Новогодние праздники Павлу и Маше встретить вдвоем тогда не пришлось – его назначили на ночной пост в совершенно пустом, тоскливом коридоре № 1. Поставили ровно в полночь, а сменили в три часа ночи.

Павел с тоской поглядывал в окно, сбоку, потому что никогда не подходил к нему (это было слишком далеко от поста). За дверью маялся один из офицеров, а в середине коридора – второй. В момент смены, в ноль часов, на Спасской башне торжественно пробили куранты. Павел посчитал удары и замер. Он подумал, что если посчитать и то, сколько раз они с Машей встречали Новый год вместе, то окажется намного меньше, чем число этих ударов.

Маша была дома одна. Она тоже слышала, открыв форточку, глубокие, наполненные удары, очень далеко, слабо, и думала, что сейчас Павел где-то под ними, а это значит, что они все же вместе.

Он пришел к ней ранним утром 1 января 1948 года, а Маша, только что проснувшаяся, собиралась на свое дежурство. Она была расстроена тем, что ночь прошла тоскливо, одиноко, глаза были на мокром месте, но Маша крепилась, пыталась улыбнуться.

– С Новым Годом, Пашенька! – шепнула она, теплая, распаренная сном и постелью.

– С Новым Годом! – Павел обнял ее и поцеловал.

– Я тут наготовила, напекла…, ты поешь, пожалуйста. Не уходи к себе на Малую Лубянку…, второго я вернусь и у нас будет целый день. Ведь можно так?

– Конечно, – он вздохнул с тяжестью.

– Устал?

– Да как сказать! Как будто нет… Чего там уставать – стоишь себе, как деревяшка…

– Надоело?

– Пора что-то делать. Ходу мне не будет, Маша. Вроде и не чужой…, да вот образования для чего-то другого не хватает. А учиться-то когда? Через день на ремень… Ну, сделают когда-нибудь разводящим… Тоже…радость! А потом…потом я ведь не в партии… Заикнулся тут, так они посмотрели, как будто я чего-то не своё прошу. А без партии у нас, сама знаешь…, ходу нет. Удивляюсь вообще, что меня на службу без этого взяли. Это всё ты…, благодаря только тебе! А так…деревянная работа… Стоишь себе, потеешь. А толка от меня никакого!

– И все-таки, Паша, служба у тебя редкая. С ней или смириться надо или уходить. А насчет образования…, ты тут, пожалуй, прав…, даже больше, чем думаешь.

Павел удивленно обернулся на Машу – он в этот момент устало стягивал с себя одежду.

– Что ты имеешь в виду?

– Пришли бумаги в ваше кадровое отделение, к нам тоже…, нас вообще собираются слить в один отдел с февраля. Есть решение до июня…, начиная с марта, отчислить тех, у кого с образованием не все в порядке. У тебя записано семь классов, но и этого уже, похоже, мало. Так что, насчет учебы ты подумай. Там есть оговорка – отчислению не подлежат те, кто учится заочно. Давай устроим тебя в вечернюю школу…для проформы хотя бы?

Павел опять вздохнул и нехотя кивнул.

Маша тихо исчезла, Павел в это время уже глубоко и глухо спал. За окном звенела неожиданная, как будто весенняя, капель. За ночь температура подскочила выше нуля и теперь повсюду весело таял нападавший за последние холодные декабрьские дни снег. В этом было что-то тревожное; раннее, как будто до сознания еще что-то не доходило, а тело уже жило по новым правилам.

В конце февраля Павел все же подал документы в вечернюю школу, располагавшуюся в старом здании какого-то клуба вблизи Кузнецкого моста. Школа приютилась в узком дворе, зажатая с четырех сторон полуразвалившимися строениями. Как и зачем сюда втискивали здание клуба, было непонятно.

Однако учиться там Тарасову так и не пришлось. Он лишь подал документы в восьмой класс, пришел на первое занятие, а оно не состоялось из-за аварии с трубами. Больше Павел туда не ходил, хотя и корил себя за это и прятал глаза от Маши.

