Жизнь в большой семье Ивана Железина тяготила Павла Тарасова своим утомительным, шумным однообразием. Младший брат Кати Кирилл был неисправимым мерзавцем, доносчиком и провокатором. Был при этом сильным и неглупым юношей. Павел много раз грозился крепко вздуть его за мелкие подлости, которые поистине были настолько мелки, что каждую из них не упомнишь, а все вместе они давили своей отвратительной, смрадной массой.

Старшая Катина сестра Евдокия все больше замыкалась в себе, стала странной, постоянно пребывала в душевных сумерках. Ее сын рос тоже молчаливым, упрямым ребенком. Из их комнаты неделями не было слышно ни звука, как будто там никого не было. За общий стол они не садились, ни с кем не здоровались, никого не любили. Павел забывал о них и, вдруг увидев на кухне или на скрипучей лестнице, соединявшей два этажа, вздрагивал.

Юрий Станиславович после гриппа получил осложнение на уши, почти потерял слух.

– Глуп ты отец, как вся твоя железная родня! – не опасаясь ответа, говорила его сухожилая супруга, – Тебе же говорено было: лежи, лечись, а ты прыгал по дому, вождя своего провожал. Вот и проводил, старый дурак! Как теперь жить будем? Вот как комиссуют тебя по болезни!

– А? – кричал старик и прикладывал к правому уху, которое считалось у него менее пораженным глухотой, ладонь.

– Глухая тетеря! – кричала жена Лидия Афанасьевна.

– Какая потеря? – тряс головой Железин, – Потеря, потеря! Теперь таких нет! Уж и не будет! Ушел отец…, бросил!

– Эх-хе! – качала головой старуха, – Одно слово железная башка!

Юрий Станиславович действительно был торжественно отправлен на пенсию и начисто забыт на его дистанции.

Катя ласково посмеивалась над ним, гладила по облысевшей голове и целовала в нос. Вадику это тоже очень нравилось делать. Он взбирался к деду на колени, старательно тер ему череп и присасывался к носу. Дед с удовольствием терпел и его, и дочь. Видя Павла, он по-солдатски вскакивал, глупо усмехался, хоть и приветливо, с симпатией, и помахивал рукой так, как будто козырял. Павел отвечал ему улыбкой и кивком головы.

Все это происходило ежедневно, тянулось из месяца в месяц, даже из года в год. Когда Вадиму исполнилось четыре года, Катя вновь забеременела и родила чудесную, спокойную девочку, которую назвали Дашей. Очень нравились Кате очаровательные сестры в толстовском романе «Хождение по мукам». Вот она сама Катя, а ее дочь Даша. Потому и назвала так. Павлу это было совершенно безразлично, хотя также звали и его родную сестру, с которой он время от времени переписывался. Он по обыкновению улыбнулся и согласно кивнул – Даша, так Даша. Дарья Павловна, Вадим Павлович – Тарасовы. Звучит скромно и хорошо.

Изредка он получал письма из Лыкино от сестер. Они там тоже рожали детей, разводились с мужьями, заново выходили замуж, беднели, потом становились на ноги, вновь разорялись, и все плакали, плакали: нищета не отпускает губернию, а уж Лыкино совсем обмелело людьми – кто убежал, как он, кого посадили за кражи или дебош, а кто и спился подчистую. Росли там его племянники и племянницы, он и счет им потерял, и по именам не знал; не мог сказать, кто чей.

Однако он этим письмам не то что не доверял, но они все же слишком разительно расходились с тем, что писалось в официальной прессе и говорилось по радио. Там, оказывается, росли колхозы и совхозы, богатели, развивались. Счастливые люди давали интервью счастливым корреспондентам: и школы работали, и медицинские пункты, и клубы. Страна принимала рекордные урожаи и награждала каких-то тружеников, которые больше, правда, были похожи на героев тяжелых боев, чем на обыкновенных работников мирной сферы. Павел недоумевал и однажды даже спросил об этом у сестры Дарьи в письме. Она искренне ответила, что сама удивляется тому, что говорят и тому, что она своими глазами видит. Конечно, писала она, у нас есть колхоз и там работают люди, но с урожаями постоянные сложности: то произведут столько, что не могут сохранить, то у них заберут все подчистую и свезут в соседний совхоз, а то напишут какие-нибудь такие цифры, что они сами удивляются, откуда, что взялось. Особенно это касалось животноводства. Тут прямо мор какой-то был, из года в год, а по отчетам они как будто все сдавали с перевыполнением планов и обещаний. За мясом крестьяне ездили сначала в Тамбов, а потом, уже много позже, стали доезжать аж до столицы. Павел больше спрашивать ее об этом не стал.

Во второй половине мая пятьдесят седьмого года его вызвали на телефонную станцию телеграммой на срочный разговор с Лыкино. Павел прибежал, предчувствуя беду. Однако разговор получился совсем не страшный, а очень и очень неожиданный.

– Паша, – кричала в трубку сестрица Дарья Ивановна, – Тут тебя разыскивает Куприян. Помнишь такого? Ну, Куприяновы…, ну, наши, лыкинские…, помнишь же! А этот…Куприян Аркадьевич Куприянов вроде даже с тобой служил, …на фронте, что ли, вместе были?

– Да ты что несешь! Он погиб…, погиб Куприян-то! Я сам видел…, – Павел побледнел, даже покрылся испариной.

– Да не тот, должно быть! Этот не погиб. Семья у них вся еще в начале войны за Урал уехала, а сестра его – в Липецк. Они там сейчас и живут, в Липецке-то. Она-то, Клавдия, замуж вышла, а Куприян один остался. По госпиталям всё, по больницам…, без ноги, вроде, он…или без руки… У нас говорят, даже в психушке лежал…, у него и с головой чего-то стало во время войны. Люди слыхали… Приходил участковый…Шутейнов, Кирилл Николаевич, …, да ты его не знаешь, он у нас новый…, молодой еще…, принес сразу три телеграммы. Под козырек берет и вежливо так: «пожалуйте, граждане Тарасовы, до вас очень настойчиво пишут». Они, телеграммы-то, все одинаковые, хоть и отправлены каждая через два месяца, одна за другой… Потерялись, что ли? Вот я тебе одну зачитаю, последнюю: «Прошу срочно сообщить адрес старшего сержанта Павла Ивановича Тарасова, жителя деревни Лыкино, около станции Прудова Головня, Тамбовской области. Разыскивает младший лейтенант запаса Куприян Аркадьевич Куприянов, инвалид, орденоносец». Так и написано: «орденоносец». Их к ним в милицию с почты привезли, говорят, раз инвалид, орденоносец, то нужно вручить…, а то нехорошо получается…

– Адрес, адрес его есть? – закричал в трубку Павел, чувствуя что его вдруг оставляют силы.

