Правило третье: не попадайся

Два этих слова задают ритм моим шагам – ритм, который ускоряется по мере того, как надрывнее становится плач Фрейи. Я иду – нет, я уже бегу по солтенскому проселку.

Наконец примерно через полмили, я совершенно выдыхаюсь. Спина горит, ноет – Фрейя все-таки тяжелая. А ее всхлипывания, ее взвизгивания вонзаются в мозг, точно гвозди. «Лживые сучки. Лживые сучки».

Останавливаюсь, чуть живая, на обочине, ставлю коляску на тормоз. Почти падаю на бревно. Теперь можно расстегнуть специальный бюстгальтер для кормящих и приложить Фрейю к груди. С каким удовлетворением она кряхтит, как жадно тянет пухлые ручки. Но, прежде чем взять сосок, вдруг взглядывает на меня синими глазищами – и улыбается. Выражение на ее мордашке торжествующее: вот, я знала, что ты в конце концов догадаешься меня покормить! Непроизвольно улыбаюсь в ответ – хотя спину ломит, а горло дерет проглоченная ярость на Люка и страх перед ним.

«Лживые сучки».

Много лет назад эти слова я уже слышала. Закрываю глаза. Фрейя тянет молоко – а я вспоминаю, как все началось.

Был январь, мрачный и холодный. Я возвращалась с рождественских каникул. Прошли они безрадостно: мы с отцом и братом неловко молчали над пережаренной индейкой, а подарки выбирала явно не мама. На упаковках было написано «От мамы» – отцовским почерком.

Так вот, из Лондона мы ехали вместе с Теей. Опоздали на пригородный поезд и, соответственно, на школьный автобус. Я курила в дверях зала ожидания и вжималась в стену, спасаясь от ветра. Тея пошла звонить в школу, спрашивать, как нам быть.

– За нами приедут в половине шестого, – объявила Тея, повесив трубку. Мы уставились на вокзальные часы. – Черт! Еще и четырех нет!

– Может, пешком? – спросила я с сомнением.

Тея поежилась на ветру, внезапным порывом пронзившим пустой перрон.

– С чемоданом? Нет уж.

Пока мы маялись от неопределенности, пришел очередной поезд – местного сообщения, из Гемптон-Ли. В нем обычно ездили ребята, которые учились в Гемптонской гимназии. По привычке я искала глазами Люка, но его не было. Либо Люк остался ради какого-нибудь мероприятия, либо слинял с уроков раньше. И то, и другое было в его духе.

Зато из вагона вышел Марк Рен и побрел, по обыкновению, сутулясь, светя лиловыми прыщами.

– Привет, – обратилась к нему Тея. – Тебя ведь Марком зовут? Слушай, как ты в Солтен будешь добираться? За тобой приедет кто-нибудь?

Марк покачал головой:

– Нет, я на автобусе. Он солтенцев возле паба высаживает, а сам едет в Райдинг.

Мы с Теей переглянулись.

– А перед мостом он останавливается? – спросила Тея.

– Вообще-то, нет. Но вы скажите водителю – может, он вас там и высадит.

Тея вскинула бровь. Я ответила кивком. Отлично. Проедем лишнюю пару миль, а дальше можно и пройтись.

Короче, мы сели в автобус. Я осталась с вещами в хвосте, а Тея скользнула по проходу туда, где устроился Марк. Он сидел, водрузив на колени дорожную сумку, как щит, а кадык у него ходил, как поршень. Тея, помню, еще мне подмигнула, когда шла мимо.

– Ну, идем в следующие выходные к Кейт? – уточнила Тея тем же вечером. Мы были в общей гостиной, Тея собиралась в комнату для занятий.

Я кивнула. Лола Роналдо щелкнула телевизионным пультом, закатила глаза.

– Снова пойдешь к Кейт? Там что, медом намазано? Мы с Джесс Гамильтон едем в Гемптон-Ли, в кино. Ужинать будем во «Фритюрнице». Звали Фатиму – а она говорит: «Не могу, мы будем у Кейт». Слушай, Айса, зачем ты вечно таскаешься в этот Солтен? Там же скукотища смертная. Или ты глаз на кого положила?

Я вспыхнула, подумав о брате Кейт. Вспомнила купание на мельнице. Хотя уже стояла осень, было на удивление тепло. На воде полыхал закат, алые сполохи отражались в окнах мельницы. Скоро стало казаться, что и дом, и двор, и даже реку с заливом объяло пламя. Начиная с полудня, мы зависли на мостках. Нежились, напитывались наперед последним солнечным теплом. Кейт, на спор с Теей, разделась догола и нырнула в Рич. Не знаю, где в это время был Люк, но только он появился, когда Кейт доплыла на середины реки и повернула назад.

– Кейт, ты ничего не забыла?

С этими словами Люк помахал трусишками Кейт и усмехнулся. Кейт взвизгнула так, что вспугнула целую стаю чаек и даже как будто пустила рябь по тихой, огненно-алой воде.

– Ах ты придурок! Отдай! Отдай сейчас же!

Люк только головой качнул. Кейт отчаянно погребла в его сторону, быстро достигла мостков, а Люк принялся швырять в нее водоросли и щепки. Кейт в ответ плескала водой. Наконец она изловчилась, ухватила Люка за лодыжку и стащила в воду. Они сплелись руками и ногами и пошли ко дну, и лишь ряд пузырьков указывал место, где их поглотила пучина.

Вдруг Кейт вынырнула и рванулась к мосткам. Когда же она выбралась из воды, когда начала приплясывать на досках, я увидела: в руке у нее плавки Люка. Сам Люк, захлебываясь смехом и угрожая, барахтался на приличном расстоянии от мостков.

Я честно старалась отвести глаза, читать, прислушиваться к перешептываниям Фатимы с Теей – что угодно, только бы не увидеть обнаженного Люка. Только бы не заметить, не запомнить, как блестит в воде его долговязое тело. Увы. Мой взгляд проследил и скольжение этого тела по волнам, и прыжок на мостки. Облитый осенним светом, смугло-золотой, худощавый, гибкий, Люк в полный рост возник на мостках. Эту же картинку подкинула мне память в ответ на ехидный вопрос Лолы Роналдо, и меня охватило новое чувство – смесь стыда и вожделения.

– Это все ради Теи.

Мои слова прозвучали несвязной скороговоркой. Щеки под взглядом Лолы покраснели. И меня понесло.

– Наша Тея втюрилась. Из-за нее мы и торчим в деревне, болтаемся по улицам – вдруг да встретится ее возлюбленный.

Я лгала. Спасалась посредством лжи – но оговаривала одну из своих. Едва с моего языка слетело «Тея втюрилась», как стало ясно: вот она, граница дозволенного, – и я ее перешла. Впрочем, отступать было поздно. Лола посмотрела вслед Тее и перевела взгляд на меня. По ее лицу нельзя было определить, купилась она или нет. Мы к тому времени заработали репутацию лгуний, любительниц розыгрышей; однако речь шла о Тее. Тея считалась «себе на уме». Попробуй, примени к ней логику!

– Вранье, – заявила наконец Лола. – Не верю тебе.

– А вот и не вранье!

Сообразив, что Лола сбита со следа, я воодушевилась. И, повинуясь какому-то идиотскому порыву, добавила роковую подробность:

– Ты только самой Тее не проболтайся. По секрету говорю, Лола: Тея втрескалась в Марка Рена. Сегодня они в автобусе рядышком сидели.

Я понизила голос, подалась ближе к Лоле:

– Марк ей руку на бедро положил, представляешь?

– Марк Рен? Этот прыщавый, который над почтой живет?

– Любовь зла, – вздохнула я. – Тее, похоже, на внешность вообще наплевать.

Лола фыркнула и ушла.

Я благополучно забыла про этот эпизод, даже не рассказала о нем Кейт, чтобы заработать дополнительные баллы. Вспомнить пришлось скоро – на следующей неделе.

К этому времени наша игра получила новый виток. Мы уже не соревновались – ложь стала самоцелью. Теперь смысл был не в том, чтобы количеством баллов превзойти Фатиму, Тею или Кейт, а в том, чтобы обмануть остальных – «мы» против «них».

Итак, субботний вечер мы провели на мельнице, а в воскресенье днем пошли гулять по деревне. В магазине мы купили сэндвичей и зашли в паб, чтобы выпить горячего шоколада – в «мертвый сезон» паб служил еще и кафешкой, притом приличной – если, конечно, не обращать внимания на сальные шуточки Джерри.

Фатима и Кейт устроились за столиком у окна, мы с Теей подошли к барной стойке. Тея делала заказ, я ждала, чтобы помочь ей нести чашки.

– Четвертая порция должна быть без сливок, – прошипела Тея.

Я подняла взгляд. Бармен ставил на поднос четвертую чашку шоколада, украшенную целой шапкой сбитых сливок.

Он вздохнул и стал снимать топинг ложкой, но Тея заявила:

– Нет уж, сварите-ка мне свежего шоколада.

Никогда не слышала, чтобы Тея говорила таким тоном. Гласные она произносила отрывисто, и фраза в результате прозвучала как приказ.

Бармен пробурчал что-то нецензурное и пошел варить свежий шоколад. Одна женщина в очереди закатила глаза, подалась к подруге и зашептала ей на ухо. Слов не было слышно, зато колючий взгляд позволял понять, что она думает о нас с Теей. Я сложила руки на груди. Вот бы стать маленькой, незаметной! Какая досада, что я сегодня в платье-тунике на пуговицах – верхняя пуговица оторвалась, в слишком глубоком вырезе виднеется бретелька бюстгальтера. Сколько ее ни поправляй – все равно вылезает. Эта бретелька и рваные джинсы Теи, сквозь прорехи которых «светят» алые шелковые трусики! Понятно, почему все женщины в баре презрительно уставились на нас.

Тем временем позади меня возник Джерри с подносом, полным грязных стаканов. Поднос он держал на уровне плеч, лавировал между посетителей и внезапно прижался ширинкой к моим ягодицам. Это длилось одно мгновение. Меня передернуло. Народ в пабе был – но не в таком количестве, которое могло бы оправдать подобный контакт.

– Извини, кисуля, – усмехнулся Джерри.

Я покраснела до корней волос.

– Слушай, Тея, мне в туалет надо. Сама чашки отнесешь? – шепнула я.

– Конечно.

Тея была занята подсчетом сдачи и не смотрела на меня. Задыхаясь от отвращения, я метнулась к туалету.

Лишь выйдя из кабинки и взяв салфетку, чтобы высморкаться, я заметила надпись на перегородке. Написано было карандашом для век.

Марк Рен – грязный извращенец – вот что я прочла.

Обвинение показалось мне верхом нелепости. Марк Рен, этот тихоня – и вдруг извращенец? Тут я разглядела вторую надпись – над умывальником и в другом цвете.

Третья надпись была на внутренней стороне двери, ведущей из туалета в коридор.

К столику я вернулась с пылающими щеками.

– Пойдемте скорее отсюда, – сказала я подругам.

Тея вскинула удивленный взгляд.

– В чем дело? Ты к шоколаду даже не притронулась!

– Поговорить надо. Только не здесь.

– Надо так надо, – кивнула Кейт.

Прежде чем мы успели подняться, дверь с грохотом отворилась, и в паб вошла Мэри Рен.

Вошла – и направилась прямо к нам. Этого я никак не ожидала.

Мэри, конечно, знала Кейт и считалась приятельницей Амброуза, но чтобы опуститься до общения с нами – такого за ней не было.

И тем не менее Мэри Рен подошла к нашему столику, уставилась сначала на меня, затем на Тею и, наконец, на Фатиму. Ее широкий рот исказила гримаса.

– Которая из вас Айса Уайлд? – хрипло спросила Мэри.

Я сглотнула и пискнула:

– Я…

– Так-так-так.

Мэри уперла руки в бока и нависла над нами. Гул голосов мигом стих – посетители навострили уши и вытянули шеи, силясь разглядеть, какую сцену закрывает собой мощный торс Мэри Рен.

– Вот что, дорогуша. Не знаю, как принято себя вести в тех краях, откуда ты родом. А вот у нас сплетни не в чести. Еще раз наболтаешь гадостей про моего сына – все кости тебе переломаю, так и запомни. Поняла? Все кости, до единой. То-то хруст будет!

Как рыба, я ловила воздух открытым ртом, но не могла выдавить ни слова. Жгучее чувство стыда поднималось откуда-то снизу, вгоняя в ступор.

Кейт вытаращилась на Мэри, и стало понятно: она не в курсе.

– Послушайте, Мэри… – начала Кейт. – Не говорите так с моей…

– А ты не заступайся! – отрезала Мэри. – У каждой из вас рыльце в пушку. Я-то давно поняла, что вы за птицы.

Она сложила руки на груди и окинула нас взглядом. Я догадалась: Мэри испытывает чувство удовлетворения – извращенное, свойственное садистам.