А в апреле 1948 года, в теплый и свежий вечер, с ним приключилась история, в очередной раз перевернувшая всю его судьбу.

Рутинная жизнь в карауле на самом важном, втором, этаже в Кремле постепенно все же превратилась для Павла в нечто привычное и нетягостное, как смена времен года, то есть явление столь же предсказуемое, сколь и приучающее к ожиданию чего-то вдруг необычного, а, порой, даже опасного.

Во время выходных или коротких отпусков он даже начинал скучать по своей тумбочке с телефоном, по тихому, заглушающему шаги, ковру, по постным лицам офицеров за стеклянной дверью и в середине коридора и даже по караульному помещению и немногословным разводящим. Казалось, что движение времени видно лишь по часам караульной службы да слышно по бою курантов на Спасской башне, а все остальное являет собой только перерыв между включением и выключением этого времени.

Его характер изменился, и это с горькой тревогой замечала и Маша. Из пытливого и удивляющегося многим вещам он превратился в сурового, немногословного человека, для которого существовал лишь особый сухой распорядок жизни, любые же изменения внушали беспокойство, а порой даже раздражение.

Это сказалось и на отношениях с Машей. Куда-то ушло радостное ожидание встреч с ней, потому что терялось самое важное: интимное таинство раскрепощенности тел и душ, требующее смелости и свободы от двух заговорщиков. Именно заговорщиков, потому что любовь, даже пусть и телесная, но непременно подстегнутая душевным волнением, есть тайный заговор против всего человечества. Она не впускает к себе ни времени, ни общего пространства, ни людей, живущих по непреложным, скучным законом бытия. А «заговор», существование которого Павел чувствовал душой, мог разрушить устоявшийся распорядок его тревожной, полной неприятных (но и привычных по существу) ожиданий, служебной, а не личной жизни.

Павел словно все время стоял на часах, опасаясь лишь нарушения тишины и всплеска того, что выходит за пределы его контроля и понимания. Офицеры могли прохаживаться по коридору или по лестничной площадке, пусть по нескольку шагов взад-вперед, но все же двигались, а часовые не смели даже шелохнуться. Только несмело, чуть заметно, переступали время от времени с ноги на ногу. Павел всегда стоял у небольшого полированного вишневого столика с массивным черным аппаратом без диска набора. Он так ни разу и не услышал, каким голосом тот отзывается, и ни разу не поднял трубки. Порой ему казалось, что в телефоне нет жизни, как в его нагане нет смерти. То и другое – фальшиво. То и другое обманывает Вождя.

Он переехал в отдельную комнату в том же общежитии на Малой Лубянке, довольно широкую и в то же время по-прежнему аскетичную в обстановке. Больше Павел не возвращался к тому, чтобы сойтись с Машей в официальном браке, объясняя это очень прямо и ясно – он старший сержант, а она офицер в солидном уже даже для их ведомства звании. Такой брак приведет к нарушению установленного не им и не ею распорядка службы.

Постепенно они стали остывать друг к другу. Так бывает лишь в наступающей старости, хотя оба еще были молоды и сильны.

Маша перестала присматриваться к обстановке, к украшениям для их возможного общего быта, ей даже стало неприятно и немного стыдно вспоминать об этом, как будто она повзрослела, и старые мечты показались ей даже несколько досадными. Становилось скучно и постыло все, что раньше вызывало трепет ожидания. Было очень похоже на то, когда человек пересилит острый голод, переживет его и когда, наконец, подходит к столу, даже к самому желанному блюду не хочется и притрагиваться. Голод высушивает желудок и унимает желания. А тут еще никто и не зовет к столу…

Маше неожиданно подселили одинокого мужчину, инвалида, в прошлом подполковника из СМЕРШа, продолжавшего, тем не менее, служить в государственной безопасности на какой-то маловажной должности уже без офицерского аттестата.