Ноги сделались ватными, а в голове звенело, будто кружились шмели.

– Ты чего, Паша! Я ж не глухая!

– Заканчивайте, – металлически скрипнул голос телефонистки из телефонной станции в Прудовой Головне, – Нечего ругаться и орать тут! Две минуты уж!

– Подождите, девушка! Родная! Мы не ругаемся… Это ж командир мой! Куприян! – взмолился Павел, – Я думал погиб он! А он, выходит, жив!

– Жив, жив! – запричитала сестра, – Адресок есть… Вот. В Липецке он…

Она дважды произнесла название улицы, номер дома, квартиры, в третий раз не получилось – неумолимая телефонистка выдернула гибкий шнур из металлического гнезда.

Павел вышел из переговорной бледный.

Значит, Куприян выжил! Выжил!

Он уже вечером засобирался в Липецк.

– Поеду, Катя! К Куприяну поеду… Найду его! Может, в самом деле он! – говорил он, бросая в маленький фибровый чемоданчик какие-то вещички.

– А работа! А цех! – округляла Катя глаза.

– Завтра мне на смену, в первую. Прямо с вещами и поеду. Напишу заявление…, так, мол, и так…, по семейным обстоятельствам. Дадут! В крайнем случае, Петр Петрович поможет. Он теперь у нас в месткоме большой человек! Поможет… Никуда не денется! Тоже фронтовик же…, офицер.

Все так и вышло. Начальник цеха Виктор Деркачев, сначала был неумолим. Он был молод, очень строг и важен. Здесь давно заметили, что на любую просьбу, он всегда отвечает категорическим отказом – о чем бы ни просили. Видимо, полагал, что людей только так можно держать в узде. Как-то раз в него швырнул тяжелой болванкой рабочий, пьющий и крайне скандальный человек. Попал лишь углом в плечо. Деркачев раздул из этого громкое дело, состоялся суд, рабочего отправили в тюрьму на три года за покушение на представителя заводской администрации «при исполнении им служебных обязанностей». С тех пор Деркачев постоянно угрожал всякому, что может найти управу на любого смутьяна, хулигана и лентяя. Он даже не стал выслушивать Павла до конца.

– Вот неделю оттрубишь…, тогда и подумаем…, денька два, может, и дам. А так, кто будет работать, Тарасов? Пушкин?

– Пушкин у печи не стоял! – мрачно ответил Павел, – И на фронте не был. У него командира не убивали…

– Его самого убили, – с усмешкой парировал Деркачев.

Павел разыскал Пустовалова и заявил ему:

– Не отпустите, уеду самочинно.

– Дезертируешь, значит? – Петр Петрович важно нахмурился.

– Это как знаешь… А я уеду. Хоть увольняйте! У меня там товарищ…, друг там…Куприян… Живой!

– Да ладно тебе! – Пустовалов взял трубку (он теперь постоянно сидел за длинным столом в большом кабинете, на стене был растянут красный флаг и прибит белый волевой профиль Ленина), – Деркачев! Ты почему фронтовиков не уважаешь? А вот так! Я тебя на собрании за шкирку выну и встряхну так, что зенки повываливаются! Сам становись заместо него! Давно ли с метлой по цеху ходил? Ишь, инженер какой образовался! Им и образование подавай, и должности! Не успел молоко с губ обтереть, уже начальник цеха! А туда же! Ты мне не грози! Я тебе сам пригрозить могу! Взял себе манеру, чуть что, следователю позвоню! Молодой еще! Ты следователя-то настоящего не видел! Да, да! А мы повидали…, слыхал о «культе личности»? То-то же! Мы тебе твой персональный культ развивать не дадим! Заруби себе… Коллектив за! Отпустишь Тарасова, как миленький! На пяток дней! Именно! До выходных. Ничего, отработает! А то мы тебя можем опять к метле приставить, не взирая, так сказать… Ты это имей в виду! Жалуйся! Хоть в ЦК звони!

Он с победной усмешкой бросил трубку и, глядя в глаза Павлу, испуганному таким резким разговором, самоуверенно произнес:

– Понял, как с ними надо? А то на шею сядут. Мы за кого с тобой…и с твоим Куприяном кровь проливали? За него! Вот пускай теперь отрабатывает.

– Так он не возражал… Говорил, только попозже…

– Попозже? Ха! Попозже! Видал? А если за это время помрет твой Куприян? Сам же говоришь…, инвалид, три телеграммы за полгода! Нас, брат, теперь беречь надо!

Поздней ночью с Курского же вокзала Павел уехал поездом в Липецк. Ехал двенадцать с половиной часов, на пассажирском. Поезд прополз мимо дома, в котором он жил, правда, в кромешной тьме не увидел его. Потом была Тула, узловая и пассажирская, потом Ефремов, Елец и, наконец, Липецк. А между этими вокзалами десяток других, неприметных, безымянных, глухих стоянок, отмеченных паровозным дымом, паром, резкими толчками вагонов и звонкими сцепками между ними, чьими-то криками, свистками, бормотанием и прочими околодорожными звуками. Павел не спал ни минуты. Он лежал на боковой полке, вслушиваясь в дружный вагонный храп, морщась от несвежих запахов, исходивших от утомленных пассажиров, и бесконечно вспоминал тот последний день, когда безымянный человек с родинкой на виске привел их отряд на смерть, по-существу, на расстрел. Он видел глаза Куприяна, лежавшего на полу, в крови, слышал его шепот, его последний страшный приказ. Как он выжил? Кто помог ему? Ведь те в плен не брали. У них, у самих, жизнь была хуже собачьей. И немцы – враги уже, и наши не пощадят. Какие там пленные! Ноги бы унести! Одно слово – бендеровцы!