– Все вы лживые сучки; моя бы воля, я бы вас как следует выпорола.

Кейт чуть не задохнулась. Встала, готовая биться за меня насмерть, но тяжеленная ладонь Мэри легла ей на плечо. Под этим давлением Кейт была вынуждена сесть.

– Сейчас в школах пороть перестали, а зря, – продолжала Мэри. – Твой отец тебя вконец избаловал, все тебе с рук спускает. Но я-то не такая. Еще раз против моего мальчика что-нибудь вытворите, – взгляд пронзительных, темных, как терновник, глаз снова устремился на меня, – пожалеете, что на свет родились!

С этими словами Мэри выпрямилась, развернулась и пошла к выходу.

Дверь за ней захлопнулась, и этот звук выстрелом прокатился в напряженной тишине паба. Секунду спустя кто-то хохотнул, затем помещение наполнили привычные шумы – звон бокалов, гул мужских голосов. А мне казалось – все смотрят на нас, гадают, что имела в виду Мэри. У меня было одно желание: провалиться сквозь дощатый пол.

– Какая муха ее укусила? – воскликнула Кейт, вся белая, с алыми пятнами гнева на скулах. – Вот я папе расскажу! Что она тогда запо…

– Не надо! – Я схватила Кейт за рукав пальто. – Пожалуйста, не надо. Я действительно виновата. Не говори Амброузу.

Мысль, что Амброуз узнает о моей глупой лжи, была невыносима. Ведь пришлось бы все повторить ему в лицо, пришлось бы увидеть на этом лице разочарование.

– Не скажешь, Кейт? – повторила я. Глаза защипало от слез стыда. – Я заслужила отповедь Мэри. Она права.

«Это ошибка! – хотелось крикнуть мне. – Дурацкая ошибка! Простите!» Но меня парализовал гнев Мэри Рен.

Я так и не извинилась. Когда я в следующий раз пришла на почту, Мэри обслужила меня как обычно. Ни слова не сказала. Теперь, семнадцать лет спустя, я кормлю грудью дочь, пытаюсь улыбнуться в ответ на ее беззубую, трогательную улыбку – а сама слышу слова Мэри и понимаю: она права. Обвинение я заслужила. Мы все заслужили.

«Лживые сучки».

Кейт, Тею и Фатиму застаю сидящими за ободранным столом, когда, разгоряченная, потная, со стертыми ступнями и пересохшим горлом, вваливаюсь наконец на мельницу.

Дверь я распахиваю так резко, что она ударяется о наличник и заставляет подпрыгнуть чашки. Картины, висящие на гвоздиках, отзываются упреждающими хлопками о стены. Верный коротко лает.

– Айса!

Фатима вздрагивает над тарелкой.

– Ты что, привидение увидела?

– Именно. Кейт, почему ты нам не сказала? Почему?

Всю дорогу вопрос вертелся у меня в голове. Озвученный, он кажется прямым обвинением.

– Что конкретно я не сказала?

Кейт поднимается, на лице у нее недоумение.

– Айса, ты что, за три часа пешком смоталась в деревню и обратно? Ну ты даешь. У тебя хоть вода была с собой?

– Какая, к черту, вода!

В моем голосе – ярость. Кейт набирает из-под крана воды и осторожно ставит стакан на стол. Приходится сначала сглотнуть – горло саднит, а иначе вода просто не польется в пищевод.

Делаю глоток, потом залпом выпиваю всю воду и падаю на диван.

– Что случилось, Айса?

Фатима, с тарелкой в руках, садится рядом. Она явно встревожена.

– О каком привидении ты говоришь?

– Это привидение… – поверх головы Фатимы смотрю прямо на Кейт, – это привидение зовут Люк Рокфор. Я наткнулась на него в деревне.

Кейт меняется в лице еще прежде, чем я успеваю договорить. Бессильно опускается на край дивана – будто не уверена, что ноги не подведут.

– Черт!

– Люк в деревне? – Фатима переводит глаза с Кейт на меня и обратно. – Я думала, он во Францию уехал, когда…

Кейт как-то неопределенно дергает головой – то ли кивает, то ли, наоборот, отрицает предположение Фатимы. А может, подтверждает обе версии.

– Кейт, почему Люк так изменился?

Прижимаю Фрейю к себе, вижу, словно наяву, искаженное лицо Люка, чувствую ярость, что заполнила тесную почту.

– Он был такой…

– Сердитый, – кивает Кейт. Сама она бледна, но руки не дрожат, когда тянутся к кисету. – Я угадала?

– Ты изрядно смягчила. Так что случилось с Люком?

Кейт принимается сворачивать самокрутку. Движения нарочито медлительные. Еще со школьных времен помню ее манеру тянуть с ответом. Чем труднее вопрос, тем, бывало, дольше выжидает Кейт, прежде чем заговорить.

Тея откладывает вилку, берет бокал с вином и сигареты и тоже подходит к дивану.

– Что же ты молчишь, Кейт? Отвечай.

Тея опускается на пол у наших ног – так, бывало, мы сидели перед камином по вечерам; смотрели за окно и в огонь, курили, смеялись, болтали…

Сейчас нам не до смеха. В тишине шуршит папиросная бумага – Кейт на коленке скатывает косяк, сильно прикусив губу. Наконец самокрутка готова. Кейт проводит языком по краю бумаги и лишь теперь начинает говорить:

– Люк и правда вернулся во Францию… только поневоле.

– В смысле? – перебивает Тея.

Сигаретной пачкой она постукивает по полу, а сама смотрит на Фрейю. Понятно: Тее хочется курить, но мешает присутствие моей дочери.

Кейт вздыхает. Босая, забирается с ногами на диван, устраивается рядом с Фатимой и убирает за ухо прядь волос.

– Не знаю, что вам известно о прошлом Люка. Наверное, вы в курсе, что давным-давно у папы… были отношения с его мамой. Ее звали Мирель. Вместе с Люком она жила здесь, на мельнице.

Да, мы в курсе. Кейт и Люк были тогда совсем маленькими; удивительно, как они вообще что-то помнят о том времени. Кейт, например, врезались в память частые вечеринки на берегу; однажды Люк свалился в воду, а плавать он еще не умел.

– Потом папа с этой Мирель расстался. Она вернулась во Францию, забрала Люка. Несколько лет мы его не видели. И вдруг звонит Мирель, говорит, что не может справиться с Люком, уже и соцслужбы им занялись… Короче, не возьмет ли папа его на каникулы к себе, чтобы она отдохнула? Папа, конечно, согласился – да и не мог не согласиться, вы же помните, какой он был. Ну и вот, Люк приехал – и выяснилось, что Мирель очень о многом умалчивала. Покоя с Люком и впрямь не было, а вот почему – другой вопрос. К тому же Мирель снова сорвалась. В смысле, начала колоться. И вообще, мать из нее была никуда не годная.

– А что отец Люка? – спрашивает Фатима. – Разве он не возражал, что его сын отправится в Англию, к чужим людям?

Кейт пожимает плечами:

– Сомневаюсь, что отец вообще был в природе. По словам Люка, Мирель, когда залетела, кололась и нюхала по-черному – вряд ли она вообще знала, от кого ребенок.

Кейт замолкает, переводит дыхание.

– Короче, Люку было лет тринадцать, когда он у нас поселился. Предполагалось, что только на каникулы; однако он остался на первую школьную четверть, на вторую, на целый год. Еще одни каникулы, новый учебный год – а Люк все у нас. Папа определил его в гимназию в Гемптон-Ли, но не на пансион. И, представьте, Люк стал делать успехи. Думаю, он был доволен.

Это нам тоже известно – но мы не перебиваем Кейт.

– А потом… потом, когда папа… – Кейт сглатывает комок, и мне ясно: сейчас она скажет нечто страшное. – Когда папа… пропал, Люку нельзя было оставаться здесь. Ему исполнилось только пятнадцать. Мне-то уже стукнуло шестнадцать, а Люк меня чуть младше. Вмешались социальные работники, и они…

Кейт снова сглатывает. На ее лицо легли тени – точно солнце над долиной за тучами скрылось.

– В общем, Люка вернули матери, – резко произносит Кейт. – Как он хотел остаться со мной! Но я ничего не могла сделать. – Кейт протягивает руки, будто умоляя о прощении. – Вы-то хоть понимаете? Мне самой только-только шестнадцать исполнилось. Кто бы это, интересно, назначил меня опекуншей мальчишки-француза?

– Кейт! – Фатима обнимает ее, в голосе – материнская нежность. – Перед нами оправдываться не нужно. Мы понимаем, тебе не оставили выбора. Амброуз Люку не отец и вообще не родственник. Что ты могла сделать? Ничего.

– Люка отправили обратно, – повторяет Кейт, словно не слышала Фатиму. – Он все писал мне из Франции, умолял забрать его. Повторял, что папа обещал о нем заботиться. Потом стал обвинять: почему я его предала? – Кейт пытается сморгнуть слезы. Лицо искажено, словно от боли. Верный, почуяв, что хозяйке плохо, и не понимая причин горя, подходит, ложится возле дивана, скулит. Кейт запускает пальцы в пышную белую шерсть. – А несколько лет назад Люк вернулся. Устроился садовником в Солтен-Хаус. Я-то думала, он теперь взрослый, понимает ситуацию. Я сама чудом в сиротский приют не попала, куда мне было за Люка заступаться!.. Понял он, как же! До сих пор меня не простил. Однажды вечером подстерег у реки… Господи! – Кейт закрывает лицо руками. – Фатима, Фатима! Чего только он ни рассказал! Ты вот врач, наверное, наслушалась подобных историй, а я-то была совсем не в курсе. Бедный Люк. Его и били, и насиловали. Он такого натерпелся, такого… – Голос Кейт срывается. – Я даже слушать не могла, а Люк… Люк все рассказывал, рассказывал, словно мстил мне – что́ мамашины сожители с ним вытворяли, когда он был маленьким и когда уже вернулся. Потом его определили в приют, и там один учитель…

Продолжать Кейт не может. Рыдания душат ее, она прячет лицо в ладонях. Фатима и Тея в полном шоке. Нужно что-нибудь сказать, как-то утешить Кейт, а на меня нашел ступор. Вижу Кейт, девчонку, с Люком – смеющихся, бултыхающихся в Риче или сосредоточенно молчащих над настольной игрой. Головы склонены друг к другу, и не надо никаких слов… Они были очень, очень близки – мне, например, такое взаимопонимание с Уиллом и не снилось. И вот что осталось от близости.

Наконец Фатима осторожно отставляет тарелку, встает, обнимает Кейт, покачивается с ней – молча, туда-сюда, туда-сюда.

И что-то шепчет. Слов не слышно, можно лишь прочесть по губам.

– Ты не виновата, – повторяет Фатима. – Ты ни в чем не виновата.

Я могла бы и сама догадаться. Вот о чем я думаю, сидя у кроватки и пытаясь убаюкать Фрейю. Петь колыбельную я не в состоянии – меня душат слезы.

Я могла бы и догадаться.

Ведь все разворачивалось у меня на глазах! Я не раз видела покрытую шрамами спину Люка, когда он нырял в Рич. И швы у него на плечах, и круглые отметины – я думала, они от прививок. Как-то спросила о них, а Люк изменился в лице и промолчал.

Сейчас я – взрослая, чего не навидалась, того начиталась. Я отлично понимаю: круглые отметины – это ожоги. От сигаретных бычков. Моя наивность буквально вызывает тошноту.

Теперь получили объяснение многие странности в поведении Люка – его молчаливость, например, и его собачья привязанность к Амброузу. Помню, мы пристали: расскажи да расскажи о Франции. Люк весь сжался, а Кейт стиснула ему ладонь и быстренько перевела разговор.

Понятен и еще один эпизод – в свое время я немало поломала над ним голову. Люк спускал деревенским мальчишками и насмешки, и издевки – до поры до времени. А однажды сорвался. В тот вечер, в пабе, ребята беззлобно, зато упорно доставали Люка: зачем он водится с «компашкой солтенских соплячек»? С положением Люка в обществе были сложности. Если Кейт деревенские поголовно считали «солтенской штучкой», а Амброуз умудрялся угодить «и нашим, и вашим», то Люку пришлось балансировать на границе двух миров: между государственной школой, в которой он учился с большинством деревенских детей, и семьей, обитающей на мельнице и связанной с Солтен-Хаусом.

Надо сказать, он неплохо справлялся. Не реагировал на провокации вроде «Что, наши, деревенские, для тебя рожей не вышли?»; пропускал мимо ушей комментарии насчет «пижонок», которые «на экзотику падки». Так вот, в тот вечер Люк лишь улыбался зубоскалам да качал головой. Но ближе к закрытию паба, когда заказы больше не принимались, один из парней, проходя мимо Люка, что-то шепнул ему.