Звали его Владимиром Арсеньевичем Подкопаевым. Он сразу же рассказал, что вся его семья погибла под Орлом, попав под артиллерийский обстрел своих же орудий. Жена и двенадцатилетний сын решили, что им безопаснее будет загородом, в бывшем именьице одного малоизвестного дореволюционного писателя из разночинцев, в доме которого жена подполковника до войны работала экономкой и хранительницей его и еще какого-то более важного творческого архива. В имение угодило сразу несколько мощных снарядов, выпущенных по ошибочной корректировке реактивной артиллерией, и жена Подкопаева, сын и теща, которую они взяли жить с собой, там и остались навечно. Только после войны разобрали руины и нашли лишь два истлевших тела. Кому из них они принадлежали, понять было уже невозможно.

Подкопаев рассказывал это мрачно, с педантичной точностью описывая события, свидетелем которых он никак быть не мог, так как находился в это время на Ленинградском фронте. Видимо, упрямо копался в этом после войны, искал свидетелей и даже тот артиллерийский расчет, который и накрыл огнем его семью. Инвалидность свою он получил в декабре сорок четвертого из-за ампутации левой стопы – подорвался на противопехотной мине. Ходил сильно хромая, и постоянно жаловался на плохой протез. К конструкторам имел серьезные претензии, а к артиллеристам – ни малейших.

– Война! – вздыхал он, сероглазый, горбоносый, костлявый, высушенный военными и послевоенными тяготами жизни, – Не они, так другие бы! Жертв не миновать. А вот протезы делать не умеем! Ну, что мешает?

Маша кивала и обещала подыскать ему другой протез.

Начальство смотрело на Подкопаева как смотрит опытный хозяин на старого, заслуженного коня, от которого проку теперь мало, а «на колбасу» не пустишь из соображений гуманности и, прежде всего, благодарности за прошлые заслуги.

К Павлу Подкопаев отнесся с симпатией почти сразу. Сначала, щурясь, задал ему несколько вопросов, где и с кем воевал, кто был командующим, кто командовал полком, где стояли, куда шли, был ли ранен, в каком госпитале лечился, и, удовлетворившись даже немногословными ответами Павла, предложил отметить знакомство «как положено», по-фронтовому. На его языке это означало – выпить, да столько, чтобы оба отвалились от стола в полнейшем забытьи.

Пить Павел с ним не любил, потому что вообще относился к этому занятию с брезгливостью. Он и раньше не верил в искренность любого пьяницы, не верил в то, что пьянство способно освободить нервы от напряжения, не верил и в то, что на пьяницу можно когда-нибудь положиться. Подкопаеву, за время их короткого знакомства, он прощал пьянство лишь потому, что тот прошел фронт честно, с тяжелым, невосполнимым ранением, и в последнюю очередь за то, что тот остался один после нелепой гибели семьи. И все же морщился, косился на Владимира Арсеньевича крайне недовольно, а Машу просил с ним поменьше «водиться» и вообще держать себя от него как можно дальше и, главное, сухо.

Был как-то раз случай не очень приятный в их общении. Павел неожиданно пришел к Маше после работы, хотя в этот день должен был ехать вечером на дальний, подмосковный склад за новой шинелью (и Маша об этом знала). Он застал на кухне Владимира Арсеньевича в синих мятых трусах, в несвежей голубой майке, в рваном тапочке на одну ногу и в тяжелом грязном ботинке с серым носком на оголенный потертый протез. Маша, услышав, как Павел отпирает своим ключом входную дверь, заполошенно выскочила из кухни в коридор, в распахнутом халатике, из-под которого бесстыже отсвечивала розовая комбинация, волосы на голове были спутаны, лицо раскраснелось, а помада съехала на щеку. В воздухе тяжело висел сивушный дух напополам с папиросным дымом.

