Глава тридцать девятая
Политика и литература
Побывав на орбите, Юрий Алексеевич Гагарин в одночасье превратился из старшего лейтенанта в майора, а из летчика третьего класса – в летчика первого класса, Героя Советского Союза. Однако советская машина пропаганды была устроена таким образом, что ей оказалось мало возвышения нового героя в рамках его военного и дипломатического статусов – ее усилиями Гагарин превратился в суперавторитета, специалиста по всем наукам и искусствам. Конечно, его часто выручала начитанность и многостороннее образование, полученное в ремесленном и летном училищах, однако не всегда получалось удержаться в рамках.
Например, Гагарина периодически пытались привлечь к оценке литературных произведений. В своих вкусовых пристрастиях первый космонавт, как мы знаем, был довольно традиционен: любил самые яркие из классических произведений и современную патриотическую прозу, почитывал фантастику. Разумеется, многие писатели и поэты мечтали встретиться с Юрием Алексеевичем на пике его популярности, чтобы привлечь дополнительное внимание публики к своему существованию, но не у всех получалось: к космонавту «подводили» только избранных.
В результате через много лет ходят байки о том, как Гагарин встречался с легендарными личностями эпохи в неофициальной обстановке. Например, есть сведения о встрече космонавта с Владимиром Семёновичем Высоцким. Об этом, в частности, написал биограф великого барда Марк Исаакович Цыбульский в статье «Владимир Высоцкий и Юрий Гагарин» (2007).
История заслуживает особого внимания, поэтому остановимся на ней подробнее. Однажды на концерте Высоцкий рассказал:
«Я снимался в фильме, который назывался „Увольнение на берег“. Когда на судно [крейсер „Михаил Кутузов“] приехали Гагарин и Титов ‹…›, всех прогнали… А я в это время на съемках, и жил я там вместе с ребятами в кубриках. Всех киношников выгнали, а меня забыли, потому что я был тоже в форме, одет, как все, ко мне уж привыкли на корабле. Так что я первый из очень многих гражданских людей видел в лицо и разговаривал с Титовым и с Гагариным».
К сожалению, история эта вымышленная. В «Увольнении на берег» Высоцкий снимался в июле-августе 1961 года, а из дневника генерал-лейтенанта Каманина следует, что в Крым космонавты впервые прилетели 14 сентября, а на крейсер ездили 21 сентября – в это время Высоцкий находился в Ленинграде, где начинались съемки фильма «713-й просит посадку». Вероятно, бард, удивившись близкому совпадению по датам (визит космонавтов в Севастополь подробно освещался в прессе), придумал эту байку для красного словца, чтобы повеселить слушателей, – обычный прием людей, часто выступающих с концертами.
Другую историю о знакомстве космонавта с артистом рассказал полковник медицинской службы Анатолий Григорьевич Утыльев, работавший в ГНИИИ авиационной и космической медицины (цитирую по статье Виталия Головачёва «Первый навсегда», опубликованной в газете «Труд» 5 марта 2004 года):
«Утром первого января 1964-го или 1965 года в квартиру инженера Валерия [Николаевича] Сергейчика в Звёздном городке пришел Гагарин. Все еще спали после шумной новогодней ночи, я по привычке встал рано. „Знаешь, – сказал Юра, – мне вчера подарили необычную магнитофонную кассету, – какой-то парень поет просто потрясающе. Давай послушаем…“ И он врубил магнитофон так, что ребята (а в квартире были Николаев, Хрунов, кто-то еще) тут же забыли про сон. Я сказал Гагарину, что знаком с певцом, – это Высоцкий, артист театра на Таганке. Юра тут же попросил и его познакомить с актером. Встреча двух кумиров состоялась в мае в моей квартире в Москве в Проточном переулке. Был теплый субботний день. Гагарин приехал из Звёздного с друзьями на своей черной „Волге“, а Высоцкий с гитарой – на метро. Они крепко, по-мужски обнялись и, по-моему, сразу понравились друг другу. Юра сказал, что Володины песни производят на него сильное впечатление. Оживленный разговор продолжился за столом. Произносили, конечно, и тосты, но Высоцкий пил только сок – он был „в завязке“. Зато песен спел множество. Володя в тот день был явно в ударе. Засиделись допоздна. Договорились почаще встречаться. Но больше, по-моему, Юрию и Володе не суждено было свидеться…»
Полковник Утыльев в личной беседе с Цыбульским подтвердил факт встречи, уточнив адрес квартиры, где она происходила: Смоленская набережная, дом 5/20, квартира 25. Больше того, удалось определить и приблизительную дату – май 1965 года.