Не знаю, что именно. Видела только, как вытянулось лицо Кейт. Люк поднялся так резко, что стул рухнул, и нанес мощный удар остряку между глаз. В Люке словно пружина лопнула. Парень упал, из носа хлынула кровь. Люк навис над ним и с невозмутимым видом стал наблюдать, как страдает его обидчик – словно это и не он свалил парня.

Кто-то подсуетился – позвонил Амброузу. Он ждал нас из паба, раскачиваясь в кресле-качалке; добродушное лицо застыло. Когда мы вошли, Амброуз встал.

– Папа… – начала Кейт, не дав Люку заговорить первым, – Люк не виноват. Он только…

Резким движением головы Амброуз прервал ее объяснения.

– Кейт, с Люком я сам поговорю. Один на один. Люк, идем в комнату.

Дверь спальни Люка закрылась. Как ни старались, мы не могли разобрать слов – слышали только, что разговор идет на повышенных тонах. Амброуз явно упрекал, Люк – умолял. Вскоре в его голосе стали проскальзывать угрожающие ноты. Мы сидели в гостиной, у огня, тесно прижавшись друг к другу, хотя вечер выдался теплый, и ни в объятиях, ни в огне необходимости не было. Когда голоса стали громче, Кейт забила крупная дрожь.

– Вы не понимаете! – донеслось со второго этажа.

Голос принадлежал Люку. Что меня потрясло – так это недоверие, смешанное с яростью. Ответных слов Амброуза я не разобрала, но по тону было понятно: Амброуз терпеливо успокаивал Люка. А потом раздался грохот – Люк швырнул в стену что-то тяжелое.

Наконец Амброуз спустился в гостиную. Один. Весь всклокоченный, словно неоднократно запускал пальцы в свои жесткие, как проволока, волосы. Лицо у него было изможденное. Он сразу потянулся к бутылке без ярлыка, хранившейся под раковиной, налил и залпом осушил полный стакан, после чего почти повалился в кресло.

Кейт встала, но Амброуз лишь качнул головой, угадав, о чем она сейчас попросит.

– Лучше не надо. Он не в себе.

– А я все-таки поднимусь, – упрямо сказала Кейт.

Когда она проходила мимо, Амброуз свободной рукой поймал ее за запястье. Кейт остановилась, посмотрела на отца сверху вниз.

– Что? Что такое?

Я замерла, с ужасом ожидая, что сейчас Амброуз взорвется, закричит на Кейт, как мой отец, бывало, кричал на Уилла, сочтя, что тот дерзит: «Ах ты негодяй! Да твой дед меня палкой поколотил бы за такое поведение! Я говорю: слушайся – значит, ты должен слушаться!»

Амброуз не сорвался. Не накричал на Кейт. Вообще ни слова не проронил. Да, он сжимал ее запястье – но так нежно, так бережно, что я поняла: вовсе не этот жест удерживает Кейт от того, чтобы исполнить задуманное.

Кейт вгляделась в отцовское лицо. Ни она, ни Амброуз не шевелились, однако Кейт словно что-то прочла в его глазах – что-то нам недоступное – и вздохнула, освободив руку.

– Ладно.

Было ясно: все, что Амброуз пытался донести до дочери, она поняла без слов. Наверху Люк опять бросил в стену что-то тяжелое. От грохота мы подскочили.

– Мебель крушит… – выдохнула Кейт, сев на диван. – Папа, это невыносимо!

– Разве вы не можете остановить его? – пропищала Фатима, глядя на Амброуза огромными глазами, изумляясь: как это – Амброуз, и вдруг не может?

Амброуз покачал головой:

– В таких случаях лучше не вмешиваться. Впрочем, я бы все равно не сумел утихомирить Люка. Бывает, девочки, такая боль, которую не уймешь. Ее только выплеснуть можно. Вот пускай Люк и выплеснет. Хотя зря он…

Амброуз принялся тереть лоб, а когда отнял руку, ему легко можно было дать все его сорок пять, и ни днем меньше.

– Зря он свои вещи ломает. У него и так добра негусто. Хочет мне боль причинить – а мучает себя. Что в пабе случилось, а, девочки?

– Люк долго терпел, – заговорила Кейт, бледная, как полотно. – Очень долго. А деревенских ты сам знаешь как облупленных. Ну и вот, этот верзила, ну, черный такой, не то Райан, не то Роланд – он над Люком издевался. Люк держался, держался. Сколько мог – в шутку все обращал. Но сегодня этот Райан сказал что-то… новое. И Люк… в общем, его прорвало.

– Что именно он сказал? – уточнил Амброуз и весь напрягся, выпрямившись в кресле.

Тогда-то я впервые увидела, как Кейт умеет закрываться ото всех, каменеть. Она словно маску надела и ответила ровным, бесцветным, чужим голосом:

– Не знаю. Не разобрала.

Амброуз не стал наказывать Люка. Всю дорогу до Солтен-Хауса Фатима недоумевала по этому поводу; мы молчали, хотя вопрос «Как же так?» терзал каждую из нас. Кейт подобное с рук бы не сошло; Амброуз, хоть и демонстрировал спокойствие, уж конечно, прочел бы дочке нотацию и лишил бы ее карманных денег в счет возмещения ущерба. С Люком, напротив, Амброуз проявил терпение. И теперь мне ясна причина.

Фрейя спит, дышит легко-легко – кажется, и перышко от ее дыхания не затрепещет. Поднимаюсь, потягиваюсь. Смотрю на реку и дальше, на Солтен. Вспоминаю юного Люка и пытаюсь понять, почему была так шокирована его вспышкой ярости на почте.

В конце концов, о склонности к таким вспышкам мне давно известно. Порой Люк направлял свою ярость на окружающих, а порой – и на себя самого. И вдруг до меня доходит. Мой шок – не от ярости Люка как таковой. Мой шок – оттого, что Люк злился на нас.

Никогда раньше такого за ним не наблюдалось. Люк мог рвать и метать – но с нами, со всеми четырьмя, обращался, будто с драгоценным костяным фарфором, к которому и прикасаться-то рискованно. А уж как я этого хотела – прикосновения, в смысле, как жаждала! Помню, мы с Люком загорали на мостках. Солнце жарило наши спины. Я повернулась к Люку, смотрела на его закрытые веки и мысленно заклинала: «Открой глаза, открой! Посмотри на меня! Прикоснись ко мне!» Я тогда почти растворилась в тоске по его взгляду, по его прикосновению.

Но Люк так и лежал, не открывая глаз. Не в силах больше терпеть свою жажду, уверенная, что Люк не может не слышать грохота, с каким мое сердце колотится о ребра, я приблизилась к нему и прижалась губами к его губам.

Люк отреагировал совершенно неожиданно; впрочем, я и сама не знала, на что надеялась.

Его глаза мгновенно открылись. Он оттолкнул меня, выкрикнув по-французски: «Не прикасайся ко мне!», вскочил на ноги и стал пятиться к краю мостков, рискуя свалиться в воду. Грудная клетка ходила ходуном, взгляд был полубезумный – словно я разбудила его резким ударом.

Мое лицо вспыхнуло. Я тоже поднялась и попятилась.

– Прости, Люк. Люк…

Он ничего не ответил, лишь стал озираться, будто не соображая, ни где находится, ни что произошло. И я почти не сомневалась: Люк меня едва узнает, смотрит, как на чужую. Через несколько минут он опомнился – я это заметила по его глазам, – и ему стало стыдно. Люк бросился бежать, игнорируя мои крики: «Люк! Люк, прости, пожалуйста!»

Я осталась в полном недоумении. Что я такого сделала? Зачем так бурно реагировать? В конце концов, я сотни раз целовала Люка по-сестрински; этот поцелуй был почти столь же невинен – откуда такая вспышка бешенства?

Зато теперь… теперь я догадываюсь, что за эпизоды из прошлого вызвали столь яростную реакцию, – и сочувствие к Люку причинило мне физическую боль. Впрочем, сочувствие смешано с настороженностью – слишком много общего между тем, давним, случаем и сегодняшней сценой на почте.

Теперь я знаю, что значит быть врагом Люка Рокфора. Я видела, как легко он впадает в ярость.

Из головы не идет мертвая овца. С каким остервенением терзали бедное животное! Овечьи кишки словно выплескиваются в Рич, навсегда пачкая синюю воду.

И мне очень, очень страшно.

– Чем займешься?

Фатима передает мне треснутую чашку. Ланч окончен. Мы с Фатимой моем посуду, то есть она моет, а я вытираю. Фрейя копошится на прикаминном коврике.

Кейт и Тея вышли покурить, а заодно выгулять Верного. Я вижу их через окно. Они возвращаются берегом Рича. Головы склонены друг к другу, сигаретный дымок завис в солнечном луче. Странно, что Кейт с Теей выбрали это направление – к северу, к шоссе на Солтен. Я бы на их месте пошла на юг, по морскому берегу. И дорога лучше, и пейзаж приятнее.

– Пока не решила, – отвечаю Фатиме, ставя сухую чашку на стол. – А ты?

– Вообще-то, я тоже не представляю, как быть. Чутье говорит: сваливай домой, все равно твое присутствие ничего не изменит. В Лондоне, по крайней мере, не так высока вероятность, что за мной придут из полиции.

От ее слов пробирает дрожь. Невольно кошусь на дверь, представляю, как Марк Рен топает форменными ботинками по узким, полугнилым мосткам… Вот что бы я ему ответила, а? Вспоминается предупреждение Кейт, почти приказ: «Мы ничего не видели, ничего не знаем». Так Кейт наставляла нас в ту ночь. Ее наставлениям мы следовали семнадцать лет. Если мы, все вчетвером, будем стоять на своем, никто ничего не докажет, верно?

– Не пойми меня неправильно, – продолжает Фатима, откладывает мыльную губку и откидывает на плечи хиджаб, не замечая, что мазнула по щеке белой пеной. – В смысле, я хочу поддержать Кейт. Но подумай сама: мы ни на одном вечере встречи не были – и вдруг заявимся. Не вызовет ли это подозрений?

– По-моему, вызовет. – Я ставлю на стол очередную чашку. – Мне и самой идти не хочется. Но куда теперь денешься. Куда больше вопросов будет, если мы, согласившись, вдруг откажемся и не пойдем.

– Все так, Айса. Правило второе – стой на своем. Придется идти на чертов вечер встречи. Кейт купила билеты, разболтала по всей округе, что мы приедем. Чем все обернется – неизвестно. Но как вспомню про овцу…

Фатима качает головой и продолжает мытье посуды. Украдкой смотрю на ее профиль.

– Слушай, Фати, ты овцу лучше рассмотрела. Это и правда Верный ее загрыз?

– Не знаю. В моей практике было всего двое покусанных собаками. Покусанных, а не загрызенных насмерть. И все равно, даже такой скромный опыт подсказывает, что…

Подкатывает тошнота. Не знаю, ох, не знаю, удастся ли, в случае чего, выкрутиться. Если вмешается полиция, тогда лучше, чтобы Фатима была совсем не в курсе. Ей бы не пришлось ничего скрывать. Но мы когда-то поклялись не лгать друг другу – так не нарушаю ли я клятву, пусть и косвенно – посредством замалчивания?

– Там записка была, – решаюсь я. – Кейт ее прочитала и сразу сунула в карман. А я нашла, когда стала стирать ее жакет.

– Записка? – Глаза у Фатимы округлились, лицо перекосилось. Посудное полотенце падает из мокрых рук. – И ты до сих пор молчала?

– Не хотела вас пугать. Не хотела…

– Что было в записке, Айса?

Сглатываю. Язык не поворачивается произнести это вслух – но я все-таки произношу, и чудовищные слова обретают плоть.

– Там было написано: «Может, и ее в Рич кинешь, а?»

Раздается звон – это Фатима уронила чашку. Лицо у нее совершенно белое, застывшее, с него только маску ужаса для японского театра Но лепить. Белизну оттеняет темный хиджаб.

– Что-что?

Фатима еле шепчет. Но повторить я не в силах, да и Фатима, разумеется, отлично меня расслышала. Просто она слишком перепугана, чтобы признать очевидное: кто-то знает, кто-то твердо решил нас покарать.

Кладу на стол посудное полотенце, иду к Фрейе, сажусь с ней рядом и закрываю лицо ладонями.

– Это в корне меняет дело, – решительно говорит Фатима. – Айса, нам надо уезжать. Сейчас же. Немедленно.

Снаружи слышны шаги, клацанье собачьих когтей по деревянным мосткам. Оборачиваюсь к двери – той, что выходит на берег. В проеме Кейт с Теей – отряхивают сандалии от влажного песка. Кейт смеется. Напряжение, не отпускавшее ее последние сутки, наконец-то ослабило хватку. Впрочем, сто́ит Кейт взглянуть на нас с Фатимой, как ее лицо снова каменеет от тревоги.