Поезд пришел в Липецк в два часа дня. Павел в это время уже крепко спал. Его растолкала полная проводница и крикнула:

– Чего дрыхнешь, молодец! Все проспишь! Небось, к невесте навострился? Липецкие-то хороши! Сама с Липецка. Давай, давай! Мы через двадцать минут дальше пойдем. Нам, жених, на Кавказ. Пойдешь с нами на Кавказ? Мы тебе там невесту подберем…, с усами!

Вагон, довольный шуткой, развязно захохотал. Только какой-то пожилой кавказец у окошка что-то глухо проворчал про «глупых дур» и их вонючие вагоны.

Павел, краснея, выкатился на станцию и, разглаживая потной ладонью волосы, другой придерживая фибровый чемоданчик, поспешил к выходу из вокзала, на площадь. В чемоданчике постукивала полулитровая бутылка водки, которую он думал распить с Куприяновым на двоих, еще там была смена белья, бритва, кусок мыла и полотенце, старое, с бахромой ниток на концах.

Он долго не мог выяснить, как добраться до адреса Куприянова. Люди на привокзальной площади путались, указывая то одно, то другое направление. Павел по одному из таких указаний сел в душный автобус и тот завез его на окраину. Оказалось, что тут никто такой улицы не знает и что Павлу показали неверное направление. Он с великим трудом вернулся обратно на привокзальную площадь и растерянно остановился около часовой мастерской в полуподвальном помещении. К нему подошел перетянутый портупеей милиционер, и, козырнув, строго спросил:

– Я вас, гражданин, уже во второй раз наблюдаю. Вы кто будете? Документики имеются?

Павел протянул ему паспорт, тут же очень отдаленно вспомнив, как его также строго остановил в Москве, у вокзала, осенью тридцать шестого года, молодой, неловкий милиционер и показал ему, как добраться до академии, в которой учился покойный Герман Федорович. С него тогда, с деревенского милиционера, хотя и в Москве, по существу и началась для Павла вся эта его долгая история.

– Друга ищу. Воевали вместе, – ответил, подавив невольную улыбку, Павел.

Милиционер еще раз с подозрением осмотрел Павла с головы до ног, пристально взглянул на его фибровый чемоданчик, потом медленно развернул паспорт и, шевеля полными губами, прочитал его от первой до последней буквы. Потом он внимательно, щурясь и тяжело вздыхая, стал сравнивать изображение на крошечной, пожелтевшей фотографии со смущенным живым оригиналом.

– Не похож, – покачал головой милиционер.

– Какой есть…, – вдруг рассердился Тарасов.

– Вы, товарищ Тарасов, какие-нибудь еще документики имеете? – это уже было сказано таким решительным тоном, что не оставляло сомнений – милиционер уже принял далеко не самое приятное для Павла решение.

Похоже, он намеривался препроводить его не в адрес Куприянова, а в отдел милиции. Перед ним стоял растерянный приезжий; на фотографии в паспорте был слишком молодой человек с испуганным, глуповатым, добрым лицом, а этот как будто совсем другой: много старше, с густеющей сединой, с тяжелым взглядом, усталый и серьезный. Разве так люди меняются?

– Не имею я никаких других документов, – вздохнув, ответил Павел, – Я тут по личному делу… Воевали мы вместе с младшим лейтенантом Куприяновым. Так он, я думал, погиб…, а вот, выходит, жив…, да найти я его никак не могу!

– А в каких войсках воевали? – милиционер как будто оживился.

– В разведке. С ним мы на Первом Украинском были…

– У Ватутина? – глаза милиционера сверкнули какой-то неожиданной догадкой.

– Так точно, у генерала армии Ватутина.

– Так ведь Николай Федорович погиб!

– Погиб. Под Ровно, – вздохнул Павел, – В этом-то и все дело…

– Что значит, в этом дело? – милиционер опять нахмурился и даже подтянул ремень и поправил портупею.

– Долго объяснять… Я же говорю, в разведке мы с Куприяновым служили. А теперь я вот его найти не могу. Вроде есть адрес, а где, чего…?

Милиционер несколько торжественно вернул паспорт и, пригнувшись, шепнул:

– Я сам на том фронте был. Мальчишкой еще. Сбежал из дома и прибился к артиллеристам. В каком звании-то?

– В скромном. Старший сержант я, в запасе, конечно.

– А я и вовсе рядовой. Ранили меня там, вернули в тыл, а мать, когда окреп, так отцовским ремешком по причинному месту огладила, что я то ранение мигом забыл! – он весело, задорно рассмеялся.

Павел усмехнулся и покачал головой.

– Зато живой, – вздохнул милиционер, как показалось Павлу, с облегчением, – Мать больше не пустила. Да и война к концу тогда пошла. В школу опять же направили…, зато я там главным героем был! Со мной даже взрослая шпана за руку здоровалась, как с равным… Кепочки свои снимут, покланяются, поручкаются… А как же! Орел-артиллерист, с медалью, раненый…

Он вдруг панибратски хлопнул Павла по плечу и уже с доверием, словно совсем уж своему, сообщил:

– Нет этой улицы уже, земеля. Была и нету. Люди оттудова месяц назад в другое место переехали. То была и не улица даже, а целая деревня… Ее в письмах как одну улочку указывали, а так деревня и деревня, маленькая, правда, но справная. Ничего себе жили, конечно, самостоятельно…, но, как говорится, и честь знай! Пойдем, брат, я тебя провожу…в новый район. Там и найдешь своего дружбана. Коли жив, значит, там. Тут идти-то пять сотен шагов! Вон за железкой сады видишь? Так за ними и есть новые дома. Они еще не совсем, так сказать, достроены…, грязищи там на всю кирзу, как говорится. Зато с удобствами! А как же! И канализация, и вода из кранов, и электричество даже ночью имеется. Все есть! То ли еще будет! Дай срок!

