Юрий Станиславович Железин быстро старел на пенсии, а жена, поглядывавшая на него с молчаливой тревогой, уже окончательно уверовала в то, что мужская жизнь начинается со службы и ею же заканчивается. Как бы женщины не хотели уберечь своих мужей от тяжких трудов, от служебного бремени, они, вырывая их из жизни, в которой те тяготы постоянно присутствовали, сами же того не желая, сокращают им век. Возможно, природное предназначение мужчины также определено крепостью мышц, способностями ума и цельностью характера, как нечто подобное происходит и в животном мире, в котором главным принципом существования мужской особи всегда было и всегда будет – бритвенная острота зубов и когтей, быстрота реакции, тонкий слух и надежное зрение. Стоит всему этому, инстинктивному, у людей или зверей, прийти в негодность либо стать невостребованным, как особь ветшает, уходит на задний план в своей стае и даже, в конечном счете, теряет саму жизнь, как утратившую всякий общественный смысл.

Это – в природе, а не в общественной идеологии. Всякого рода идеологии в данном случае лишь следует природному предначертанию, что само по себе не редкое явление, то есть когда они ему не противоречат. Видимо, до такой степени это важно.

Юрий Станиславович был теперь увлечен только внуками, да и то, когда они ему особенно не досаждали. Катя поглядывала на отца с жалостью и со все возрастающей тревогой – он становился будто бы древним стариком, отчаянно боровшимся с таким старческим свойством как брюзжание и раздражительность.

– Отец совсем уж скукожился, – говорила она шепотом Павлу, – Кирилл у нас, сам знаешь, ничтожество! Только что бы и где схватить задаром, а дома от него не то что прок, а даже вред один. И не пьет, сколько другие, да такой нелюдь, что просто диву даешься, в кого он! Евдокия совсем уж больная…, молчит, молчит, а то вдруг запрется и ревет, воет. Мать водила ее к доктору, а тот говорит – гормоны, мол. Придумали же слово! И племяш в нее… Большой уж, а все, вроде, дурачок какой-то, один одинешенек. Так что, Паша, имей в виду – теперь ты у нас тут главная опора, и мать так считает.

Она будто уговаривала всегда замкнутого в себе и на работе мужа взять на себя все заботы по дому. И Лидия Афанасьевна, да и сам Юрий Станиславович ждали от Павла б’ольшего участия в жизни семьи, чем он мог и хотел дать. Ведь жили они вместе уже почти пятнадцать лет.

Катю время не портило, а даже во многом украшало. Она стала крупнее, полнее, чем была в девичестве и даже в первые годы их совместной жизни, но несмотря на это в ней не было рыхлости, лишнего жирка, напротив, тело было крепким, налитым, сильным. Высокая грудь, полный, округлый зад и нежная линия плеч делали ее похожей на модель Боттичелли в «Рождении Венеры». Разве что, грудь у Кати была крупнее, а волосы – черные. Старик-вахтер из Катиной поликлиника, из бывших политических, еще при Сталине оттрубивший в лагерях почти полтора десятка лет, с восхищением смотрел на Катю и говорил, шепелявя пустым ртом:

– Венера…, Боттичелли! Клянусь! И та же стать! И та же нежность во взоре! Возрождение!

Старик до посадки, еще совсем нестарым, был аспирантом в каком-то ленинградском творческом учебном институте и пока ему позволялось, занимался искусствоведением. Он как раз изучал мастеров итальянской школы конца пятнадцатого, начала шестнадцатого веков, а по работам Сандро Боттичелли даже писал кандидатскую диссертацию. Тут его и арестовали – нашли что-то от прославления фашизма, заподозрили связь с агентурой самого Муссолини, и Боттичелли с его Венерой канули в прошлое в самом прямом смысле. И вот теперь Венера, рожденная из пены, из чудесной раковины, предстала перед ним с ликом Екатерины Юрьевны Тарасовой, урожденной Железиной. Старик чуть не помешался. Его даже тайком показывали районному психиатру, но тот сам, увидев предмет помешательства сблизи, сразу отбросил всякие подозрения в отношении бывшего искусствоведа и зэка, а ныне беззубого, старого вахтера.

На Катю вообще все поголовно заглядывались в ее медицинской части «номер один», где она по-прежнему работала медицинской сестрой. Позже медчасть укрупнилась, заняла еще два деревянных особняка и стала называться поликлиникой МПС, то есть была, наконец, полностью отнесена к медицинскому управлению министерства путей сообщения. Катю перевели из терапевтического в отделение физиотерапии. Пациенты, молодые и даже преклонных возрастов, с удовольствием отдавали себя ее заботам, подставляя шеи, руки, ноги, животы и прочее под ее быстрые, чуть прохладные, нежные ручки.