Еще одну встречу, состоявшуюся в апреле 1966 года, описал актер Георгий Семёнович Епифанцев, друг Высоцкого по Школе-студии МХАТ:
«Высоцкий спросил Гагарина: „А вот, если нам придется играть космонавтов, вот – как там, в космосе, чисто по-человечески: чем жить, чем дышать? Какое главное ощущение в космосе?“ На что Гагарин ответил: „Ну смотрите, – говорит, – я могу сказать, мне-то ничего не будет, но это – государственная тайна. Вам может попасть, если вы разгласите ее. Самое главное ощущение в космосе, чисто по-человечески, это – страшно. Вот это черное-черное небо, вот эти яркие-яркие звезды на этом черном небе… И вот, туда, в эту черноту зачем-то надо лететь“.
И вот, через два месяца мы были с Высоцким в Тбилиси, жили в одной гостинице, в разных номерах, но ночью перезванивались, потому что Высоцкий тоже работал по ночам (другого времени не было), писал. И вот, так в шестом часу вдруг он позвонил: „Жора, бегом ко мне! Если б ты знал, что я написал!“ Я ему всегда стереотипно отвечал: „Ну да, прям-таки я и побежал! Один ты у нас пишешь, больше никто ничего не пишет!“ А он: „Нет, прибежишь, если узнаешь, что я написал, о чем. Я написал песню о космосе!“ Конечно, очень большая радость была для друзей, для близких, что Высоцкий стал писать о космосе. И я пришел к нему, и он прочел начало песни космических бродяг. Посмотрите, как это написано сознанием предмета… „Вы мне не поверите и просто не поймете…“ Эту песню Высоцкий долго потом обрабатывал, работал над ней, еще несколько месяцев дорабатывал. Но иногда писал очень быстро. Особенно если это песни были с юмором. Вот, юмор ему очень помогал работать, и эти песни он писал легко».
Речь здесь идет о песне «Марш космических негодяев», которая действительно датирована 1966 годом. Что касается разговора с Гагариным, то видно: он откровенно подшучивал над актерами, стремясь вызвать у них душевный трепет: «Вот это черное-черное небо, вот эти яркие-яркие звезды на этом черном небе…» Знал бы он, во что Высоцкий превратит его шутку!
Возможно, Гагарин и Высоцкий встречались многократно, но других более или менее достоверных свидетельств, увы, не сохранилось. В любом случае космонавтика влияла на творчество Владимира Семёновича, и он написал множество прекрасных стихов (в том числе с фантастическим элементом), посвященных ей. Наиболее эмоциональным, конечно, остается стихотворение «Первый космонавт», впервые опубликованное в журнале «Москва» (1982, № 1) – к сожалению, после смерти и Гагарина, и Высоцкого. Процитирую фрагмент:
Я первый смерил жизнь обратным счетом.
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.
Я затаился и затих, изомер.
Мне показалось, я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.
Сейчас я стану недвижим и грузен
И погружен в молчанье, а пока
Меха и горны всех газетных кузен
Раздуют это дело на века.
В творчестве Высоцкого космонавту должен был импонировать народный патриотизм, противопоставленный партийно-государственному официозу, с которым Гагарин, конечно, мирился, но от которого сильно уставал. Стихи и песни знаменитого барда вносили живую струю в нагромождение лозунгов, придавая им осмысленное звучание и выявляя преемственность поколений в борьбе за лучшее устройство мира.
Понятно, что в советских газетах о знакомстве Гагарина с Высоцким не писали: творчество барда было под «мягким» запретом, как, скажем, и творчество Есенина до него, поскольку не укладывалось в прокрустово ложе идеологических установок. Зато всячески рекламировался факт встречи космонавта с Михаилом Александровичем Шолоховым.