– Девочки, вы чего? Что-нибудь случилось?

– Я уезжаю.

Фатима начинает собирать осколки. Зачем-то кладет их на сушилку для посуды, вытирает руки и делает шаг ко мне.

– Я еду в Лондон. Срочно. Вместе с Айсой.

– Никуда вы не едете.

Тон Кейт не допускает пререканий.

– Айса, что ты молчишь? – выкрикивает Фатима. – Тебе нельзя здесь оставаться! – Жестом она обводит гостиную. – Ты в опасности, сама знаешь! Скажи им! Скажи про записку!

– Про какую еще записку? – Лицо у Теи вытягивается. – Да что происходит, черт возьми?

– Кейт получила записку, – выдает Фатима. – Там сказано: «Может, и ее в Рич кинешь, а?». Кейт, кто-то все знает! Это Люк, да? Ты ему говорила? Поэтому он овцу убил?

Кейт молчит, только удрученно качает головой. Наверное, отрицает – но что именно? Тот факт, что открылась Люку? Предположение, что это Люк убил и подбросил овцу? Или ее движения – вообще не ответ?

– Кому-то все известно! – вновь повторяет Фатима, едва не переходя на визг. – Тебе надо уезжать отсюда!

Кейт закрывает глаза и придавливает веки пальцами. От очередного крика Фатимы «Ты меня слышишь вообще?» вздрагивает.

– Фати, я никуда не поеду. Сама знаешь почему.

– Ну и почему? Чего проще – упаковала чемодан и уехала!

– Сама подумай: ничего ведь не изменилось. Тот, кто написал записку, в полицию не обращался. Выходит, либо это провокация, пустые домыслы, либо шантажисту есть что терять. Мы по-прежнему в безопасности. А вот если я вдруг сорвусь, уеду – тогда всем станет ясно, что я что-то скрываю.

– Оставайся, если так, – упрямится Фатима. Она уже схватила свою сумку и тянется за солнцезащитными очками. – А я уеду. У меня нет причин здесь торчать.

– Есть у тебя причины, Фати.

В голосе Кейт слышится металл.

– Ты должна остаться, по крайней мере, до завтра. Должна пойти на вечер встречи. Неужели не понимаешь – если не пойдешь, вся наша версия превратится в пыль. Зачем в таком случае мы вообще собрались через целых семнадцать лет?

Кейт не озвучивает истинную причину. В этом нет нужды. У каждой из нас перед глазами – броский газетный заголовок.

– Твою мать! – выкрикивает Фатима. Швыряет сумку на пол, бежит к окну, приникает лбом к стеклу, которое держится в раме буквально на честном слове, и повторяет: – Твою мать!

Наконец с видом прокурора оборачивается.

– Скажи, Кейт, какого черта ты нас вообще собрала? Удостовериться, что мы тоже день и ночь трясемся?

– Что? – У Кейт такое выражение лица, будто Фатима отвесила ей пощечину. – Нет! Господи, конечно, не для этого! Как ты могла подумать?..

– Ну а для чего тогда? Для чего? – напирает Фатима.

– А как бы иначе я вам сообщила? – криком отвечает Кейт.

Смугло-оливковые щеки пошли красными пятнами – то ли от стыда, то ли от гнева. Чуть совладав с собой, Кейт продолжает, обращаясь к Верному – словно не в силах смотреть на нас троих.

– Как бы я иначе сообщила? По электронке? Ни вам, ни мне такая улика не нужна. По телефону звонить, выкладывать все? А вдруг ваши мужья подслушали бы, даже и случайно? Я позвала вас, потому что считаю: вы имеете право узнать об этом от меня, глядя мне в глаза. Потому, что это самый безопасный способ. И да, потому что я – эгоистичная сучка, и мне одной такое бремя не по плечу.

Кейт тяжело, очень тяжело дышит; с минуту мне кажется, что она готова разрыдаться. Зато Фатима несмело подходит к Кейт и заключает ее в объятия.

– Прости, – лепечет она. – Мне очень стыдно. Правда. Прости.

– И ты меня прости, – отвечает Кейт. Голос приглушен хиджабом Фатимы. – Я одна во всем виновата.

– Вот уж нет, – вмешивается Тея. Идет к ним и обнимает обеих. – Кейт, мы все повязаны. Если бы мы тогда не…

Тея не договаривает – да и зачем? Мы и сами знаем, что натворили; отлично помним, как ускользнуло сквозь пальцы солнечное лето, забрав с собой Амброуза.

– Я остаюсь. До завтра, – наконец объявляет Фатима. – Пусть мне и не хочется идти на вечер встречи. Вот как, как мы там появимся – после всего, что случилось? После того, что с нами сделали? О чем ты только думала, Кейт?

– У нас есть приглашения, – медленно произносит Тея. – По-моему, этого достаточно. Может, скажем, что в последнюю минуту решили не ходить? Что у Фатимы машина забарахлила? Да мало ли… Айса, твое мнение?

Ко мне обращены три дорогих лица, столь несхожие по типажу, но с одним и тем же выражением тревоги, страха, надежды.

– Я считаю, идти надо, – говорю я после долгих размышлений.

Мне и самой это претит, я бы лучше осталась на мельнице, в тепле и уюте. Да куда угодно отправилась бы – только не в Солтен-Хаус. Однако Кейт уже купила билеты, причем именные. Если мы не появимся, за столом наши четыре стула будут зиять пустотой, четыре бейджика останутся невостребованными на входе. Слишком многие ждут нашего появления – в населенных пунктах вроде Солтена сложно остаться незамеченным. Если мы не придем, неминуемо возникнут вопросы. Почему передумали? А главное – почему приехали к Кейт, если не собирались на вечер встречи? Мы таких вопросов допустить не можем.

– А как же быть с Фрейей? – вдруг спрашивает Фатима.

И правда – как? Я об этом не подумала. Наши взгляды устремляются к Фрейе, которая, очень довольная, чешет десны о кусок яркого пластика. Чувствуя, что все смотрят на нее, она поднимает глаза и смеется так звонко, что я бросаюсь к ней, хватаю на руки, прижимаю к сердцу и с сомнением спрашиваю:

– Разве нельзя взять Фрейю с собой?

Кейт в замешательстве.

– Черт, я совсем забыла о ней. Погодите, сейчас выясню.

Кейт находит школьный сайт, выбирает «Вечер встречи».

– Так, так. Ага, вот оно. Часто задаваемые вопросы. Билеты… Черт!

Заглядываю ей через плечо, читаю с экрана вслух:

– «Супруги и дети старшего возраста приветствуются, но, к сожалению, на наше официальное мероприятие запрещено приходить с младенцами и детьми младше десяти лет. По запросу школа предоставляет контакты нянь из местных жителей либо отелей типа «Кровать и завтрак», где доступны услуги няни».

– Прекрасно!

– Извини, Айса. Главное, без паники: в деревне найдется с полдюжины девушек, которые не просто придут – прибегут посидеть с Фрейей.

Хочу возразить: не все так просто. Прикусываю язык. Фрейя до сих пор отказывается есть из бутылочки; а если бы даже не отказывалась, все равно у меня нет с собой ни детской посуды, ни молочной смеси. Да и не в них дело. Незачем лгать, упирая на отсутствие детских вещей. Не хочу я доверять Фрейю чужим, и все.

– Попытаюсь уложить ее до прихода няни, – сдаюсь я. – Потому что при няне Фрейя точно не уснет. Ее и Оуэн-то, отец, убаюкать не может. Во сколько начало, Кейт?

– В восемь.

Черт. Никаких гарантий, что Фрейя уснет к восьми. Порой она уже в семь дремлет, а иной раз и в девять ее не угомонишь. Однако делать нечего.

– Кейт, дай телефоны этих нянек. Буду звонить – а куда деваться? Сама с ними поговорю. Узнаю, насколько они адекватные.

Кейт кивает.

– Мне так неловко, Айса…

– Все будет в порядке, – утешает Фатима, нежно сжимая мое плечо. – В первый раз всегда очень трудно доверить малыша чужим. Но начинать когда-нибудь нужно.

Меня берет досада. Определенно, Фатима не собиралась хвастаться своим материнским опытом, а вышло наставительно до отвращения. Самое скверное, что у Фатимы чувство превосходства в крови. Она права, я понимаю; у нее двое подросших детей, она прошла с ними то, что мне еще только предстоит пройти с Фрейей. Но Фрейю-то она знает лишь вторые сутки! Фатиме только кажется, что воспоминания о первом расставании с ребенком у нее свежи. На самом деле острота тех ощущений давно сгладилась. А у меня, помимо волнения, еще и скверное предчувствие, от которого никак не избавишься. Потому что я несколько раз оставляла Фрейю с Оуэном – но никогда не отдавала ее в чужие руки. А если что-нибудь случится?

– Дай телефоны, Кейт, – повторяю я Кейт, стряхиваю с плеча ладонь Фатимы, подхватываю Фрейю и несу наверх. В моих пальцах зажат список местных нянь, и я стараюсь не дать воли слезам.

Уже поздно. Солнце садится, тени над Ричем удлиняются. Фрейя клюет носом у моей груди, но не разжимает пальчиков, вцепившихся в тонюсенькую витую серебряную цепочку (я редко ее ношу именно из опасения, что она порвется от хватки малышки).

Кейт, Фатима и Тея переговариваются внизу. Они давно готовы. Только я все никак не уложу Фрейю – моя нервозность передалась и ей. Фрейя морщится. Ее раздражают мои духи, хотя я ограничилась несколькими каплями за ушами. Ручонки сердито колотят по скользкой ткани одолженного у Кейт, слишком тесного платья-футляра. Все Фрейе не по нраву – и комната чужая, и колыбель, и свет сквозь прозрачные занавески падает не так, как дома.

Всякий раз, когда я пытаюсь положить дочку в колыбель, она вздрагивает, стряхивает полудрему и вцепляется в меня, заливаясь сердитым плачем, который, словно сирена, перекрывает шум прибоя вместе с голосами моих подруг.

Слава богу, наконец-то заснула. Ротик приоткрылся, молочная струйка тянется по подбородочку.

Подхватываю эту струйку салфеткой, пока она не заляпала чужое платье. Со всеми предосторожностями встаю, крадусь к колыбели, стоящей в углу.

Тише… тише… никаких резких движений… Я нависла над колыбелью, застыла. Спине больно. Опускаю Фрейю на матрасик, держу ладонь у нее на животике. Пусть этот миг – когда я еще рядом – плавно перетечет в тот миг, когда я покину Фрейю; пусть она ничего не заметит.

Разгибаюсь, не смея даже выдохнуть.

– Айса! – шепотом зовут меня снизу.

Стискиваю зубы, мысленно рычу: «Да тихо вы!» Не рискую сказать это вслух.

Фрейя, впрочем, не проснулась. На цыпочках выбираюсь в коридор, иду по скрипучей лестнице, прижимая палец к губам. Кейт, Фатима и Тея, готовые встретить меня приглушенными возгласами «Наконец-то!», замирают, увидев мое лицо.

Вот они, стоят в обнимку возле лестницы, смотрят вверх, на меня. Фатима в великолепных восточных шальварах из густо-красного шелка – каким-то чудом они попались ей сегодня в Гемптон-Ли, в магазине одежды для особых случаев. Тея игнорирует правила официальных приемов – на ней джинсы в облипку и топ на бретелях, золотистый внизу и иссиня-черный у выреза. В школе у Теи волосы были выкрашены так же – кончики обесцвеченные, корни черные. От схожести перехватывает дыхание. Кейт выбрала платье в нежных розах и с фантазийным подолом. Не поймешь, в секонд-хенде за гроши куплено или в бутике за несколько сотен фунтов. Недосушенные после мытья волосы распущены по плечам.

Почему-то хочется разрыдаться. Быть может, виной – внезапное осознание, до чего я люблю их, всех трех. Быть может, я лишь теперь заметила, насколько быстро они повзрослели. Или вечерний свет так играет на лицах, подчеркивая удивительное сходство этих женщин с прежними девчонками-школьницами, – они утонченные, настороженные, и глаза у них немного усталые, однако прекраснее они никогда не были, по крайней мере, я не видела. С нежной кожей, исполненные надежд, они, словно птицы, готовы отправиться в полет к неизвестному будущему.

И тут же я вспоминаю о Люке, о сцене, устроенной им на почте, о завуалированной угрозе – и страх сдавливает сердце. Не вынесу, если Люк обидит Кейт, Фатиму или Тею.

– Готова? – с улыбкой спрашивает Кейт.

Не успеваю ответить – из угла слышно покашливание. Это Лиз, солтенская няня, жмется возле комода.

Юность Лиз не внушает доверия. Открыв дверь на ее стук, я сразу испугалась: какая юная! По телефону Лиз сказала, что ей шестнадцать, а на вид и того не дашь. Волосы у нее тускло-русые, лицо широкое, невыразительное. Застывшее какое-то – и при этом взволнованное.