Если она была в отпуске или сидела дома с одним из заболевших детей, пациенты недовольно ворчали, откладывали свои визиты, а, видя ее, выстраивались в очередь, огрызаясь друг на друга и, кажется, даже ревновали. Катя почти никогда не возвращалась домой без цветов или коробки конфет, или зефира, или пачки необыкновенно душистого чая, или даже желтой узбекской дыни. Иногда все это, включая и бутылку вина или коньяка, ей помогали доставить к дому на чьей-нибудь служебной, а, порой, и личной автомашине. Очень часто можно было видеть у калитки «победу», «москвич» или даже «волгу» с лихим оленем на капоте.

Катя задорно хохотала, когда Лидия Афанасьевна с укоризной косилась на нее. Катины глаза стали еще гуще, еще чернее, чем были, а щеки налились нежным румянцем, гармонировавшим с ее густыми, вороньего цвета волосами. Височки же у нее были с нежными синими прожилками, выкрашивая кожицу вокруг глаз в голубой тон.

Катя кокетливо вертелась перед Павлом, роняла, порой, как будто случайно, «неосторожное» слово о том, что кто-то за ней опять «приударяет», но с отчаянием замечала, что муж относится ко всему этому с безразличием, почти оскорбительным, и прикусывала яркие свои губы, стараясь выдумать что-нибудь еще, что сумело бы расшевелить его или даже расстроить.

Павел понимал, что жена играет особую роль при нем или, скорее, на него, как на единственного зрителя, но не мог преодолеть в себе безразличия ко всему, что, казалось бы, должно было вызвать у него приступы ревности. Он даже корил себя за это, иногда изображал недовольство, хмурился, но глаза оставались по-прежнему незрячими ко всем ее потугам заставить его увидеть в ней прекрасную, желанную многими, женщину.

Отчаявшись, Катя однажды заигралась – у нее действительно появился серьезный вздыхатель, осыпавший ее цветами, даривший ей духи (он очень ценил «Красную Москву») и даже капроновые чулки. От норковой шубки и шерстяного французского костюма она с испугом отказалась. Это уж никак нельзя было скрыть не только от мужа, но и от родителей.

Был это второй секретарь партийного комитета города Виталий Семенович Коваленок, уже немолодой вдовец, огромного роста, полный, краснолицый. Войну Коваленок провел в Нижнем Тагиле, сначала вывозя туда какое-то металлургическое производство, а потом руководя им до сорок девятого года. Он очень стеснялся того, что у него нет боевых орденов и каждый раз во время мужских застолий, на которых подвыпившие мужчины считали обязательным поведать об истории своих наград, терялся, как будто даже мельчал фигурой.

Он долго наблюдал за красоткой из путейской поликлиники и однажды приехал к ней с роскошным букетом роз, шоколадным набором и бутылкой французского вина, которое тоже очень ценил. Он дождался, когда уйдет последний пациент, скользнул, насколько мог при своей фигуре вообще скользить, в дверь и, прикрыв ее за собой, с цветами и подарками в руках, молвил прямо с порога:

– Я прошу меня извинить, Екатерина Юрьевна… За дерзость, так сказать… Но не могу больше оставаться в стороне. Я люблю вас…, давно уж, еще при живой жене… Анечка померла в прошлом году, сердце… Я – вдовец! Знаю, знаю…вы замужем…счастливым браком…, за фронтовиком… У вас двое детишек… Вадик и Дашенька… И отец человек заслуженный, и мать… Я все знаю! Но сил моих больше нет никаких! Помираю, Катенька! Не могу более терпеть!

Катя поднялась из-за стола (она только-только начала оформлять бумаги последнего пациента) и, густо краснея, ответила:

– Я вас знаю. Вы Коваленок…, Виталий Семенович. Вы были на открытии поликлиники…от комитета партии.

Коваленок вдруг свалился на колени и зарыдал в голос:

– Уйдите от него! Я прошу вас стать моей женой! Я детей заберу, вместе вырастим! Люблю вас так, что мочи нет!

Всё это было так неожиданно, и сказано с такой неподдельной страстью, что Катя не посмела даже рассердиться на Виталия Семеновича. Она лишь отметила про себя, что такого рода мужчины, высокие, полные, круглолицые, всегда были в ее вкусе, и Павлу не хватало перед ними солидности фигуры и той страсти, которой эти люди почему-то всегда отмечены природой.