Они неспеша пошли вдвоем, высокий, несколько погрузневший уже Павел и молодой, худой милиционер среднего росточка. Пересекли за вокзалом железнодорожное полотно, углубились в куцую, редкую березовую рощицу, потом очутились в старом яблоневом саду с кривыми, будто больными, деревьями, и, наконец, вышли к нескольким кирпичным четырехэтажным корпусам, утопавшим в непролазной строительной грязи.

– Во! – милиционер с гордостью повел рукой от одного края горизонта до другого, – Вот тут и поспрашивай. Как, говоришь, его зовут?

Он внезапно опять стал подозрительным, косо стреляя в Павла прищуренными, хитрыми глазами.

– Куприяновым его зовут. Куприян Аркадьевич, младший лейтенант запаса…инвалид, вроде. Может, ноги нет, а может и руки…, – Павел устало выдохнул.

– Из каких место-то будет? Не наш или как?

– Из тех же, что и я. Тамбовщина. Деревня Лыкино.

– Не слыхал, – печально почему-то покачал головой милиционер и вдруг строго козырнул, – Желаю успеха, товарищ старший сержант запаса!

Милиционер лихо развернулся на высоких каблуках офицерских сапог и быстро, не оглядываясь и не прощаясь, зашагал назад – к саду, к роще и к гудящему напряженным металлом железнодорожному полотну.

Павел вошел в короб между четырьмя домами и оглянулся вокруг себя, потом опустил глаза вниз. На обуви налипла тяжелая грязь. Он постучал каблуками о деревянный мосток, криво перекинутый между двумя скользкими кочками.

– Кого потерял? – услышал он за спиной веселый женский голосок.

Павел обернулся. На другом конце мостка стояла полная девушка, с косичками, завернутыми вокруг головы, с ясными светлыми глазками.

– Друга ищу, милая! – ответил Павел, – Куприянова. У него еще сестра Клавдия… Инвалид он.

– Куприяна Аркадьевича? – будто обрадовалась девушка, – А как же! Известное дело! Вон они где живут…, во втором подъезде, да и на втором этаже, вон тот подъезд, с того края. Да вот же их окна…, с голубенькими занавесочками. У нас тоже такие. Мать в Универмаге брала. Рубь десять – погонный метр.

Павел приветливо махнул рукой девушке и, раскачивая доску мостка, быстро пошел в сторону дальнего подъезда. Он прыгал через лужи, иногда неосторожно наступал в них, разбрызгивая грязную, черную воду; раз чуть не упал, но, балансируя чемоданчиком, все же удержал равновесие. Наконец, Павел добрался до подъезда и посмотрел на окна второго этажа, наполовину прикрытыми новыми голубыми занавесками. В этот момент дверь подъезда со скрипом отъехала на кривых петлях и из узкого черного жерла тамбура вынырнула худенькая женщина с маленькой дамской коричневой сумочкой в не по-женски крупных руках. Тем не менее, женщина, на вид лет тридцати восьми, сама была худенькой, хрупкой, с коком светлых крашеных волос на мелкой, словно орешек, головке. Что-то знакомое сладко кольнула Павла в сердце, и он вдруг понял, что знает эту женщину совсем еще ребенком. Она и тогда была мелкой с большими руками, правда, с темно-русыми волосами, сероглазенькая. Жили они рядом с ними в Лыкино, в доме большой семьи Куприяновых.

Похоже, она не сразу узнала Павла, даже вздрогнула от неожиданности.

– Клавдия! – радостно воскликнул Павел, – Ведь Клавдия же, Куприянова? Батя – Аркадий, а старший брат Куприян? Ведь верно?

Павел широко улыбнулся. Женщина мгновенно покраснела и, смущенная, провела рукой по волосам.

– А вы кто будете? – женщина как будто боялась ошибиться, – Погодите! Погодите! Уж не Павел ли Иванович? Не Тарасов ли?

– Он самый!

– Ну, наконец-то! – она с облегчением махнула рукой, глаза засияли счастливой догадкой, – а то Куприян уж извелся весь! Думал, погибли вы… И верил, и не верил, что встретитесь опять. Стало быть, дошли телеграммы?

– Какое! Сестра позвонила на почту… Я ж в столице работаю, на заводе…, а живем в пригороде, у железки… Ну, как вы почти что! Я сразу собрался, отпуск взял и вот нарисовался!

Он широко развел руками, будто показывал себя. Фибровый чемоданчик, стукнув бутылкой водки в своем нехитром нутре, легко покачивался в правой руке. Клавдия весело рассмеялась.

– А ничего! Статный мужчина! Хоть куда! У меня и муж такой же – крупный…и тоже балагур! Хоть и из липецких, не из наших.

– А липецкие хуже?

Клавдия вновь махнула рукой и вдруг подмигнула, кокетливо, с лукавой искоркой в глазах:

– Да чо это я! Глупости какие говорю! Мой услышит, сердиться станет. Поезжай, скажет, в свою Тамбовщину, коли Липецк не мил. А мне мил! Хороший город, чистый! Вы не глядите, Пал Иваныч, что здесь грязища…, оно ведь дело временное…, стройка…пока что. А нам вот квартиру дали, отдельную, целых две комнаты, кухонька…, уж больно маленькая только. Даже уборная имеется, вода, свет! Не свой дом, конечно, как было…, двора нет, тесно, живность негде держать опять же…, но и так сойдет… Ведь верно?

– А Куприян-то где, с вами? – прервал Павел Клавдию.

– С нами, с нами! Он только из дома не выходит…, из старого-то выходил еще, хромал, а из этого не может, грязно тут… Свалится и утопнет. У него ж одна нога осталась, а второй от колена нет, и на левой руке трех пальцев, …как и не было, …под кулак прямо срезало. Еще и голова болит! Лечился, лечился… По больницам всё…, – тут она перешла почти на шепот, косясь наверх, на окна, – В психушке даже лежал! Но доктор говорит, нормальный он, нервный только уж больно! А кто после войны-то не нервный!