Тея смотрит на экран телефона.

– Нам пора, девочки.

– Погодите.

В третий раз за день завожу пластинку:

– Молока я в чашку нацедила, чашка – в холодильнике. Одеяльце – Фрейя его не любит, но, я надеюсь, постепенно привыкнет – на комоде, подгузники – в шкафу.

Перечисляю способы успокоить Фрейю. Рефреном звучит: «Мой телефон у тебя есть».

Фатима переминается с ноги на ногу, Тея вздыхает.

– Ты номер мой не потеряла, Лиз?

– Не. Вот он. – Лиз хлопает ладошкой по комоду. Там же лежит стопка десятифунтовых купюр – ее заработок.

– Молоко в холодильнике, – повторяю я. – Может, Фрейя и не станет пить – она к бутылочке не привыкла. Но, если проснется, все-таки попробуй дать ей бутылочку.

– Не волнуйтесь, мисс.

Голубенькие глазки излучают простодушие.

– Мама говорит, никто лучше меня с братишкой не управляется. Братишку, мисс, всегда на меня оставляют – и всегда все хорошо.

Звучит не слишком убедительно, однако я киваю.

– Пойдем уже, Айса, – не выдерживает Тея.

Ее ладонь – на дверной задвижке.

– Правда, надо идти. Опоздаем.

– Да-да, сейчас.

Господи, что я делаю? Чутье не просто подсказывает – оно вопиет о том, насколько неправильно мое решение. Но выбора нет. Между мной и Фрейей словно натянут резиновый жгут, который душит меня по мере того, как я удаляюсь от моей девочки.

– Попробую слинять оттуда пораньше, Лиз. Но ты мне звони, слышишь? Если что-нибудь произойдет – любая мелочь, – звони!

Лиз кивает. Отлипаю от нее, ухожу от Фрейи, и каждый шаг отдается в груди гулкой, болезненной пустотой.

Впрочем, стоит пройти по шатким мосткам и ощутить на лопатках тепло предзакатного солнца, как противная пустота чуть отпускает.

– На моей машине поедем? – уточняет Фатима, достав ключи из сумочки.

Кейт косится на часы.

– Не знаю. По дороге будет десять миль, но не в этом дело. Сейчас как раз тракторы с полей возвращаются – они дотемна работают. Если какой-нибудь трактор выедет с поля прямо перед нами, нам его не объехать. Придется тащиться за ним, а тракторы не быстрые. Опоздаем.

– Что делать? – Вид у Фатимы настолько перепуганный, что становится смешно. – Пешком надо идти?

– Пешком определенно получится быстрее. Через марш всего-то пара миль.

– Я же на каблуках!

– Ну так возьми сандалии!

Кейт указывает на пару крохотных сандалий марки «Биркеншторк», которые Фатима оставила на крыльце.

– Спокойно пройдем по маршу, – продолжает Кейт. – Не увязнем – дождей давно не было.

– Решайтесь, девчонки! – Тея прямо загорелась этой идеей. – Прогуляемся, как в старые добрые времена. Вдобавок, Фати, сама прикинь, что будет твориться на школьной парковке. Фиг найдешь место, а потом фиг выберешься, пока остальные не разъедутся.

Этот довод – решающий. По глазам Фатимы ясно: ей, как и нам всем, вовсе не хочется застрять в Солтен-Хаусе. Скроив для порядка не слишком довольную мину, Фатима переобувается. Следую ее примеру. Правда, сандалии у меня те же, в которых я днем ходила в деревню; морщусь от прикосновения ремешков к свежим мозолям. Кейт с самого начала надела босоножки на плоской подошве. Тея тоже; кому-кому, а ей лишние дюймы роста без надобности.

Бросаю последний взгляд на окно спальни, где оставила Фрейю. В груди снова щемит. Отворачиваюсь. Передо мной – дорога на юг, к морскому побережью. Глубоко вдыхаю.

И мы уходим.

Точно – как в старые добрые времена; эта мысль мне приходит, едва мы ступаем на тропу, по которой когда-то возвращались в Солтен-Хаус. Вечер дивный, воздух прозрачный и искрит, небо располосовали подсвеченные закатом облачка, песок под ногами еще не остыл.

Мы не проходим и мили по берегу, когда Кейт внезапно останавливается.

– Предлагаю срезать путь. Здесь.

С минуту не могу понять, какое «здесь» она имеет в виду. Потом соображаю: Кейт указывала на сломанную лесенку возле изгороди, едва видную сквозь крапиву и ежевичник.

– Ну и шуточки у тебя, – прыскает Тея.

– Я просто… я подумала… так короче… – мнется Кейт.

– Ничего не короче!

Фатима обескуражена. Слишком густо наложенные тени и темная подводка делают ее глаза еще более удивленными.

– Ты сама знаешь, что не короче. Наоборот, получится крюк. И вообще, я в эти дебри ни ногой. Не хочу одежду порвать. Вон там, дальше, есть нормальная лестница. Мы же по ней перелезали изгородь, когда в школу возвращались – разве нет?

Кейт делает глубокий вдох, будто собралась возражать, а потом послушно идет дальше по тропе, бросив:

– Как хотите.

Сказано еле слышно, может, мне вообще показалось.

– Что это с ней? – шепчу Фатиме.

– Странное поведение. Но, Айса, я ведь ничего особенного не потребовала, правда? В смысле – сама посмотри! – Фатима кивает на свой колоритный наряд – летящие шелка, длинное драгоценное ожерелье. – Как мне в этом лезть в кусты?

– Разумеется, – говорю я. Ускоряем шаг – мы уже отстали. – О чем только Кейт думала?

Я понимаю, о чем думала Кейт, едва мы достигаем привычной развилки. Как я могла забыть? Ясно теперь и другое: почему днем Кейт повела Тею вверх по течению Рича, на север – а не к югу, на морское побережье.

Мы-то сворачиваем вправо и перебираемся через изгородь, чтобы оказаться на марше – а тропа ведет к морю, и там, на берегу, еле видное за дюной, что-то маячит; там ветер полощет оградительную ленту, натянутую полицейскими.

Это – тент. Из тех, что раскидывают над местом преступления: здесь ведется идентификация останков.

Сердце екает, подступает тошнота. Как мы сразу об этом не подумали?

Тея и Фатима тоже все поняли. Их лица одновременно вытягиваются. Мы переглядываемся за спиной Кейт, которая шагает прямиком к лесенке, стараясь не смотреть на дивный морской пейзаж, на море – мерцающее под вечерними небесами, простертое до самого горизонта. Потому что гармония теперь нарушена, потому что в дюнах раскинут лагерь криминалистов.

– Прости, Кейт, – лепечу я.

Кейт уже ставит ногу на первую ступеньку, подол ее платья с принтом из розовых роз полощется на ветру.

– Кейт, мы не подумали…

– Ладно. Все нормально, – бросает Кейт чужим голосом.

Конечно, ничего не ладно и не нормально. Как мы посмели забыть? Мы же знали! Мы из-за этого и приехали!

– Кейт…

Фатима умоляет, но Кейт уже перебралась через изгородь и идет вперед, строго вперед. Ее лица не видно – нам остается только виновато переглядываться, а затем почти бегом догонять Кейт.

– Извини, пожалуйста, – снова говорю я.

– Забудь, – произносит Кейт.

Слово – как удар под дых. Кейт меня обвиняет, а мне и крыть нечем. Потому что я уже забыла.

– Хватит! – внезапно бросает Тея.

В голосе – командные нотки; давно я их не слышала. Раньше Тея любила пораспоряжаться, рявкнуть – как хлыстом щелкнуть. Умела заставить как минимум слушать себя, как максимум – повиноваться. «Перестань. Пей. Дай-ка мне. Иди сюда».

А потом оставила приказной тон, потому что начала бояться собственной авторитарности. Теперь толика этой авторитарности вернулась – и вынудила Кейт застыть на холмике, взрыхленном овечьими копытцами.

– Да? – говорит Кейт. В глазах у нее смирение.

– Слушай, Кейт…

Тея успела спохватиться, командирских ноток как не бывало. Тон примирительный, неуверенный, отражающий чувства нас троих – не представляющих, как произнести «Мы справимся», когда мы уверены в обратном.

– Кейт, мы вовсе…

– Прости нас, – перебивает Фатима. – Нам очень стыдно. Мы должны были сами догадаться. Но и ты… и ты себя неправильно ведешь. В конце концов, мы примчались по первому твоему зову.

– А я, видимо, должна рассыпаться в благодарностях? – Кейт пытается улыбнуться. – Почему-то не рассыпаюсь…

– Я же не в том смысле. – Фатима не дает ей досказать. – Сама знаешь: мы, все четверо, не знаем, что такое «благодарность»; мы всегда такими были. – Слово «благодарность» Фатима выплевывает как ругательство. – Кого и за что, блин, благодарить? Не смеши меня. Мы выше этого, верно? В этом наша сила. Я имела в виду вот что: тебе кажется, что ты совсем одна, что тебе одной придется все разруливать. Но это не так. Смотри – вот они мы. – Фатима широким жестом обводит и нас, и наши черные тени, удлиненные закатным солнцем. – Вот тебе доказательство, что ты не одна. Мы тебя любим, Кейт, мы к тебе примчались. Айса грудного ребенка притащила, Тея с работы отпросилась, я бросила Али, Надию, Самира – только бы быть с тобой в трудную минуту. Видишь, как ты нам дорога́? Мы тебя не оставим. Никогда. Понимаешь?

Кейт закрывает глаза, и мне кажется, что она сейчас заплачет – или накричит на нас. Но нет – она, по-прежнему с закрытыми глазами, находит наши ладони и притягивает нас к себе. В ее перепачканных красками пальцах – удивительная сила; кажется, Кейт удерживает на плаву меня, тонущую.

– Вы… – На этом слове голос Кейт срывается, а в следующее мгновение мы уже обнимаемся, словно четыре дерева, которые переплелись ветвями, чтобы выдерживать напор морских ветров. Словно четыре дерева, сросшиеся в одно, мы стоим, голова к голове, лоб ко лбу. Нам тепло рядом. У нас общее прошлое, нас нельзя разделить.

– Я люблю вас, – выдыхает Кейт, и я отвечаю той же фразой – то ли вслух, то ли мысленно, и слышу ее из уст Теи и Фатимы – или мне только кажется, что слышу. Мы слиты воедино, и в этом наша сила.

– Войдем вместе, – произносит Фатима. – Понимаете? Когда-то они нас разлучили, но во второй раз у них не получится.

Кейт кивает, выпрямляется и вытирает потекшую тушь.

– Точно.

– Значит, договорились. Единый фронт?

– Единый фронт, – откликается Тея. В голосе – жесткость.

Я молча киваю.

– Пока мы едины, нас не сломить.

Зря я так сказала. Частица «не» теряется, а слово «сломить», раз произнесенное, преследует меня зловещим эхом.

«Апомните…»

Этот рефрен сопровождает нас до самого Солтен-Хауса.

«А помните, как Тею застукали с водкой в бутылочке из-под минералки – ну, когда мы поехали в Роденскую школу играть в хоккей?»

«А помните, как Фатима наврала мисс Рурк, будто «фак» на урду значит «ручка»?»

«А помните, как мы сбежали ночью купаться, Кейт угодила в быстрину и чуть не утонула?»

«А помните… а помните… а помните…»

Мне казалось, я абсолютно все помню – но нет. Я накрыта воспоминаниями, как приливной волной, и сознаю: очень многие эпизоды стерлись из памяти. То есть я, разумеется, помню запах морской воды и, как сейчас, вижу дрожащие руки Кейт, такие белые в лунном свете; помню, как мы вели ее по пляжу. Я помню событие – но подзабыла детали, оттенки, упругость стадионной травы под ногами, тугой морской ветер, бьющий в лицо.