Она присела рядом с Коваленком, зашелестев юбкой под девственно белым халатиком, стянула с головы круглую шапочку, очень ее украшавшую, и нежно погладила Виталия Семеновича по уже начавшей лысеть макушке. Его темно-русые, маслянистые волосы спадали на неширокий, чуть выпуклый лоб, под глазами было влажно – не то от пота, не то от слез волнения.

– Да что вы, дорогой мой! Вы мне очень нравитесь…, и всегда нравились… Но я замужем, у нас дети… Железины такое не прощают!

– Я еще потерплю…, я подожду! Только не отказывайте мне сразу, а то жизни не останется во мне ни капельки! Я горы сверну ради вас! Я человека убью! Вот как я вас люблю!

Катя поднялась, рассмеялась и чуть нагнувшись, встретив его молящий взгляд, шепнула с чувством:

– Зачем же убивать? И кого? Да и гор сворачивать не надо. Давайте дружить и всё!

Коваленок был, пожалуй, самым влиятельным человеком в городе. Даже первый секретарь не мог обойти его в этом, тем более что первые секретари менялись тут раз в два года, не успев обрасти связями или даже просто заслужить авторитет. Все шли к Коваленку, а он принимал всякого и всякому помогал, чем мог. Кто-то рос по службе, уезжал в близкую Москву и, заняв важное место, не забывал Виталия Семеновича. Вот он и держался, несмотря на то, что у власти в моде после войны были лишь фронтовики, а, скорее, бывшие представители Ставки или Члены Военного Совета, сделавшие блестящие карьеры и на фронте, и уже в мирной жизни.

Катя, разумеется, знала об этом человеке, часто его видела, но ей и в голову не могло прийти, что он так пленен ею, что просто пышет страстью к ней, до сумасшествия, хотя ей говорили, что Коваленок ею очень интересуется и часто о ней наводит справки. Она иногда, на больших сборах с его участием, ловила на себе его несмелый, быстрый взгляд, но воспринимала это как очередное мужское внимание к ее заметной персоне. Катя помнила его Анечку, маленькую, щуплую, бледную женщину. О ней говорили, что она из «бывших», из семьи дореволюционного ссыльного, очень слаба здоровьем. Даже родить ему никого не сумела. Умерла тихо, в какой-то важной московской клинике от обширного инфаркта. И вот ведь, оказывается, как все получилось! Коваленок был влюблен в Екатерину уже давно и, возможно, жена догадывалась об этом. Не это ли подкосило ее? Ведь он такой страстный, такой сумасшедший! Бросить не мог – и непорядочно больного человека оставить, и с Катей никаких отношений, одни лишь быстрые, пугливые взгляды, и в партийной организации за это по головке не поглядят. Год выдержал, почти год, и приполз!

Екатерина подумала, что она мечтала вызвать у своего Павла даже не такое горячее чувство, а хотя бы простое волнение, нечто вроде пустой ревности, хоть намек на нее, но ничего не выходило! Зато тут сколько страсти!

Начался бурный, очень заметный для окружающих, роман с Коваленком. Лидия Афанасьевна первая сказала ей:

– Заигралась ты, Катька, с мужиками! Я тебе говорила…гони их! Ты замужняя, у вас детки… А что отец скажет?

– Отец? – у Кати взлетели брови с неприязнью, – Что он может сказать? Стар он, мама! А Павел на меня и не смотрит. Приедет со своего «Серпа» и заваливается в кровать. Спит, спит…, а утром опять на завод! Ну, что за жизнь! Не мила я ему! Сама-то не видишь?

– Врешь! Мила! Он такой! Он всю жизнь в секретных делах был. Вот его и приучили…терпеть да прятать глаза. Не совестно тебе?

– А хоть бы и совестно! Да вот только перед кем?

Катя вскинула голову и вышла из кухни, где произошел этот короткий разговор.

Во второй раз к ней привязался отец. Он возился вечером с молодыми яблоньками во дворе, когда Катю подвез на своей служебной серой «волге» Коваленок. Катя долго не выходила из машины, зато вышел и дымил папиросой водитель, среднего возраста, молчаливый, сухопарый мужичок. Юрий Станиславович оторвался от своих яблонек и на цыпочках подкрался к ограде, встал за штакетником так, чтобы его не видели с улицы, и терпеливо выжидал.

Наконец хлопнула дверца и из машины выпорхнула Катя, чуть подвыпившая, раскрасневшаяся, помолодевшая, с букетом роз и с маленькой сумочкой, из которой торчал упругий батон сухой колбасы. Она махнула в салон ручкой и застучала каблучками по камешкам к калитке. Водитель швырнул папиросу себе под ноги, прощально усмехнулся Кате, влез за руль и автомобиль сорвался с места.