В июне 1967 года Юрий Гагарин вместе с участниками Международного семинара молодых писателей побывал в станице Вёшенская, где жил классик советской литературы. Поскольку встреча была согласована заранее, местное партийное руководство во главе первым секретарем райкома Петром Ивановичем Маяцким подготовило площадки для торжественных собраний, вплоть до того, что залатали ямы на дорогах, а в доме Шолохова повесили японский кондиционер.
Писатели прилетели в Ростов-на-Дону 11 июня, а через два дня к ним присоединился космонавт. Сначала гости города прогулялись на катере по реке, потом состоялось застолье с ухой на одной из баз отдыха. Ночь провели в гостинице «Ростов», а рано утром 13 июня вылетели на двух чешских «Моравах» («Let L-200 Morava») и одном «Ил-16» в Вёшенскую, рядом с которой в станице Базковская располагался небольшой аэродром. Гагарин попросил у пилота своей «Моравы» пустить его к управлению и несколько минут перед посадкой выписывал в воздухе лихие пируэты, чем изрядно напугал первого секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея Павловича Павлова, находившегося в том же самолете.
Встреча с космонавтом должна была проходить в зале заседаний Вёшенского райкома партии. Прибывших встретили аплодисментами, но Шолохов тут же предложил поехать на природу, благо летняя погода к этому располагала. Гагарин сел за руль писательского газика (ГАЗ-69), и все желающие направились на любимое место Шолохова – на песчаную косу между станицами Еланской и Букановской. Писатель Валерий Николаевич Ганичев, возглавлявший в то время издательство «Молодая гвардия», вспоминал (цитирую по книге Георгия Васильевича Губанова «Гагарин на Дону», 2011):
«Юрий Алексеевич попросил показать Вёшенскую. Приехал тихий, задумчивый: готовился выступать вечером перед станичниками. Михаил Александрович шутками, добрым словом снял неестественную для космонавта скованность. На берегу Дона Юра (так мы его тогда все звали) устроил форменную круговерть.
Затеял состязаться в прыжках, играл в волейбол, делал стойку на руках. А потом, весело гикнув, кинулся в Дон и быстро поплыл, увлекая за собой других. Впрочем, большинство вскоре конфузливо отстали и лишь немногие достигли другого берега. Обратно Гагарин плыл еще быстрее – нам это было уже не под силу.
– Ну, Юра, казак, – посмеивался Шолохов. – Ты мне писателей тут не загоняй…»
Когда все расселись за скатертью с угощениями, расстеленной прямо на траве, начались литературные разговоры. Там между Гагариным и Шолоховым состоялся примечательный обмен мнениями, который был зафиксирован вездесущими журналистами и впоследствии неоднократно воспроизводился в разных источниках (цитирую по биографическому очерку Валерия Жаркова «Он всех нас позвал в космос», 1986):
«О чем и как писать, размышлял вслух Шолохов, каждый сам для себя решает, но есть непременное условие – писать надо правду. Первый советчик писателя – совесть, главный судья – народ.
– А ты, Юра, как считаешь? – вдруг обращается он к Гагарину. Гагарин улыбается, разводит в смущении руками:
– Неудобно мне, рядовому читателю, профессиональным литераторам советовать… Признаюсь, откладываю иной раз книгу с досадой. Чувствую, что автор грешит против правды: высосан сюжет из пальца или взят с потолка. А это занятие не писательское, а скорее писарское. Такая книга – что полет без цели. Я за те книги, которые помогают людям больше видеть, глубже знать, делают их сильнее и, как знамя в бою, ведут за собой.
Михаил Александрович разводит руками:
– Вот тебе и рядовой читатель…»
На следующий день космонавт улетел на городской праздник Комсомольска-на-Амуре, а поляну на берегу Дона, где он заседал с писателями, до сих пор называют «гагаринской».
Эффектный ответ Юрия Алексеевича на вопрос Шолохова выглядит искренним пожеланием читателя, выросшего на классике и соцреализме, поэтому сторонящемуся литературных экспериментов. В то же время принцип Гагарина, примененный на практике, легко позволяет отличить «литературщину», которая не всегда бывает оправданной. При этом космонавт очень осторожен в своем высказывании: дело в том, что за три года до семинара в станице Вёшенская он получил урок, который усвоил с первого раза.