Мы пересекаем последнее поле, перебираемся через последнюю изгородь, перед нами встает Солтен-Хаус – и каждая деталь снова на своем месте. Мы вернулись. Мы действительно вернулись – не мысленно, а во плоти. Осознание этого факта нервирует. Меня начинает подташнивать. Разговоры внезапно стихают. Конечно, Фатима, Тея и Кейт тоже охвачены воспоминаниями – теми, от которых старались избавиться. Мне, например, так и не удалось стереть из памяти физиономию Марка Рена в тот день, когда на дороге к морю его подкараулили пятиклассницы. Под шепотки и хихиканье Марк начал краснеть – медленно, мучительно. Алая волна поднималась из-под ворота рубашки. А потом Марк бросил на Тею полный страдания взгляд. Еще помню, с каким ужасом вытаращилась на нас с Фатимой и мигом отвела глаза одна первоклашка – не иначе, наслушалась сплетен о наших злых языках, о нашем умении ловко лгать. И, конечно, я помню лицо мисс Уэзерби в тот, последний день…

Как хорошо, что Солтен-Хаус изменился – в отличие от деревни Солтен, которая словно законсервировалась, в отличие от совсем обветшалой мельницы. Да, нынешняя школа очень заметно отличается от прежней. В Солтен-Хаусе все новенькое, элегантное. Я помню его совсем другим. Тот, прежний Солтен-Хаус вовсе не являлся элитной школой, хотя и пытался произвести такое впечатление. Кейт называла его «салун “Последний шанс”» – и не напрасно. Сюда всегда можно было устроить ребенка в случае семейных неурядиц; здесь не спрашивали, почему новенькую исключили из трех школ подряд. Еще в первый день я заметила и облезлую штукатурку, и желтую газонную траву, и сорняки, которыми поросла подъездная дорожка; вдобавок на парковке, среди «Бентли» и «Даймлеров» так и мелькали «Фиаты» с «Ситроенами» и раздолбанными «Вольво».

Теперь здесь пахнет… деньгами. Иначе и не скажешь.

Само здание, отбрасывающее длинную тень на крокетные площадки и теннисные корты, осталось прежним. Однако дешевая побелка уступила место дорогой штукатурке кремового оттенка. Странным образом кремовый сглаживает острые углы, а корзины с цветами и плющ, высаженный по периметру, усиливают впечатление. Почти весь фасад затянут этим плющом.

Газоны тоже изменились к лучшему. Трава свежая, несмотря на засушливое лето. Едва мы ступаем на траву, раздается чуть слышный щелчок, и включаются разбрызгиватели воды. Раньше такую роскошь здесь и представить было нельзя. Между зданиями построили крытые переходы – девочкам не нужно мокнуть под дождем, перебегая с урока на урок. Крытый теннисный корт тоже обновлен – вместо бетонного пола, о который была разбита не одна коленка, теперь упругий прорезиненный настил позитивного зеленого цвета.

Не изменились только четыре башни: они по-прежнему – словно часовые, охраняющие главный корпус, – чернеют пожарными лестницами – этаким постиндустриальным плющом.

Интересно, а окошки в них и сейчас открываются достаточно широко, чтобы какая-нибудь пятнадцатилетняя пигалица могла выбраться на лестницу? И остались ли еще пигалицы, которым это не слабо́? Сомневаюсь.

Сейчас каникулы – неудивительно, что в школе тихо. То есть почти тихо. Одна за другой подъезжают машины, со стороны фасада доносятся голоса.

На миг замираю с мыслью: «Родители!» – так, наверное, кролик замирает с мыслью: «Ястреб!» Потом осознаю: не родители, а ученицы. Бывшие ученицы. Мы.

Нет, не так. Потому что семнадцать лет назад были «мы» – и были «они». Изрядное неудобство для членов «клики», как могла бы выразиться Мэри Рен. Будучи «кликой», мы сами себя отгораживали, отделяли от других. Незаметно для себя тех, других, за нерукотворной «стеной» мы начали именовать местоимением «они» – с особой, противопоставляющей интонацией. «Они» стали чужаками. Противниками. Врагами.

Первое время я этого не понимала, радовалась, что нашла подруг, вписалась в некую нишу. Мне было невдомек: каждый раз, когда я принимаю сторону Кейт, Теи и Фатимы, я выступаю против остальных. Мне и не снилось, что остальные ответят тем же.

Ведь что такое стены, каково их назначение? Не только охранять от чужаков, о нет – стены могут стать ловушкой для тех, кто в них прячется.

– Господи…

В вечернем воздухе голос кажется особенно звонким, даже пронзительным; мы вчетвером вздрагиваем.

К нам приближается какая-то женщина, хрустит каблуками по гравию.

– Тея Уэст? А ты… неужели Айса Уайлд? Я угадала?

Не сразу узнаю ее. Лишь через минуту имя всплывает в памяти. Джесс Гамильтон. Капитан хоккейной команды в пятом классе; ее еще прочили в старшие по классу на будущий год. Интересно, удостоилась ли она такой великой чести? Прежде чем я успеваю поздороваться, Джесс Гамильтон визжит:

– Фатима! Я тебя и не узнала – в платке! И Кейт с вами! Быть не может!

– Ну да. – Тея вскидывает бровь, делает жест в нашу сторону. – Как видишь, мы все здесь. Дожили до знаменательного дня. Конечно, тебе врезался в память постер с моей двери – «Живи быстро, умри молодым». Только зря ты так буквально его воспринимала.

– Да нет же! – Джесс смеется и дружески толкает Тею в плечо. – Не в этом дело. Просто…

Секунду она пребывает в замешательстве, и нам всем ясно, что у нее на уме. Впрочем, Джесс берет себя в руки и договаривает:

– Просто вы никогда на вечер встречи не приходили. Даже Кейт, хотя живет совсем рядом. Мы и не надеялись вас увидеть!

– Приятно, что нас кому-то не хватало, – выдает Тея с кривой улыбкой.

Повисает неловкое молчание. Кейт вдруг не выдерживает – направляется прямо к школе. Мы идем за ней.

– Погодите! – Джесс пытается не отстать. Мы заворачиваем за угол, движемся к главному входу. – Расскажите, как вы, что вы? Про Кейт я знаю. Неудивительно, что она стала художницей. А ты, Айса? Погоди, дай угадаю… Преподаешь?

– Нет. – Выдавливаю улыбку. – Я адвокат по гражданским делам. Но я действительно вела в одном министерстве основы юриспруденции. А ты чем занимаешься?

– Мне повезло. Алекс, мой муж, здорово раскрутился во время бума доткомов – и успел соскочить, не дожидаясь, пока пузырь лопнет. Теперь мы с ним – вполне обеспеченные родители Алексы и Джо.

От такой откровенности брови Теи практически исчезают под челкой.

– А у тебя есть дети? – спрашивает Джесс.

Молчу – вроде она не ко мне обращается. Потом спохватываюсь, поспешно киваю:

– Да. У меня дочка, Фрейя. Скоро ей будет полгода.

– Дома с няней осталась?

– Нет. – Выдавливаю очередную улыбку. – Постоянной няни у нас нет. Фрейя сейчас у Кейт дома, я наняла девушку из деревни, чтобы посидела с ней.

– А ты как, Фатима? – продолжает Джесс. – Честно говоря, не знала, что ты у нас теперь… – Джесс кивает на хиджаб, – это… мусульманка.

Последнее слово Джесс произносит почти шепотом, будто непристойность. Фатима улыбается еще более натянуто, чем я.

– Мусульманкой я была всегда, – ледяным тоном произносит Фатима. – Просто в школе не использовала внешние атрибуты веры.

– А зачем… в смысле, почему… почему сейчас используешь?

Фатима пожимает плечами:

– Повзрослела. Сама стала матерью. Наверное, в этом причина.

Ясно, что Фатиме совсем не хочется обсуждать свою веру – тем более с Джесс.

– Значит, ты замужем? – не отстает Джесс.

– Да. Мой муж – врач, как и я. Семья будто с картинки: супруги – врачи, двое славных малышей – мальчик и девочка. Сейчас они дома с Али. А ты своих куда дела?

– Тоже дома оставила. Алексе скоро исполнится пять – подумать только, как время летит! Джо два годика. Мы с Алексом взяли помощницу по программе au pair; она моими детьми сейчас и занимается. А сами слиняли. Хотим вместе побыть. Это в семейной жизни необходимо, верно?

Мы с Фатимой переглядываемся. Не знаю, что отвечать. У нас с Оуэном времени побыть наедине не было с тех пор, как родилась Фрейя. Слава богу, на аллее появляется высокая блондинка, фальшиво прижимает руку к сердцу и произносит:

– Джесс Гамильтон? Немыслимо! Нет, нет, Джесс гораздо старше!

– Тебе тоже твоих лет не дашь. – Джесс кивает, указывает на нас. – Надеюсь, ты помнишь…

Повисает молчание. Блондинка всматривается в наши лица и вспоминает наши имена. Вежливая улыбка исчезает. Блондинка помнит. Помнит слишком хорошо.

– Разумеется, – произносит она.

Тон – ледяной; у меня падает сердце. Блондинка подается к Джесс, берет ее под руку и разворачивает спиной к нам.

– Джесс, дорогая, пойдем, я тебя с мужем познакомлю, – говорит она заговорщицким тоном.

И уводит Джесс чуть ли не насильно. Мы снова вчетвером. Одни. Единый фронт.

Длится это недолго. Распахиваются двойные двери, выплескивается волна света – и толпа устремляется внутрь.

Кто-то берет меня за руку. Кейт. Пальцы словно ищут опоры, пожатие болезненно крепкое.

– Ты в порядке? – шепчу я.

Кейт кивает. Кого она хочет убедить – меня или себя, – непонятно.

– Доспехи надевать будешь? – Тея указывает на мой пакет с туфлями.

И правда, я до сих пор в сандалиях, запачканных глиной. Сбрасываю их, надеваю лодочки, держась за плечо Кейт. Фатима делает то же самое, повиснув на Тее. Платье Кейт трепещет на ветру, словно флаг – или, скорее, вымпел, сигнализирующий о бедствии. Метафора непрошено появляется в мыслях, и я гоню ее прочь.

Переглядываемся. Каждая из нас убеждается, что остальных терзают те же чувства – тревога, нервное возбуждение, страх.

– Готовы? – спрашивает Кейт.

Следуют четыре синхронных кивка. Мы ступаем на школьную лестницу, с которой семнадцать лет назад были сброшены столь болезненным пинком.

Господи, мы здесь и часа не провели, а я больше не могу.

Сижу на унитазе, уронив лицо в ладони, и пытаюсь собраться с силами. Я перебрала – из-за нервов; не помню, сколько бокалов осушила. Бывают такие сны: ты опять в школе, но все немного иное; словно черно-белый фильм раскрасили. Вот и мне кажется, что я сплю.

По законам ночного кошмара, нас четырех встретило целое сборище. Лица – от совершенно незнакомых до полузабытых, измененных временем; черты одних заострились, лишившись девичьей пухлости; другие, наоборот, оплыли, округлились либо обрюзгли, стали латексными масками самих себя. И голоса – слишком много голосов, вразнобой приветствующих, вразнобой изумляющихся. Пугающих.

А самое ужасное – все нас знают. Даже те, кто поступил в Солтен-Хаус, когда мы уже оттуда вылетели. Такого я не ожидала. Нас исключили летом, до начала учебного года; это событие не афишировали. Моему отцу так и было сказано: «Если заберете документы по доброй воле – не будем афишировать».

Пустоту, разумеется, пытались заполнить – слухами, сплетнями, домыслами, – пока не выстроили целое здание из полуправд, которое держалось исключительно на скудных фактах исчезновения Амброуза. Вдобавок, немало выпускниц живет в этой местности, а значит, читает «Солтенский обозреватель». Уж конечно, им бросился в глаза тот самый заголовок, а ума вполне хватило, чтобы сопоставить факты, сложить два и два. Иногда два и два равняется пяти.

Нет, в лицо нас не обвиняют, хотя разговоры какие-то натянутые. Может, я преувеличиваю; может, нагнетаю, и настороженная враждебность мне только мерещится. Но стоит отвернуться, как шелестят шепотки: «Это правда? Их ведь исключили, да? А ты в курсе, что?..»

Воспоминания не из категории приятных, не похожи на легкие хлопки по плечу. Нет, они словно пощечины – болезненные, унизительные. Можно скрыться от толпы, но от воспоминаний не скроешься. Вот на этом самом унитазе я рыдала из-за одной первоклашки, которая засекла, как мы с Фатимой среди ночи вернулись от Кейт. Я тогда отреагировала слишком бурно. Пригрозила девчушке: наябедничаешь – я тебе на всю школьную жизнь бойкот обеспечу. Я могу. Поймешь, почем фунт лиха.

Разумеется, я солгала, причем дважды. Никакого бойкота я устроить не могла, даже если бы и захотела. Мы сами были в изоляции. В столовой места, нами запримеченные, неизменно оказывались заняты; если одна из нас вслух предлагала посмотреть конкретный фильм, остальные девочки дружно выбирали другой телеканал. Вдобавок я бы никогда не стала травить первоклашку. Я хотела просто припугнуть ее, чтобы помалкивала.

Не знаю, что она сболтнула или сделала, да только мисс Уэзерби в тот же вечер вызвала меня к себе в кабинет. Разговор был долгим – о духе коллективизма, об ответственности перед младшими ученицами.

– Айса, я начинаю сомневаться, – скорбным тоном завела мисс Уэзерби, – что ты когда-либо впишешься в коллектив Солтен-Хауса. Тяжелая обстановка дома не дает тебе права запугивать девочек, особенно младших. Пожалуйста, избавь меня от необходимости говорить с твоим отцом. Уверена, у него и так проблем выше головы.