Она внезапно остановилась и всплеснула руками:

– Да вы идите, идите наверх…, квартира три, там номерочек имеется, и звонок даже … Вот Куприян-то обрадуется! А моего Василия дома нет… Он ведь у меня на железной дороге работает, в ремонтном. Только к ночи придет. И сразу спать… Устает больно! А я сама на смену, в универмаг… К пяти буду, продуктов принесу и это…, посидим, как люди! А то ведь ждал Куприян-то! Сомневался…

Клавдия, ловко перепрыгивая через лужи, устремилась в сторону вокзала, откуда долетали короткие паровозные свистки и даже, время от времени, неясные, лающие распоряжения диспетчера по путейскому громкоговорителю.

Павел стал быстро подниматься на второй этаж. Он остановился перед дверью и вдруг в смущении замер.

Вот уж не ожидал он увидеть того, кого похоронил в своем сознании много лет назад. Живым для него оставался только его последний приказ, и он, Павел, привык сверяться в душе только с ним, а не с убитым Куприяновым. А когда ударил в висок того, кто предал их всех, то и приказ сам-по-себе умер, словно отомщенная душа Куприянова успокоилась, наконец.

Пока ехал в поезде, думал об этом, стараясь свыкнуться с мыслью, что на войне всякое случается, но каждый раз упрямо возвращался в памяти к тем последним мгновениям, когда видел Куприянова живым, истекающим кровью на полу. Разве можно было там выжить ослабленному, израненному человеку? Разве бы его пощадили? Но вот ведь выжил! Сначала Павел решил, что это все же другой какой-то Куприянов, но как этот, другой, стал бы слать телеграммы в Лыкино, да еще целых три? А теперь внизу у подъезда он узнал его сестру, да и она узнала его. Значит, сейчас за дверью – он. Без ноги, без пальцев на руке, с больной головой! Совсем, наверное, уже не такой, как раньше, но все равно это он: младший лейтенант Куприян Аркадьевич Куприянов.

Павел встряхнул головой и решительно выжал электрический звонок.

К двери кто-то торопливо шел, постукивая чем-то тяжелым о пол и громко, с хрипом, дыша.

– Забыла чего, Клав? – услышал Тарасов в тот же момент, когда дверь рывком распахнулась.

Перед Павлом в слабом блике света из боковой двери коридора стоял худой старик, опиравшийся одной рукой о струганный, некрашеный костыль с резиновой «пяткой», а другой – придерживавший дверь. Старика перекосило от того, что костыль был для него слишком высок – одно плечо было заметно выше другого, будто устремленная кверху скалистая вершинка. Голова привычно клонилась к этому плечу. Волосы его были редкие, насквозь седые, лицо, изрытое сотнями морщинок, перепутанных друг с другом – сухим и серым. На кончике носа висели очки в тяжелой темно-коричневой оправе. Глаза от этого делались большими, беспомощными, будто незрячими, как у совы днем. Цвета они не имели – светло серые или даже почти белые. Лоб над очками был рассечен от левой брови к центру глубоким ровным шрамом, углубляющимся в череп на добрых полсантиметра.

– Паша! – растерянно произнес старик и тут же выронил из подмышки костыль, тот звонко ударился о стену в коридоре и грохнулся ему за спину, на пол.

Павел удержал старика, обхватив его вокруг узкой, слабой груди. Правая нога старика со свободно висевшей штаниной мягко уперлась Павлу в колено.

– Куприян! Ты? – выдохнул Павел, пытаясь унять дрожь.

– Не узнал, земляк! – Куприян свистел, выдавливая хриплые звуки из легких, – Я и сам себя не узнаю! Был разведчик, стал калека!

– Да что ж мы…тут! – вскрикнул Павел, не выпуская из рук тщедушного тела.

– Костыль подними, – мрачно распорядился Куприян, – Да не бойся ты! Я пока за стену подержусь. У меня руки целые…, пальцы вот только… Да я ими даже козьи ножки крутил! А ты как думал! А на лоб не гляди, что с дырой! Это меня уже в госпитале шарахнуло… Осколком, прямо на столе у хирурга! Хирурга убило! Живот вырвало, с кишками! Понял, каков я? Живучий! Вокруг меня всех в клочья, а я всё небо копчу!

– Куприян, Куприян! – шептал Павел, не в силах выпустить его тело из рук.

– Чего там! Живой! Ты как ушел тогда с мельницы, так я еще маленько поотстреливался. Мне ж гранатой еще при тебе ногу-то попортило и пальцы вот…, а в легких ихняя пулька до сих пор сидит. Слышишь, как она свистит падла? Приветы от них шлет! Из плеча-то две вынули, а из легких боятся. Говорят, нельзя…

Тарасов рывком поднял Куприяна на руки, точно ребенка, и понес его на свет в ближайшую дверь в коридоре. Он наступил в сумраке на костыль, зашатался, но все же удержался на ногах.

– Легкий ты, Куприян! Будто без костей…

– Так во мне их теперь меньше! – зашелестел хитрым смешком Куприян и тут же закашлялся. В груди у него страшно клокотало что-то очень влажное и тяжелое.

Тарасов ввалился со своим грузом на руках в небольшую комнатку. Заметив краем глаза высокую незастеленную кровать с белыми металлическими шарами на высоких углах, бережно уложил в нее Куприянова.

– Это ж Клавкина с Василием! Я в другой комнате живу. Да, ладно! Тащи костыль! Дальше я сам, земеля! Хоть и калека, да мужик же! Младший лейтенант Куприян Аркадьевич Куприянов, в полной отставке. Два боевых ордена и медаль. Всё чин-чинарем, Паша! Разведчики мы…

Сели на крохотной кухоньке. Павел вынул из фибрового чемоданчика, с которым приехал, «поллитровку» и заговорщицки подмигнул Куприяну. Тот довольный оглянулся зачем-то на дверь, хотя в квартире никого, кроме них, не было.

– Сестра не любит, когда я это…

– Так она ж намекнула, что купит со свиданьицем…

– Может и так, а все-таки лучше сейчас, поскорее, а то будет коситься… Да и Васька явится, одним глотком все р-р-раз и того! – Куприян рассмеялся и потер ладонь о ладонь, на одной из которых не хватало трех пальцев.

Он очень быстро захмелел, сжал кулак на здоровой руке и грохнул им о стол, на котором подскочила нехитрая закуска: желтоватый кусок сала с толстой кожей, на которой остро торчала щетина, обломанная горбушка черного «орловского» хлеба и тарелка с квашеной капустой.