Весной 1963 года Юрия Гагарина вовлекли в политическую травлю поэта Евгения Александровича Евтушенко. Тот умудрился опубликовать в западноевропейской периодике эссе «Преждевременная автобиография молодого человека» (1962), в котором излагал свои взгляды на негативные стороны советской действительности, в том числе на ущемление творческой свободы. Процитирую небольшой фрагмент, нужный для понимания претензий Гагарина:
«Я ходил вместе с мамой и отцом на демонстрации и просил отца приподнять меня повыше.
Я хотел увидеть Сталина.
И когда, вознесенный в отцовских руках над толпой, я махал красным флажком, то мне казалось, что Сталин тоже видит меня.
И я страшно завидовал тем моим ровесникам, которым выпала честь подносить букеты цветов Сталину и которых он ласково гладил по головам, улыбаясь в свои знаменитые усы своей знаменитой улыбкой.
Объяснять культ личности Сталина лишь насильственным навязыванием – по меньшей мере примитивно. Без сомнения, Сталин обладал гипнотическим обаянием.
Многие большевики, арестованные в то время, отказывались верить, что это произошло с его ведома, а иногда даже по его личному указанию. Они писали ему письма. Некоторые из них после пыток выводили своей кровью на стенах тюремных камер: „Да здравствует Сталин“.
Понимал ли народ, что на самом деле происходило?
Я думаю, что в широких массах – нет. Он кое-что инстинктивно чувствовал, но не хотел верить тому, что подсказывало его сердце. Это было бы слишком страшно.
Народ предпочитал не анализировать, а работать. С невиданным в истории героическим упорством он воздвигал электростанцию за электростанцией, фабрику за фабрикой. Он ожесточенно работал, заглушая грохотом станков, тракторов, бульдозеров стоны, доносящиеся из-за колючей проволоки сибирских концлагерей.
Но всё-таки совсем не думать было невозможно.
Надвигалась самая страшная опасность в истории каждого народа – несоответствие между жизнью внешней и внутренней.
Это было заметно и нам, детям. Нас тщательно оберегали родители от понимания этого несоответствия, но тем самым еще больше подчеркивали его. ‹…›
Мама хотела от меня, чтобы я учился, учился и учился.
А учился я необыкновенно плохо.
К некоторым предметам я вообще был неспособен – например, к физике. Я до сих пор, кстати, не могу понять, что такое электричество и откуда оно берется.
Плохие отметки у меня всегда были по устному русскому. Писал я почти без ошибок, и мне казалось бессмысленным заучивать грамматические правила, если я и так пишу правильно.
Уже в школе начиналась – конечно, только в зародышевой форме – дифференциация моего поколения. За школьными партами сидели маленькие правдоискатели, маленькие герои, маленькие циники и маленькие догматики.
Я уже тогда не любил бездельничающих циников, иронически издевающихся надо всем и всеми, но точно также терпеть не мог бессмысленно трудолюбивых тихонь, принимающих всё на веру».
По современным меркам текст не слишком-то острый, но осуждение со стороны партийных и литературных кругов, очевидно, было связано не столько с текстом, сколько с фактом публикации его за рубежом.
Юрия Гагарина настойчиво попросили высказаться, и 12 апреля 1963 года он опубликовал в «Литературной России» статью «Слово к писателям», в которой есть такие строки: «Что можно сказать об автобиографии Евгения Евтушенко, переданной им буржуазному еженедельнику? Позор! Непростительная безответственность!»
7 мая космонавт выступил на Всесоюзном совещании молодых писателей с речью, в которой пригвоздил Евтушенко в том числе и за безграмотность (цитирую по записи речи, опубликованной в газете «Литературная Россия» 10 мая 1963 года):
«Я не понимаю вас, Евгений Евтушенко… Вы писатель, поэт, говорят, талантливый. А вы опубликовали в зарубежной прессе такое о нашей стране и о наших людях, что мне становится стыдно за вас. Неужели чувство гордости и патриотизма, без которых я не мыслю поэтического вдохновения, покинуло вас, лишь только вы пересекли границы Отечества? А ведь без этих чувств человек нищает духом, теряет себя, обкрадывает своё творчество. ‹…›
Я уверен: для того, чтобы видеть новое, надо много знать. Ведь еще не потеряли ни для нас, космонавтов, ни для вас, писателей, своей остроты слова старого флотоводца адмирала Макарова: „Широта горизонта определяется высотою глаза наблюдателя“. Отлично сказано, не правда ли?