Юрий Станиславович вышел из своего укрытия, выпрямился и кашлянул. Катя уже шла по дворовой дорожке к дому, вздрогнула и обернулась:

– Господи, папа! Испугал!

– Доченька, – будто взмолился старик и затряс головой, – Да как же это! Он ведь не муж тебе…, а вот подарки, цветы… Мать переживает…

– Он мне друг… Просто друг! У тебя есть друзья?

– У меня? – отец остолбенел от этого неожиданного вопроса.

– У тебя, у тебя…, у кого же еще?

– Нет… То есть…есть…, но таких нет… Мы с матерью прожили всю жизнь…душа в душу, вас народили, вот внуков растим…, – его голос повысился, заскрипел.

– Ты, вроде, опять слышать плохо стал? Я, говорю, у тебя есть друзья? А ты мне про мать, про внуков… Он мне друг! А Павел – муж. Что ты так переживаешь?

– Так ведь перед людьми стыдно же!

– Вот еще! Перед кем это?

Катя махнула рукой и быстро пошла к дому. Юрий Станиславович так и остался у штакетника, чувствуя свою беспомощность, свою бесполезность даже в делах его семьи.

На следующий день, а было это воскресенье, он, с трудом дождался, когда Павел проснется и выйдет с подросшим уже Вадиком во двор дома, чтобы облить того прохладной водой для укрепления здоровья, как он говорил. Юрий Станиславович оттянул Павла за рукав в сторону от внука, вытащил у него из рук ведро с водой и, поставив его к себе в ноги, зашептал:

– Ты бы, Павел Иванович, дома почаще бывал. А то все работа, да работа! Ты ж вальцовщик, а не начальник цеха и не секретарь какой-нибудь! А то все тут провальцуешь…!

– Что значит? – Павел угрюмо посмотрел на тестя.

– Я глухой, а ты слепой…и тоже, видать, глухой! Глуше меня, старика! За Катькой приударил один тут…, не фронтовик даже. Коваленок. Слыхал?

– Слыхал. Так за ней полгорода приударяет. Она молодая еще женщина…, это я уже того… И чего дальше?

– А то! Поколоти ее! Вздуй как следует! Я тебе свое отцовское разрешение даю! Хоть ты и сам уж седой почти. Образумить надо бабу! А то добра не жди потом.

Павел молча поднял ведро и будто примерился к тщедушной фигуре тестя. Тот отшатнулся и панически отступил к дому. Но Павел только горько усмехнулся и пошел к сыну.

Поздней ночью, в постели, у них с Екатериной произошел короткий и решительный разговор.

– Отец велел вздуть тебя как следует!

– За что!

– А за то! Так я не буду.

Катя покраснела и отвернулась к стене. Она решила для себя окончательно – с Павлом надо расставаться.

Масла подливал в огонь братец Кирилл. Он с хищной усмешкой все время поглядывал на сестру и время от времени вставлял шпильки – то, мол, вам виднее, вы, сестрица, к власти близки, то, дескать, неудобно сидеть на двух старых пеньках разом, только бы не свалиться между ними да не наколоться, а однажды потребовал от Кати замолвить за него словечко перед Коваленком – захотел должности в городском комитете, в их гараже.

– Ты ему намекни, родственник, мол, близкий! Пускай завгара мне даст! Пусть не глядит, что не служил…, меня по болезни костей в армию не взяли, так я хоть тут родине послужу… А завгар у них, ребята говорят, на пенсию уж идет. Мы ж с Коваленком-то почти родня теперь! А? – он сально усмехнулся и противненько, с намеком, подмигнул.

– Дурак! – опять покрылась краской Екатерина, – Пошел вон, идиот!

Кирилл на следующий день в развалку, почесываясь, подошел к Павлу и сказал как будто о чем-то неважном, второстепенном:

– Мужики говорят…, тебе кепку особую пора сшить.

– Что за кепка?

– А для рог! С дырами. А то осень придет, замерзнешь.

Павел рывком схватил Кирилла за ворот и крепко встряхнул. Тот испуганно замахал руками, куртка лопнула поперек шва на спине.

– Иди лучше себе куртку другую сшей и штаны замени…, а то смердит.

Кате исполнилось тогда столько, сколько было Павлу, когда они поженились – 34 года. А ему уже шел пятидесятый. Он казался себе совсем уже усталым стариком рядом с молодой, цветущей женщиной.

Павел подумал также, как и Катя, что их совместная жизнь, похоже, пришла к концу. Он уже размышлял, как сказать об этом, как поступить, куда уйти, но одна встреча решила за него всё сама.

Шел 1965-й год.