– Сталин у них во всем виноват! Виноват, что войну выиграл, что врагов разогнал…и немцев, и наших…, родных сволочей! Виноват, что на людей глядел, как на деток своих…, за то и наказывал, за то и миловал, как батька! Во всем виноват! А они…черти лысые! Сволота!

Он набычился и, соскользнув кулаком со стола, опрокинул на пол сало, таявшее на грубой, промасленной оберточной бумаге. Павел быстро нагнулся, поднял сало с пола и заботливо подул на него, выдувая соринки. Но Куприян стремительно выхватил сало у него из рук и с раздражением швырнул на стол.

– Ты оставь это! Нет, ты мне скажи, старший сержант Тарасов… Как разведчик разведчику… Ты ж моим заместителем был… Мы с тобой и в разведку, и в бой, как один человек ходили…, ни хрена не боялись! Вот ты мне сейчас, как тогда…, как будто в последний раз, как будто в бой… скажи, хорош Сталин или такой, как этот, черт лысый, блажит? Хорош или плох? Ну, чего молчишь-то! Мы ж кричали… «за Родину, за Сталина»! Сколько ребят полегло! Земля им пухом! Ну, говори!

Павел отвернулся к окну и угрюмо задумался – для него тот человек не был в последние годы ни хорошим, ни плохим. Он ему служил, служил верой и правдой, и готов был сложить голову за него, если бы потребовалось. Но не потому, что думал о нем хорошо, а потому, что иначе было нельзя. Просто невозможно было иначе! Он никак не мог забыть ту последнюю встречу в коридоре.

Первый же их разговор почти вылетел из памяти. За ним ведь последовали такие страшные события в его жизни, что та встреча мерцала как сон – вроде было, а вроде и нет. Но встреча в коридоре Кремля на втором этаже въелась столь глубоко, что при каждом воспоминании о ней мороз шел по коже. И рука его на кобуре, и глаза, недобрые, опасные, и особенный запах от него, и издевательский смешок Буденного в стороне. Совсем не тот это был человек, который представлялся ему даже после первой встречи, не говоря уже о тех фантазиях, что приходили ему в голову, когда он шел в отдел кадров мимо кремлевских стен, еще не зная Маши, и даже не представляя, как обернется его жизнь.

– Я тебе, Куприян, вот что скажу… Видел я вождя не раз, а говорил с ним дважды…

Куприян от неожиданности приоткрыл рот с черными дырами вместо многих зубов.

– Врешь! – Куприян аж задохнулся.

Он схватил Павла за руку беспалой ладонью, но Павел вывернул руку и сказал как можно сдержаннее:

– Я это никому не рассказывал…, кроме тебя. Так что, врать не приучен! Я, Куприян Аркадьевич, у Хозяина после войны на часах стоял.

– Это как у Семена Михайловича до войны? – Куприян никак не мог восстановить дыхание.

Он будто сразу протрезвел.

– Как до войны, – кивнул Павел, – Только уже в Кремле, на втором этаже … С боевым оружием…, только без патрон…

– А чего без патрон? – глаза Куприяна возмущенно распахнулись.

– А того! Не доверял Хозяин никому. Вот чего! Ты, Куприян, может и прав…, а может и нет. Я вот близко его видал, да вот так и не разобрался! Глаза, понимаешь…

– Чего! Какие глаза! – Куприян напрягся, выпрямился.

– Ну…, не серчай! У него они…, видишь ли, не такие…, как на портретах… Там они добрые, мудрые…, смеются… А тут… Как тебе это объяснить? Страшно мне было! Вот что я тебе доложу! Мне, Куприян, на фронте так страшно не бывало, как там! Глядит и не знаешь, чем кончится. Спрашивает он у меня чего-то, а я не то, что голоса его не слышу…, я не понимаю ничего! Как будто на иностранном он говорит, а ведь по-нашенски! Во как страшно! Больше я, брат, ничего не знаю. Хорош ли, плох…, не нам судить!

– А кому! – Куприян вновь стал наливаться раздражением, – Кому, я спрашиваю, о батьке судить, как не его сыновьям?

– Не знаю. Ты не кипи! Время все само покажет… Может, нас уже не будет…, а все решится… Так или иначе! Давай-ка допьем бутылёк… А?

Куприян пьяно кивнул и махнул беспалой рукой. Они допили водку, не закусывая. Павел заметил, что Куприян вдруг стал трезветь – его глаза уже глядели яснее, строже. Он внезапно откинулся назад на табуретке, к стене, прижался к ней затылком и вдруг спросил:

– Ты нашел его?

– Нашел…, я дважды его видел…, – Павел сразу понял, о ком спрашивает Куприянов, и содрогнулся от мысли, что сейчас придется все рассказать, – Но он меня не узнал. А родинка у него та же…, пятнышко…синенькое…, и смотрел также…холодно очень, как будто у него сердце железное или даже ледяное.

– Говори, – распорядился Куприянов тем же сухим тоном, каким и раньше, еще до всех этих событий, отдавал приказы.

– Сначала под Кенигсбергом… Он меня захватил с трофеями. Случайно мы столкнулись, на дороге… Хотел отвезти в штаб, но ему не дали. Наши отбили, разведчики. Я ведь и после в разведке служил… Меня, Куприян, когда я от тебя…с мельницы пришел, полковник Ставинский под трибунал отдал…, не поверил. Сначала даже расстрелять хотели, но потом отправили в штрафную. Ранен был, реабилитировали, звание вернули, награды…ну, все, как положено… Опять фронт…и вот тогда я его и встретил в Кенигсберге, на Куршской косе. Он в СМЕРШе служил. Уже капитаном был.

– Дальше, – требовал Куприянов, негромко постукивая сжатым кулаком по столу.

– А дальше…я его упустил. Не смог… Не то, что не сумел…, не смог я. Вокруг него были солдаты, а я один, без оружия, без документов. В общем, ушел он тогда! Я, сам понимаешь, никому не докладывал…, а то бы точно к стенке поставили.

– Дальше!

