Павел полулежал в кузове рядом с немцем, в ногах у них, прямо на полу, сидели, покачиваясь на ухабах, солдаты.

Машина бодро неслась на восток, виляя на узком, ровном шоссе. Тарасова и немца привалили спинами к передней панели кузова, за которой была кабина с узким задним окошком, заколоченным опаленной деревяшкой.

Солнце быстро заходило, но, время от времени, вырываясь тонкими острыми лучиками сквозь рваные прорези быстрых низких облаков, метко било в глаза Павлу и Альфреду. Они щурились, отворачивались, а солдаты переглядывались между собой и без всякого сочувствия, с кривыми усмешками кивали друг другу на арестованных.

Павел подумал, что вот сейчас как раз появилась возможность узнать имя «Сотрудника», которого тогда, в начале сорок четвертого полковник Ставинский приказал звать только так и никак иначе. Тарасов долго рассматривал лица солдат, выбирая с кем лучше завести разговор, но все они были словно кровными братьями – замкнутыми, с непонятной надменностью на лицах, почти все одного возраста, не более двадцати пяти лет, неприветливые, немногословные. Чувствовалось, что подбирал их один человек, и приспосабливал к себе, к своему представлению о человеческих отношениях.

Тарасов пошевелился и приподнял голову.

– Куда едем-то? – спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно, а ко всем разом.

Солдаты даже не взглянули на него. Павел опять пошевелился и подобрал ноги, чтобы лучше упереться в неровный дощатый пол кузова и чуть приподняться. Но один из солдат, младший сержант с низкой маслянистой челкой светлых волос, ниспадавшей на лоб, больно ударил его ногой в бок. Павел с обидой подумал, что у этих ребят и кирза-то совсем еще не изношенная, не то, что его ботинки, битые-перебитые на всех дорогах войны. И опять ему в голову пришла пугающая мысль, что это все больше становится похоже на маскарад – сапоги у солдат новые, гимнастерки даже еще не выцвели, полуторка и та, вроде как чистая, дощатый пол кузова без характерных масляных пятен. Разве что, обгорелая дощечка, прибитая кое-как к заднему окошку кабины, давала небольшой шанс усомниться в том, что это переодетые немецкие диверсанты. Хотя машину ведь вполне могли отобрать у какого-нибудь русского ротозея. К тому же, здесь все же командовал капитан с пятнышком не больше горошины на виске, предавший когда-то разведчиков под Ровно! А это – аргумент куда более серьезный, чем опаленная дощечка.

А с другой стороны, продолжал размышлять Павел, зачем он им сдался, как и этот немец, Альфред Адлер? Ну, допустим, тот для них как будто бы свой, но Павел-то! Шлепнуть его на той дороге и вся недолга! Закинули за дюну, даже песочком присыпать не надо. Кто его тут найдет? Война кругом… Пусть уже и издыхающая война, но ведь стреляют же до сих пор. Воронье стаями кружит, эти мгновенно обгложут труп так, что никто, никогда его не опознает.

Павел осторожно подтянулся выше и как можно добродушнее посмотрел на ближайшего к нему солдата, того самого, младшего сержанта с челочкой.

– А звать-то как вашего капитана? – спросил негромко Тарасов.

– А тебе-то что? – младший сержант подозрительно покосился на Павла.

– Да мне-то ничего! А то он говорит, будто видел меня раньше, а я и не припомню. Вдруг его имя чего-нибудь мне подскажет?

– Подскажет, – мрачно кивнул младший сержант, – Капитан «Смерть шпионам», вот как его звать. Подсказало?

– Подсказало, – вздохнул Павел и краем глаза увидел, как солдаты опять переглянулись с кривыми усмешками.

Солнце уже закатилось за дюны и отсвечивало оттуда в быстро темнеющее небо веером тысяч и тысяч стрельчатых лучей. Становилось прохладно, и Павел вспомнил, как много лет назад, когда он ехал вслед за Германом Федоровичем в Москву из Читы, забыл свою шинель, и все переживал тогда, что не доедет до первых холодов, да и стыдно было за несолдатскую свою забывчивость. Вот и теперь бы пригодилась шинелька, но ведь шел-то он к немцам всего-то на каких-нибудь два-три часа. А ведь как вышло! Он вдруг подумал, что Солопов и Вербицкий хватятся его и тех двоих, и станут искать. Найдут Белова…того фольксдойче, а, может быть, и оберста со стекляшкой на глазу. А дальше-то что? Ни следа не осталось на шоссе!

Павел тяжело вздохнул и покосился на Альфреда. Тот как будто спал, смежив веки.

«Вот нервы! – подумал Павел почти с восхищением, – Его, можно сказать, на убой везут, а он дрыхнет, как младенец. А может быть, это все действительно переодетые немцы или из предателей, из бывших наших? Тогда Альфред почувствовал своих?»

– Ребята, а вы откуда будете? – Павел решился попробовать еще раз завязать разговор.

– Заткни хайло! – оборвал его другой солдат с погонами рядового, совсем молодой, худенький, но со злым, серым лицом, с длинным унылым носом и начисто бритым затылком.

– Э! Молодой! – решил возмутиться Павел, – Ты погоны мои видишь! Ты чо тут только что сказал!

Неожиданно это возымело действие – в глазах солдата вспыхнул панический огонек, какой бывает только у новобранцев, натолкнувшихся на неприятность со старослужащими. Это кольнуло Павла – значит, все-таки свои! Немец или предатель на таком бы не попался. Там другие чувства работают!

– А ну, хлопцы, развяжите меня! – неожиданно приказал Павел.