Увидев Павла, Маша вспыхнула еще ярче, запахнула халатик и виновато шмыгнула в свою комнату. Из кухни суетливо выглянул Подкопаев с истлевающей папиросиной в искривленных тонких губах. Он слишком поспешно пробормотал, что страшно обрадовался неожиданному приходу Павла и что прямо как-будто ждал его: вот, мол, и два стакана на столе, и закусочка в виде квашеной капусты, и бутылка почти полная.

От нее и несло сивухой.

Павел ничего не ответил, решительно вошел в комнату следом за Машей и шумно потянул носом. Маша отвернулась и уставилась в окно, за которым кроме скучной серой стены соседнего дома, ничего разглядеть было нельзя.

– Вот, значит, как! – сквозь зубы процедил Павел.

– Пашенька! Да он надоел…, – торопливо оправдывалась Маша, – Выпьем, да выпьем! Мне жалко его стало! Инвалид же! Одинокий! Ну, чего, думаю, не выпить…! Тебя нет…, за шинелькой поехал… А что это ты без нее? Не дали, что ли?

Она неумело изобразила участие в его делах, пустую обеспокоенность по пустому же поводу, и на Павла впервые повеяло от нее нетрезвой ложью, неискренностью, тянущей за собой черт знает какие последствия. Он молча вышел из комнаты, в два шага преодолел расстояние до кухни и, обхватив подмышки тихо сидящего на табурете Подкопаева, больно встряхнул его. Тот попытался сопротивляться, зло запыхтел, расставил острые локти и даже неловко размахнулся кулаком. Но Павел еще крепче сжал его и так замер с ним навесу. Потом медленно, как будто даже демонстративно бережно, опустил обратно на табурет и, сжав побелевшие губы в тонкую струну, быстро вышел из квартиры.

Он не появлялся у Маши пять дней, не давая о себе знать никоим образом. Возможно, Павел так бы и не пришел, но Маша сама прибежала к нему как-то вечером на Малую Лубянку, в общежитие, и, горько плача, повинилась в том, что чуть «не дала слабину», чуть не уступила в большем, нежели в выпивке, инвалиду Подкопаеву, и все потому, что очень жалко его, да и сам Павел повинен во многом – ну, где от него внимание, где вообще их любовь, куда она делась, если вообще и была когда-нибудь в природе.

Павел сначала молча слушал, злясь и на себя, и на Подкопаева, и на нее. Потом ему невыносимо стало жаль Машу, несчастную, одинокую, запутавшуюся в себе самой и в нем, в таком простом, и, как ему казалось, без причуд, человеке. Он нежно обнял ее и поцеловал в макушку, в растрепанные, усталые, истонченные волосы. Маша тогда осталась у него, а Подкопаева поклялась не пускать дальше кухни и общественных мест, и не только не пить с ним, но и ему запретить делать это при ней.

– У тебя ничего не выйдет! – недоверчиво покачал головой Павел, – Пусть уж пьет, коли хочет. Фронтовик все же! И мужик! Но ты с ним не пей. Никогда!

Подкопаев в следующий раз встретил Павла хмуро, молча прошел, хромая по коридорчику от кухни и держа очень торжественно впереди себя старый, нелепый медный чайник. Это было уже поздним вечером, а очень ранним утром, когда Павел уходил на службу, а Маша еще спала, вдруг выскочил, раскачиваясь, из своей комнатенки и схватил Павла за рукав:

– Солдат! Земеля! Ты не серчай…! Я того…от тоски я! Ну, мужик же! А она баба! Одна да одна! Ну и…подумал вобщем… Но теперь всё! Отрубил! Прости, Паша! Не со зла же…

Павел усмехнулся краем губ и чуть заметно кивнул. С тех пор они с Подкопаевым только здоровались, иногда даже и вполне сердечно, но никаких разговор между ними больше не было – ни об этом, ни о чем-либо еще.

Может быть, в дальнейшем всё как-то сложилось бы иначе, не встреть Павел в третий раз человека с нежной родинкой на виске.