– Вернулся в Москву… Маша…, ну, ты знаешь…, я тебе о ней еще тогда говорил…

– Дальше! – Куприянов был все более нетерпелив, от этого голос у него становился строже и строже, а глаза смотрели так, словно он целился в Павла.

– Она меня к Хозяину устроила, в Кремль. А весной сорок восьмого, в апреле…, я его опять встретил, в уборной, в караулке… Он уже майором был. Ну, схватились мы… Понимаешь, он не помнил меня по Ровно, а по Кенигсбергу помнил. Убил я его, Куприян! В висок кастетом шваркнул и всё! Упал он, в крови весь… Там еще воробей был…

– Какой воробей? – Куприян с удивлением вскинул глаза и зачем-то повертел в руках пустую уже бутылку.

В ней заходила на донышке капелька.

– Да так! Залетел какой-то! Почему-то запомнилось… И этот лежит на полу, кровь хлещет…, я бегом оттуда… Уволился и всё! Позже устроился на «Серп и молот» вальцовщиком, женился…, двое детишек у меня…парень с девкой…, жена, тесть, теща…всё как положено. Я думал, ты погиб, а тут из Лыкино сестра звонит на почту… Так, мол, и так разыскивает, дескать, тебя…, какой-то Куприян. А у меня, кроме тебя, Куприянов-то и нет. Вот…приехал. Сразу приехал! Отпуск взял и тут я. Так что, нет его! Выполнил я твой приказ, товарищ младший лейтенант. До конца выполнил. Сдох предатель! Как последняя собака сдох!

Куприянов глубоко вздохнул, посмотрел в окно бесцветными холодными глазами. Потом медленно повернул голову к Павлу и вдруг сказал очень тихо и твердо:

– Не предатель он, Паша! Не предатель! Иначе бы я тут сейчас перед тобой не сидел.

Павел обмер, всматриваясь со страхом в белые глаза Куприянова – не пьян ли, не сумасшедший ли действительно.

– Чего глядишь? Ты слушай… Когда я приказал тебе тогда уйти…, ну, на мельнице…и еще говорил, чтобы ты о нем доложил, а если выйдет, то нашел бы сам, лично, и за ребят…за всех…исполнил бы приговор…, я ошибался. Бой был…, стрельба…, взрывы, гибнут наши один за другим и вдруг этот… «Сотрудник»…с бендеровцами, с бандитами, стало быть… Я и подумал…он нас специально сюда привел и сдал им, гадам! А ты один был не ранен тогда…, кому же еще я должен был приказать вернуться и доложить? Больше бы никто не дошел, Паша!

– Ну!

– Не нукай!

Куприянов рывком поднялся, схватил костыль, прислоненный до этого к стене, сунул его себе подмышку и быстро заковылял по крохотной кухоньке, задевая углы то плитки, то стола, то малюсенького белого, крашеного шкафчика с дребезжащей посудой. Он вернулся к своему табурету, с размаху сел на него и уперся обеими руками в костыль, поставив его вертикально перед собой. Потом Куприянов задумчиво положил подбородок на перекладинку, но не удержался на ней и с раздражением откинул костыль в сторону. Тот громко, сухо грохнулся о пол.

– Ты не нукай, Павел Иванович, а слушай сюда! Лежу на полу, кверху мордой. Кровищи ужас сколько! Еле живой. Рядом наши стонут. Заходят эти…, а «Сотрудник» с ними. Эти стали добивать ребят. Стреляют по головам, а кого ножом или штыком… Слышу, ко мне идут. А тут, понимаешь…, я и сам не поверил поначалу! В общем…, этот с родинкой, лейтенант…, загораживает меня и приказывает им, пойдем, дескать, всех добили. Потом на меня кивает – этот, мол, тоже уже почти подох. Потом разворачивается ко мне, смотрит прямо в глаза, спокойно так, холодно…, ну, точно ледяное у него сердце…, вдруг подмигивает и стреляет рядом с головой три раза. Щепка от пола оторвалась и рожу мне царапнула. А он еще…, рядом с животом…, в пол. Никак он не мог промахнуться! Идите, кричит им, я тут всё проверю… Ждите, мол, меня во дворе, сейчас все уйдем… Они в дверь, топают ножищами, ругаются, но его слушаются, как будто он у них за старшего. А он оглянулся на дверь, нагибается ко мне и шепчет: «Ты, Куприянов, все не так понял. Война это, война! У каждого своя задача, младший лейтенант! Выживешь, поймешь… Прости, брат!» И тут же ушел. Я не знаю, сколько на полу провалялся, вокруг все мертвые, а я даже пошевелиться не могу. То теряю сознание, то прихожу в себя. Пить хочется ужас как! Открываю еще раз глаза, а я уже лежу на кровати, на подушках, а надо мною мужик, в стороне какая-то баба, и еще одна, помоложе… Я их сразу узнал… Это они тогда с «Сотрудником» на мельнице шептались, когда мы в засаде сидели, за двором. Смотрит на меня мужик и хохлятским своим языком говорит, на мове на своей, значит…, что якобы встретил их русский офицер, тот самый, «Сотрудник», значит, с родинкой…, в лесу и приказал выходить меня, а то, мол, он вернется и всех до одного расстреляет, как пособников бандитам. Так, говорит мне мельник…, а он мельником оказался, мужик-то…, замолви, дескать, слово у своих, что мы тебя спасли, и только ни в коем случае не умирай! А то нас всех расстреляют. Так и сказал! Всех расстреляют! Я у них почти неделю провалялся в бреду… Помирал… Они фельдшера какого-то нашли …поляка, а потом уж и наши пришли… Эти сначала спрашивали меня, кто таков да откуда…, а я через губу переплюнуть не мог… Ко мне через месяц полковник Ставинский приехал. О тебе ни слова не сказал! И о лейтенанте том…, хоть я и спрашивал, а он только смотрит, молчит и всё. Ну, а потом сам знаешь…, по госпиталям, в психушке два раза был…, больнички там разные. Я тебя искать начал сразу, а мне сказали, погиб, мол, в штрафниках. Это я уж после подумал…, а вдруг живой! А тот с родинкой…, он – свой, Паша! Так надо было…, надо!