От стыда и ярости перехватило дыхание. Ярость была направлена на мисс Уэзерби – но не только. В большей степени я злилась на себя. До чего я докатилась? Кем стала? Я подумала о Тее – как в первый вечер она объяснила, откуда у зачета по вранью ноги растут: «Я не новеньких дурила, нет. Новенькие – они беззащитные. Я сразу занялась теми, за кем власть, – училками, привилежками и заводилами. Которые слишком выпендриваются».

А я чем занимаюсь? Третирую малявку одиннадцати лет?

Мигом я представила реакцию отца, который и так разрывался между работой и больницей, на звонок мисс Уэзерби. Представила, как его лицо, серое от постоянной тревоги, вытянется, ранние морщины проступают резче.

– Простите, – выдавила из себя я.

Говорить было трудно – не потому, что я не чувствовала себя виноватой, нет. Просто в горле ком стоял.

– Мне правда стыдно. Я вела себя неправильно. Я извинюсь перед этой девочкой. Обещаю, что постараюсь исправиться.

– Да уж, постарайся, – сказала мисс Уэзерби. В ее глазах появилось искреннее беспокойство. – И вот еще что, Айса. Я тебе об этом говорила, а сейчас повторю: не зацикливайся на одних и тех же подругах. Общайся с максимальным количеством девочек. Закадычные подруги – это, конечно, хорошо, но подобные отношения ограничивают личность. Ты упускаешь время, не заводишь связи, которые могут пригодиться в будущем. Потом, в зрелые годы, выяснится, что за тесную дружбу ты заплатила слишком дорого.

– Айса!

В туалетную кабинку стучат – тихо, но настойчиво. Вздрагиваю.

– Айса, ты здесь?

Поднимаюсь, спускаю для маскировки воду. Придется покинуть спасительные стены. Иду к умывальникам. Тея стоит возле сушилки, скрестив руки на груди.

– Мы уже начали беспокоиться, – сухо произносит Тея.

У меня лицо вытягивается. Сколько я здесь проторчала? Десять минут? Или все двадцать?

– Извини. Я просто… мне был нужен перерыв.

Вода приятно холодит пальцы, освежает запястья. Так и хочется плеснуть пару пригоршней на щеки, на веки…

– Я понимаю, – кивает Тея.

Лицо ее выглядит почти как череп, обтянутый кожей. Из-за своей худобы Тея кажется изможденной. Или, может, виноваты лампы дневного освещения. Школьная уборная тоже подверглась реновации, теперь здесь и мягкие бумажные полотенца, и ароматное жидкое мыло, но флуоресцентные лампы остались на месте, и свет их безжалостен.

– Я бы и сама с удовольствием смылась, – продолжает Тея. – И все же нельзя весь вечер отсиживаться в туалете. Столы накрыты. Тебя обязательно хватятся. Потерпи. Переживем ужин – и свалим.

– Ты права, – вздыхаю я.

Однако пойти за Теей – выше моих сил. Я даже вцепилась в край раковины, причем ногтями. Проклятье. Как там моя Фрейя? Не случилось ли чего? Бежать отсюда; бежать к моей мягонькой, теплой девочке, от которой так славно пахнет домом.

– Как только Кейт взбрело притащить нас в этот террариум?

– Слушай, Айса, – Тея косится на кабинки, понижает голос, хотя в уборной, кроме нас, никого, – ты сама настаивала, что надо пойти.

Мрачно киваю. Да, я настаивала. И да, я понимаю Кейт. Бедняжка, она в панике искала повод собрать нас всех после стольких лет. Огромная, немыслимая удача, что обнаружение мертвого тела и вечер встречи в Солтен-Хаусе совпали. Естественно, Кейт ухватилась за это совпадение. Но, боже, лучше бы его не было!

Отборные ругательства кипят во мне, словно адское зелье, того гляди выплеснутся. Так и вижу себя за обеденным столом. Хруст накрахмаленной скатерти, шелест перешептываний. Нет, я не сдержусь, я брошу им в физиономии: «Заткнитесь, сплетницы паршивые! Вы ничего не знаете, черт вас дери! Ни-че-го!»

Делаю медленный вдох. Спокойно, Айса, спокойно.

– Ну что, идем? – уже мягче говорит Тея.

Киваю:

– Да. Порядок. Я справлюсь. То есть мы справимся. Мы. В смысле, раз Кейт держится, то мне сам бог велел. А Кейт не сорвется?

– Надеюсь, нет. Но она на грани.

Тея открывает дверь. Выхожу в гулкий холл. Теперь здесь пусто. Лишь несколько запоздалых учительниц спешат в обеденный зал. У окна белеет щит с планом рассадки за ужином.

– Поторопитесь, дорогие! – произносит при нашем появлении какая-то учительница. Нас она знать не может – слишком молода. – А то к речам опоздаете. Какой у вас столик?

– Панкхерст. По крайней мере, нам так сказали, – отвечает Тея.

Учительница смотрит в список, ведет пальцем по столбцу имен.

– Тея Уэст, – подсказывает Тея.

– Да, верно. Вот ваше имя. А вы…

Вид у нее извиняющийся.

– Простите, я тут новенькая. Никого из выпускниц не знаю…

– Айса Уайлд, – полушепотом выдыхаю я.

К моему облегчению, молодая учительница не меняется в лице. Значит, обо мне – о нас – не слышала. С сосредоточенным выражением она продолжает читать список.

– А, вот, нашла. Тоже Панкхерст. Там еще несколько ваших. Столик номер десять. Прямо рядом с окном раздачи. Вам лучше пройти в эту дверь, а потом – по галерее.

Могла бы и не объяснять. Без нее знаем. С закрытыми глазами нашли бы. Впрочем, мы киваем и послушно проходим в указанную дверь. Издали слышится плеск аплодисментов. Значит, сейчас начнется торжественная часть. На сцене какая-то женщина; милостиво ждет, пока восторженные гости позволят ей заговорить.

Я приготовилась увидеть мисс Армитейдж, нашу директрису, однако это не она. Да и что удивляться? Уже при нас мисс Армитейдж было за пятьдесят, наверняка она давно на пенсии.

Удивляюсь другому, скорее я шокирована. На сцене стоит мисс Уэзерби, наша бывшая классная наставница.

– Твою мать, – шипит Тея, пока мы пробираемся мимо столиков, занятых богатенькими сучками и их благоверными. По щекам Теи, резко побледневшим, ясно: она тоже потрясена.

Отрепетированные интонации мисс Уэзерби преследуют нас всю дорогу. Минуем стену почета, где имена капитанов хоккейных команд и выпускниц, погибших в войну, выбиты на золоченых пластинках; где на холстах неким художником, не ведавшим слова «лесть», увековечены бывшие директрисы. Голос мисс Уэзерби гулким эхом отзывается от деревянных стенных панелей. Слов не разобрать. Вместо приветственных банальностей мне слышится речь мисс Уэзерби в тот, последний день: «Айса, так будет лучше для всех. Я очень сожалею, что ты недолго училась в Солтен-Хаусе, но все мы, включая твоего отца, считаем, что тебе требуется начать сначала. В другом учебном заведении».

Начать сначала. В очередной раз.

Внезапно я стала как Тея; меня просили уйти из школы «по-хорошему» – под угрозой исключения, скандала.

Помню, как отец, мрачнее тучи, вез меня домой. Вопросов он не задавал, лжи в ответ не услышал. Но воздух в машине был пропитан его недовольством. Мы спешили в Лондон, к больничным запахам, к реву клаксонов. На отцовском лице пульсировала надпись: «Как ты могла? Как ты могла – зная, каково приходится мне?»

Родители Фатимы все еще были в Пакистане. За Фатимой из Лондона приехали дядя и тетя – среди ночи посадили ее в «Ауди» и увезли. Я стояла у окна, смотрела вслед задним фарам. Нам даже проститься не дали.

Страшнее всех был отец Теи. Громкоголосый, наглый, он смеялся, словно от его бравады скандал мог рассосаться сам собой. Закидывая в багажник вещи, мистер Уэст отпустил несколько скабрезностей. И от него разило бренди, хотя только-только пробил полдень.

Лишь за Кейт некому было приехать. Потому что Амброуз… Амброуз уже сгинул.

«Смылся прежде, чем его прищучили», – вот какими шепотками шелестели школьные коридоры.

Все это слишком свежо в моей памяти; подробности проступают по мере того, как мы, извиняясь, пробираемся к столику под названием «Панкхерст», где ждут Фатима и Кейт. На их лицах явное облегчение. Мы устраиваемся под бурные аплодисменты – мисс Уэзерби завершила-таки свою речь, из которой я ни слова не могу воспроизвести.

Достаю мобильник. Держа его под скатертью, пишу сообщение Лиз: «Все в порядке?»

– Вегетарианское блюдо или мясное, мэм?

Голос раздается за спиной. Вздрагиваю, оборачиваюсь, вижу официанта в белой рубашке.

– Что, простите?

– Ваш выбор, мэм, – вегетарианское блюдо или мясное? – повторяет официант.

– Не знаю…

Кошусь на Кейт – она занята разговором с Фатимой. Обе склонились над тарелками.

– Мясное, пожалуй.

Официант отвечает учтивым кивком и ставит передо мной тарелку. Предполагаемое мясо плавает в густом коричневом соусе с дольками картофеля, а также неким овощем, в котором я не без труда опознаю жареный артишок. Общее визуальное впечатление – пятьдесят оттенков бежевого.

Кейт с Фатимой выбрали вегетарианское блюдо, и, похоже, не прогадали. У каждой на тарелке лежит что-то вроде открытого пирога с козьим сыром – это неизбежно.

Прямо над ухом раздается мужской голос:

– Такое впечатление, что блюдо – дань малоизвестному Бежевому периоду в творчестве Пикассо.

Поднимаю взгляд – с кем это он разговаривает? К своей досаде, обнаруживаю: со мной. Насилу улыбаюсь.

– Не правда ли? – уточняет незнакомый мужчина.

Касаюсь вилкой артишока.

– Не знаете, что там за мясо?

– Я не выяснял, но почти уверен – курятина. Как показывает личный опыт, на таких мероприятиях всегда подают курятину, чтобы угодить всем гостям.

С опаской отрезаю ломтик от бесформенного куска, отправляю в рот. И впрямь курятина.

– Что вас сюда привело? – спрашиваю своего соседа. – На выпускницу вы не похожи.

Остро́та сомнительная и предсказуемая, но он вежливо смеется.

– Я и не выпускница. Меня зовут Марк. Марк Хопгуд. Я женат на вашей однокласснице, Люси Этеридж.

Имя мне ничего не говорит. Секунду колеблюсь – может, прикинуться, что помню эту Люси Этеридж? Соображаю: бесполезно. Парой вопросов он меня разоблачит.

– Мне ужасно неловко, – признаюсь я. – Только я вашу супругу совсем не помню. Я в Солтен-Хаусе недолго пробыла.

– Вот как?

Тут бы мне и замолчать, а я не могу. Я сказала слишком много и одновременно слишком мало, теперь нужно заполнить хоть несколько прорех.

– Да, всего один учебный год, да и то не полный. Пятый класс. Я забрала документы незадолго до летних каникул.

Марк Хопгуд слишком хорошо воспитан, чтобы спросить «почему?»; но неозвученный вопрос отражается в его глазах. Марк наполняет мой бокал – учтиво, молча, как и положено продукту престижной публичной школы, которым он, без сомнения, является.

Мобильник пищит. Смотрю на экран. Это от Лиз:

Полный порядок ☺ ☺ ☺

С другой стороны от меня раздается голос:

– Айса?

Марк чуть отодвигается на стуле, чтобы его жена могла подать мне руку.

– Айса Уайлд? Это ведь ты?

– Да, я.

Слава богу, Марк уже назвал ее имя. Торопливо прячу мобильник, пожимаю руку.

– А ты – Люси, верно?

– Верно!

Щеки у нее по-младенчески бело-розовые. Она явно наслаждается как обстановкой, так и тем обстоятельством, что пришла вместе с мужем.

– Чудесно здесь, правда? Столько приятных воспоминаний нахлынуло…

Киваю, но свои воспоминания не афиширую. Потому что к ним не применишь слово «приятные».

– Ну, рассказывай, – требует Люси, берясь за вилку и нож. – Где ты, как ты? Чем занималась после школы?

– Да так… то одним, то другим… Историю в Оксфорде изучала. Потом перешла на юридический. Сейчас – адвокат по гражданским делам.

– Правда? Представь – мой Марк тоже адвокат по гражданским делам! Ты в каком департаменте служишь?

– В данный момент – в Министерстве внутренних дел. Впрочем, сама знаешь, – чуть улыбаюсь Марку, – нас вечно с места на место перебрасывают. Я уже несколько министерств сменила.

