспирологические задачи мёртвого друга, впереди меня ждала награда — встреча с Алтынай.
Спокойно сел в трамвай. Включил прерванную на начале Territorial Pissings, Нирваны. Теперь я был спокоен.