Куприянов опустил голову, потом поднял ее, опять внимательно посмотрел на Павла, изумленного, растерянного:

– Клавдия, сестра, придет, принесет…, мы с тобой за того лейтенанта…, за майора то есть…, за светлую его память…выпьем!

– Да ты что! – Павел был уже весь бордовый, у него свирепо выкатились глаза, руки мелко дрожали, – Ты что несешь, Куприян! Совсем больной? Да я ж врага! По твоему приказу, вот этой рукой!

– Война, Павел Иванович! Война! – ожесточенно заорал Куприянов и опять заколотил кулаком по столу так, что на нем стали подпрыгивать со звоном стаканы, тарелка и пустая бутылка, – Он ведь сам так сказал – у каждого своя задача! И у тебя была своя задача! Ты ее выполнил. А как же! Приказ есть приказ. Так что, вины твоей тут нет вовсе никакой! Победа, брат, она большими жертвами дается. Я вот как думаю, Паша… Он нас вел в тыл к бандитам, чтобы они его приняли за своего… Они бы без жертв нипочем не поверили! Я об этом потом и в госпиталях думал, и в больницах, даже в психушке…

Павел сидел с низко опущенной головой, угрюмо смотрел себе в ноги. Куприян вновь схватил Павла за руку и пригнулся, чтобы снизу заглянуть ему в глаза:

– Когда Ватутина убили, Сталин, я думаю, лично приказал найти гадов, и послал туда разведчиков…, да не таких, как мы, а этих…, ну, сам понимаешь… Вот нашего «Сотрудника» и послали с отрядом к бандитам, а нас…ну, как затравку, что ли? На живца ловили! Тут задание вон какое! Очень оно важное было…, Паша! Народу ведь сколько погибло…, ну, вообще! Миллионы! Зато победа какая! До Берлина же дошли! Без меня, конечно…, жаль… Но другие-то были! Ты вон Кенигсберг брал! Логово, можно сказать! Как же без жертв?! А тут разведка! Это ж понимать надо!

– Значит, мы за живца были? Как червячки? – губы Павла, сизые, похолодевшие, мелко дрожали, краска резко схлынула с лица.

– Так и было! У каждого своя задача…, он так и сказал мне. Один – за живца, другой – за рыбачка, а третий – рыбка! Это уж я сам так думаю… Ему бы не поверили, если бы не мы. Понимаешь? Вот какое у нас тогда было задание, Павел Иванович! Тоже героическое… Ценой жизни…великое дело сделать! Победа! Она любого из нас стоит! Ты же солдат! Разведчик! Должен понимать! Так что, придет Клавдия, выпьем за него, за светлую ему память…!

– Выходит, я своего убил? Так? – Павел чувствовал, как в нем растет ненависть к Куприянову, да такая, что он сейчас шарахнул бы его самого кастетом в висок.

– Нет! Не так! – твердо ответил Куприянов, отшатнувшись, – Ты думал, он предатель. Ты выполнял мой приказ, приказ своего командира. И если бы не выполнил, Павел Иванович, я бы тебя за сволочь сейчас считал. И за труса! Потому как приказ есть приказ! И у него был приказ, и у тебя. Оба вы двое, как говорится!

Павел обхватил голову руками и медленно, мучительно пригнулся к коленям. Все это не укладывалось в сознании, казалось, он в горячке. Лучше бы Куприянов тогда не выжил! А еще лучше, не искал бы его! Тогда и Павел не винил бы себя за тот удар в белой, кафельной уборной. И воробей этот… Он так смотрел! И кровь на кафеле, на белом…, красная, черная, густая кровь…

Они сидели молча, не глядя друг на друга.

Наконец, Павел медленно поднялся и, не говоря ни слова, взял с пола фибровый чемоданчик. Он с болью посмотрел сверху на замершего за столом, с опущенной головой, Куприянова, и, тяжело пошатываясь, вышел в темную прихожую. Павел миновал ее в два широких шага и распахнул дверь на лестницу. В кухне было по-прежнему тихо. Куприянов не звал его, не пытался остановить.

Тарасов вышел во двор, заваленный строительным мусором и мучительно утопающий в черной жиже. Не оборачиваясь и не поднимая головы, он побрел в сторону вокзала.

Павел успел к железнодорожной кассе перед самым ее закрытием. В очереди стояло человек восемь. В окошко выглянуло распаренное женское лицо. Быстрые, карие глаза разборчиво ощупали молчаливую, робкую толпу.

– В столицу есть кто? – выкрикнула кассир с озлоблением в голосе.

– Есть! – откликнулся невысокий, щуплый парень в новой серой кепочке, заломленной на правое ухо.

– И я тоже! – очнулся от своих мыслей Павел.

– И я! – услышал он за спиной несмелый женский голос.

– Так чего стоите истуканами! – взъярилась еще больше кассир, – Давайте гр’оши! Закрываемся! Поезд-то уж через двадцать минут будет, кавказский! Со второго пути пойдет… Пока добежите… Ну, люди! Стоят…, молчат, как эти…

Павел пропустил вперед женщину, оказавшуюся пожилой, испуганной дамочкой в несуразном зеленом пальтишке, с серым мешочком вместо чемодана. Наконец и он, последним, взял билет. На платформе, потягиваясь и позевывая, стоял, расставив ноги в свеже начищенных сапогах, знакомый милиционер. Он с удивлением взглянул на Павла и вскрикнул:

– Боец! Ты чего тут! Не нашел что ли друга-то своего?

– Нашел, – мрачно ответил Павел, – Да не тот это! Тот, видать, погиб… А это так…тезка, …однофамилец. Одно слово, калека! Обознались мы!

– Бывает, – опечаленно протянул милиционер, сдвинув на затылок фуражку, – А сейчас чего?

– Чего, чего! Домой! В Москву! Кончился отпуск-то!

– Ну, ну! – растерянно закивал милиционер, – Счастливого пути тогда! А нам тут оставаться… Служба!

Павел сидел у вагонного окна, прислонившись к нему лбом. Пошел густой, бесконечный дождь, его хрустальные потоки старательно мыли стекла. У Павла в голове тяжелым колоколом гудела пустота.