– Только не пойми меня неправильно, – Люси с азартом поглощает курятину, – мне всегда казалось, ты будешь заниматься творчеством. Чтобы не нарушать семейную традицию.

С минуту таращу глаза. Мама была адвокатом; потом, когда мы родились, бросила работу. Отец всю жизнь в финансовой сфере. Ни маму, ни отца творческими личностями не назовешь. Может, Люси спутала меня с Кейт?

– Какую семейную традицию?

И вдруг, прежде чем Люси успевает открыть рот, я вспоминаю. Я пытаюсь опередить ее. Увы, слишком поздно.

– Представь, Марк: Айса в родстве с Оскаром Уайлдом, – гордо поясняет Люси. – Кем он тебе доводится, Айса? Прадедушкой?

– Люси, – выдавливаю я.

Стыд душит, щеки горят, а Марк уже вскинул бровь. Ясно, о чем он думает. Дети Оскара Уайлда сменили фамилию после суда над отцом. Никаких праправнучек у него не было, тем более по фамилии Уайлд. Это мне доподлинно известно. Я солгала. И теперь должна сознаваться в давнем вранье.

– Извини, Люси. – Я откладываю вилку. – Я тогда… просто пошутила. Это был розыгрыш. Я не родня Оскару Уайлду.

Хочется сквозь землю провалиться. Почему, ну почему мы были такими гадкими? Неужели не понимали, что творили, настраивая против себя всех этих милых, доверчивых, воспитанных девочек?

– Извини, – повторяю я.

Нет сил взглянуть в глаза Марку, поэтому я смотрю на Люси. Сама улавливаю умоляющие нотки в своем голосе.

– Это шутка была. Не понимаю, зачем мы так шутили.

– Шутка, значит.

Лицо Люси становится пунцовым. Трудно сказать, от досады на собственное легковерие она покраснела или от злости на меня, выставившую ее дурой.

– Могла бы и сама догадаться.

Люси продолжает орудовать ножом и вилкой, но кусочки в рот больше не отправляет.

– Очень глупо с моей стороны. Видишь ли, Марк, Айса и ее подружки вели такую особую игру. Как она называлась, Айса?

– Игра в ложь, – выдавливаю я.

В животе спазмы. Ловлю обеспокоенный взгляд Кейт, чуть качаю головой – все в порядке. Кейт снова поворачивается к своей соседке.

– Да, я могла бы и сама сообразить, – продолжает Люси, покачивая головой с удрученным видом. – Вашей шайке нельзя было верить. Как звали ту из вас, что наплела, будто отец ее в розыске – поэтому и не приезжает? Я тогда заглотила наживку, как последняя дура. То-то вы, наверное, потешались.

Пытаюсь улыбнуться и отрицательно покачать головой. Но улыбка – я это чувствую по напрягшейся коже щек – больше напоминает оскал. Люси демонстративно отворачивается и заводит разговор с другой одноклассницей. Мне ли ее винить?

Примерно через полтора часа ужин завершается. Мрачная Кейт съела все до крошки, словно от этого зависело, сможет она убраться отсюда или не сможет. Фатима клевала, как птичка. Несколько раз официанты пытались наполнить ее бокал, но Фатима упрямо качала головой: нет, вина не надо.

Тея вовсе не проглотила ни кусочка – от нее уносили нетронутые тарелки. Зато Тея наверстала спиртным.

Звучит прощальная речь. Слава богу! Мы вышли на финишную прямую. Подан прескверный кофе, мы его зачем-то пьем. Впечатление усугубляют разглагольствования Мэри Хардвик – я ее не помню, она выпустилась года на два раньше нас. Похоже, Мэри написала роман – тогда понятно, откуда взялась эта бесконечная, с бесчисленными отступлениями от темы, речь о человеческой жизни. Кейт не выдерживает, поднимается с места, шепчет, проходя мимо меня:

– Я в гардероб, заберу наши сумки и туфли. А то потом туда не пробьешься.

Киваю. Кейт крадется тем же путем, каким мы с Теей, опоздавшие, пробрались сюда два часа назад. Кейт почти у дверей, когда по звуку аплодисментов я понимаю: речь кончилась. Все встают, забирают сумки.

– До свидания, – произносит Марк Хопгуд, надевая пиджак и подавая жене сумочку. – Приятно было познакомиться.

– Взаимно, – отзываюсь я. – До свидания, Люси.

Но Люси Хопгуд идет к выходу с таким видом, словно заметила нечто крайне важное. Марк пожимает плечами, машет на прощание, следует за женой. Нащупываю в кармане мобильник, проверяю сообщения. Правда, их не должно быть – иначе я бы услышала.

Все еще смотрю на экран, когда кто-то касается моего плеча. Джесс Гамильтон, румяная от вина и духоты, оказывается, подкралась сзади.

– Уже уходишь, Айса? Слушай, мы остановились в одной гостинице с видом на море. Вот я и предлагаю: давайте продолжим в «Солтенском гербе». Пропустим по стаканчику на сон грядущий.

– Спасибо, я не могу.

Получается неубедительно, и я спешу объяснить:

– Это очень мило, что ты меня приглашаешь, только мне нужно обратно к Кейт, а в паб идти – это большущий крюк. И потом, я же Фрейю, дочку, оставила с няней. Мало ли что? В общем, не получится, извини.

На самом деле причина другая: скорее я собственную сандалию съем, нежели на лишний миг задержусь с этими оживленными, смеющимися женщинами, с их приятными воспоминаниями о счастливых школьных днях. Эти женщины непременно станут болтать, повторять «А помните?..» – причем речь пойдет о времени, когда Кейт, Тея, Фатима и я не были счастливы, а страдали.

– Жаль, – без особого огорчения произносит Джесс. – Слушай, ты, главное, еще на пятнадцать лет не пропадай, ладно? Ужин проводят почти ежегодно – разумеется, не такой пафосный, как на пятнадцатилетие выпуска. Думаю, двадцатилетний юбилей отметят с особым размахом. Не пропусти!

– Постараюсь.

Джесс хватает меня за плечо. Глаза у нее блестят, она покачивается. Только теперь понятно: здорово перебрала.

– Извини, что спрашиваю, – произносит Джесс. – Просто любопытно. А то еще исчезнешь, а я так и не узнаю. Мы весь вечер с девчонками про это говорили. Я лично надеюсь, что все было не так… В смысле, не обижайся, только… только, когда вы вчетвером одновременно покинули Солтен… Ответь, Айса: причина именно та, о которой шептались?

Сердце падает. Я словно выпотрошена. Съеденное и выпитое за ужином тает, в животе вязкая пустота.

– О какой причине ты говоришь? – Стараюсь, чтобы голос звучал как можно беззаботнее. – Я не в курсе.

– Ну как же! Ты разве не слышала сплетен? – Джесс понижает голос, оглядывается. Понятно: смотрит, далеко ли Кейт. – Ну, насчет Амброуза… Да знаешь ты все!

Ее уже несет. Сглатываю. Надо бы развернуться, якобы на оклик Фатимы – а я не могу. Да и не хочу. Пусть Джесс произнесет это, довольно ходить вокруг да около.

– Что конкретно насчет Амброуза? – Мне даже удается улыбнуться. – Ничего не понимаю.

Ложь, конечно.

– Господи! – Джесс буквально стонет.

Искреннее у нее сочувствие или поддельное, я понять не могу. Я слишком долго была пропитана ложью.

– Айса, нет, серьезно! Неужели ты и впрямь не знаешь?

– Чего я не знаю? Говори. Скажи это.

Теперь я даже не пытаюсь улыбаться.

– Черт.

Джесс совсем сникла и даже протрезвела от моего столь явного отвращения.

– Айса, извини, я совсем не хотела снова ворошить…

– Сама же говоришь: вы весь вечер это обсуждали. Ну так давай, скажи мне в лицо. Что за сплетня?

– Насчет Амброуза…

Джесс мучительно сглатывает. Смотрит поверх моего плеча, но в холле – никого. Никто из подружек не придет Джесс на выручку.

– Говорили, Амброуз… он… он вас рисовал. Вас четверых.

– Дело ведь не в факте рисования, так? – Тон моего голоса холоден. – Так, Джесс? Что конкретно болтают о рисунках?

– Что вы на них… г-г-голые, – еле слышно шепчет Джесс.

– Продолжай.

– И что об этом узнали в школе… и поэтому… поэтому Амброуз… совершил…

– Что совершил Амброуз?

Джесс умолкает. Стискиваю ей запястье. От боли и неожиданности она моргает. Какие у нее хрупкие косточки!

– Так что он совершил?

Эти слова я повторяю в полный голос. Холл отзывается эхом. Несколько замешкавшихся выпускниц, а также официанты поворачиваются в нашу сторону.

– Самоубийство, – шепчет Джесс. – Извини. Не следовало мне…

Она вырывается, поправляет сумку на плече и спотыкаясь уходит. А я – задыхающаяся как от удара под дых, чуть не плачущая – остаюсь в гулком холле.

Проходит несколько минут – и вот я готова выйти в холл, полный людей.

Кейт, Фатима и Тея, наверное, заждались.

Шарю взглядом по двум очередям – в гардероб и в туалет. Не вижу своих. Не могли же они уйти без меня?

Щеки еще пылают, сердце колотится – Джесс здорово выбила меня из колеи. Где же девчонки?

Пробираюсь к выходу, работая локтями. Кругом смеются выпускницы – демонстрируют старым подругам мужей и женихов. Кто-то хватает меня за руку. Слава богу! Оборачиваюсь, каждой черточкой выражая облегчение – и вижу мисс Уэзерби.

Внутри все сжимается. Слишком хорошо я помню наш последний разговор – и ее перекошенное от гнева лицо.

– Айса, – произносит мисс Уэзерби. – Узнаю тебя. Как и раньше, ты вечно куда-то бежишь. Я всегда говорила: тебе следовало заняться игрой в хоккей, чтобы не пропадала зря твоя буйная энергия!

– Извините, – бормочу я, стараясь дышать ровно и не слишком резко высвобождать руку из цепкой хватки мисс Уэзерби. – Мне нужно… нужно домой. Там няня, наверное…

– Няня? Значит, ты стала матерью? Сколько же твоему ребенку?

Понятно: мисс Уэзерби спрашивает просто из вежливости.

– Скоро шесть месяцев. У меня дочка. Послушайте, я должна…

Мисс Уэзерби кивает и разжимает пальцы.

– Что ж, приятно было увидеть тебя после стольких лет. Поздравляю с дочкой. Запиши ее в нашу школу!

Сказано полушутливым тоном, но я цепенею. Кое-как удается кивнуть и даже улыбнуться, однако по лицу мисс Уэзерби ясно: мои истинные чувства от нее не укрылись. Еще бы! Я и сама знаю: так, как я сейчас, разве что марионетки улыбаются своими намалеванными губами.

– Айса, не могу выразить своего огорчения по поводу событий, вызвавших твой отъезд, – выдает мисс Уэзерби. Вид у нее и впрямь кислый. – Должна признать, что это – один из немногих фактов в моей карьере, о которых я искренне сожалею. Школа тогда обошлась с тобой плохо – не стану отрицать. Наряду с другими преподавателями я несу за это ответственность. Но сейчас… сейчас в Солтене многое изменилось, поверь. Подобные ситуации мы решаем другими методами… да, совсем другими.

– Я… – Сглатываю, пытаясь продолжить: – Мисс Уэзерби, не надо извиняться… С тех пор столько воды утекло.

Это не так. Но обсуждать события семнадцатилетней давности сейчас, да к тому же здесь, в школьных стенах, выше моих сил. Господи, куда девчонки запропастились?

Мисс Уэзерби кивает. Лицо у нее напряженное, словно она сдерживает наплыв собственных воспоминаний.

– До свидания, – говорю я.

Ответом мне – натянутая улыбка, за которой мисс Уэзерби скрывает готовность расплакаться.

– Приезжай еще, Айса. Я думала, ты опасаешься, что будешь здесь персоной нон грата, но поверь – это не так. Надеюсь, отныне ты станешь посещать все вечера встречи. Ты ведь приедешь в следующем году, Айса?

– Конечно.

Заправляю прядь волос за ухо.

– Конечно, мисс Уэзерби, я приеду.

Наконец-то она меня отпускает. По пути к выходу, ища глазами Кейт и остальных, успеваю подумать: удивительно, до чего быстро вспоминаешь прежние навыки, до чего легко снова солгать.

Первой нахожу Фатиму. Она стоит в дверях, с тревогой глядя на подъездную аллею. Мы с ней замечаем друг друга одновременно. Фатима подпрыгивает и хватает меня за руку чуть выше кисти.

– Где тебя носит? Тея набралась, нам нужно домой. Ты что, туфли свои искала? Так они давно у Кейт!

– Извини, Фати.