А что такое высота глаза наблюдателя? Это в первую очередь уровень твоих знаний, высота твоего идейного самосознания.
А вот в своей недоброй памяти „Автобиографии“ Евгений Евтушенко хвастается тем, что он, дескать, никогда не изучал электротехники и ничего не знает об электричестве.
Нашел чем хвастаться! С каких это пор невежество возводится в степень некой добродетели?
Если нам, космонавтам, нужна в пути поэтическая ветка сирени, то – я уверен – вам, писателям, не обойтись без больших и серьёзных знаний современности, и в первую очередь без глубокой идейности».
Позднее Юрий Алексеевич осознал, что перегнул палку в старании угодить партийным руководителям, и даже извинился перед Евтушенко. Желая исправить возникшую неловкость, космонавт пригласил опального поэта выступить 12 апреля 1964 года на концерте в Звёздном городке. Позднее Евтушенко сам рассказал о том, как это происходило (цитирую по его книге «Волчий паспорт», 2015):
«И вдруг мне позвонил Гагарин. Год назад он прочитал на Совещании молодых писателей написанную кем-то речь, где было сказано, что негоже Евтушенко хвастаться в своей автобиографии непониманием происхождения электричества.
Мне рассказывали, что один из наших старейших физиков, [Пётр Леонидович] Капица, встретив Гагарина на научной конференции, сказал ему, лукаво заглянув в глаза:
– Юрий Алексеевич, батенька, вы бы поделились с человечеством вашим открытием происхождения электричества. А то я уже столько лет бьюсь над этой проблемой, и ни тпру ни ну… Кстати, вы Евтушенко не слишком вовремя ругнули…
Гагарин попросил меня не обижаться и пригласил в Звёздный городок выступить 12 апреля [1964 года], в День космонавтики. Гагарин хотел мне помочь – ведь концерт транслировался на всю страну.
Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы „Азбука революции“, которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом [Николаем Романовичем] Мироновым, занимавшим крупный пост и в армии, и в ЦК.
– Кто пригласил Евтушенко? – спросил он у Гагарина.
– Я.
– По какому праву? – прорычал генерал.
– Как командир отряда космонавтов.
– Ты хозяин в космосе, а не на земле, – поставил его на место генерал.
Генерал пошел к ведущему, знаменитому диктору Юрию [Борисовичу] Левитану, чей громовой голос объявлял о взятии городов в Великую Отечественную, показал ему красную книжечку и потребовал исключить меня из программы концерта. Левитан сдался и невнятно пролепетал мне, что мое выступление отменяется. Я, чувствуя себя глубочайше оскорбленным, опрометью выбежал из клуба Звёздного городка, сел за руль и повел свой потрепанный „москвич“ сквозь проливной дождь, почти ничего не видя из-за дождя и собственных слез. Чудо, что не разбился. Гагарин кинулся за мной вдогонку, но не успел. „Найдите его, где угодно найдите…“ – сказал он двум молодым космонавтам. Они нашли меня в „предбаннике“ ЦДЛ [Центрального дома литераторов], где я пил водку стаканами, судорожно сжимая непрочитанные машинописные листочки… Самолет с советской правительственной делегацией, в которой был генерал Миронов, через месяц [на самом деле в октябре] разбился о югославскую гору Авала, а с Гагариным я больше никогда не виделся и глубоко переживал его трагическую гибель».
В силу своего статуса Юрий Алексеевич Гагарин был обязан участвовать в общественно-политической деятельности, но не всегда желал этого, особенно когда доходило до демонстративной борьбы с конкретными людьми. И дело не в мягкости характера (ведь Гагарин стал первым космонавтом во многом благодаря своим волевым качествам), а в тонком интуитивном понимании, что лично он не может указывать другим на ошибку, если точно не знает, ошибаются ли они. Без сомнения, тут сыграло роль его бесконечное уважение к образованию, которое дает право на многое, включая независимость в суждениях.
Оставаясь партийцем, Гагарин отказался от стези политика (и литературного критика), занявшись главным делом жизни – космонавтикой. И здесь он добился немалых успехов, которые вовсе не ограничиваются одновитковым полетом на орбиту.