– Перебьешься! – зло ответил младший сержант и недовольно покосился на молодого солдата.

– Я те перебьюсь! – зарычал Павел, – Ты с кем говоришь! Перед тобой замком разведвзвода…старший сержант Тарасов! А ну, развяжи, гад!

Альфред вздрогнул, распахнул глаза и испуганно отодвинулся от Павла.

Младший сержант сначала растерянно забегал взглядом, но потом овладел собой и вновь больно ударил Павла сапогом в бок.

– Лежи…, а то ребра пересчитаю! Пуганные…тута…

– Пуганные? – не унимался Павел, – Кем пуганные? Старшиной роты? А немцами, как я погляжу, не пуганные! Крысы вы тыловые! Вон гимнастерочки-то все новенькие, и сапожки… Такую замечательную кирзу в окопах не выдают.

Солдаты беспокойно зашевелились и быстрыми, чуть растерянными взглядами тайком осмотрели сами себя, словно только сейчас заметили свое отличие от обыкновенных бойцов. Это вновь насторожило Павла, потому что выдавало беспокойство солдат о том, как они смотрятся со стороны. Вряд ли русские военные так бы взволновались. Они, скорее всего, самодовольно бы ухмыльнулись – мол, видали, как надо уметь устраиваться! А эти как будто всё получили со склада только недавно. Возможно, они и не немцы вовсе, а действительно из власовцев или еще из каких-нибудь предателей. Ведь ходил же тогда их капитан к бандеровцам, как к своим, и даже убивал лично!

– Развяжи, сука! – еще решительнее рявкнул Павел и завращал злыми глазами.

Младший сержант поднялся и, перегибаясь через голову Павла, застучал кулаком по крыше. Полуторка стала притормаживать, послышался скрип тормозов и за ней – это останавливался немецкий легковой вездеход, ехавший все время следом.

Капитан рывком распахнул дверь и вскочил на ступеньку, не дождавшись окончательной остановки. Над кузовом справа выросла его голова, в мятой, неприглядным блином, фуражке. Грузовик толчком, наконец, встал, голова капитана качнулась.

– Что такое? – недовольно выкрикнул капитан.

– Просится развязать, товарищ капитан…, – капризно, краснея шеей, заныл младший сержант, – Оскорбляет…, намеки разные…

Капитан подтянулся и навис над Павлом и Альфредом.

– А если я прикажу вас тут к сосне поставить? Тогда как?

– Права не имеете, товарищ капитан, – как-то уж слишком спокойно ответил Павел, даже не посмотрев на офицера, а продолжая полулежать у передней стенки кузова и смотреть назад, за спины солдат, – Вас за такое самоуправство самого…к сосне поставят!

– Это кто же? – капитан криво усмехнулся, отчего Павел подумал, что такие же усмешки и у его воинства.

– Капитан Вербицкий. Командир разведроты…, лично поставит. Я его знаю… От разведки не уйдешь, товарищ капитан! Землю рыть будут, а достанут. Это я вам авторитетно заявляю. А ежели вы действительно наши, то и сами должны бы это знать. А я ведь…лично… замкомвзода, между прочим… Разведвзвода, товарищ капитан! Прошу обратить на это ваше пристальное внимание, как говорится! А тут я по заданию командования. Момент истины понятен? Извините, конечно, товарищ капитан.

Капитан задумался на мгновение и потом буркнул:

– Разберемся, старший сержант. Как в штаб фронта приедем, так сразу и разберемся. А пока потерпите. Вы без документов…и вон…мародерство одно! Это вам тоже Вербицкий приказал? То-то же!

Капитан еще немного поколебался и, наконец, кивнул младшему сержанту:

– Этого развяжите. А немец пусть так лежит…пока.

Он хлопнул дверцей и полуторка сразу натужно взвыла, трогаясь с места.

Ночь буквально рухнула на землю, стало неожиданно темно, будто кто-то выключил свет.

– Вот это да! – воскликнул младший сержант, – Хоть глаз выколи!

– Тучи, – пробурчал Павел, поворачиваясь к нему спиной и недвусмысленно напрягая руки, скрученные веревкой, – Сейчас дождь будет, на всю ночь. Тут такие места…

Младший сержант, ворча что-то себе под нос не то об этих местах, не то о погоде, не то о Тарасове, распустил веревки. Он грубо пнул Павла в плечо и, сопя, сказал:

– Если удумаешь сбежать, то мы тебя тут же…в семь стволов прошьем, как боец воротничок на «парадке».

Тарасов удивленно оглянулся, потому что о парадной форме ему за эти годы слышать еще не приходилось, а тут, оказывается, уже и солдатские присказки об этом появились, и люди есть, кто думает не о войне, а о чем-то очень мирном, послевоенном. Павел неожиданно для младшего сержанта искренне заулыбался, а тот неопределенно, не понимая его улыбки, пожал плечами и отодвинулся.

Из почерневшего свода зарядил дождь, мелкий и навязчивый, а поначалу, на несколько ледяных минут, даже густой, яростный, словно, срывался с привязи. Фары полуторки и следовавшего за ней легкового вездехода с трудом прорубали косую брешь в плотной стене падавшей из низкого, невидимого неба воды. Поднялся крепкий ветер, хлеставший мокрой плеткой по лицам, по спинам, в борта машин. Все пригнулись ниже, тяжело задышали. Павел уж было подумал, что в такую непогоду, в темень, он вполне может попробовать прыгнуть за борт и скрыться. Бойцы явно неопытные, хоть и не дети уже. Видимо, призваны они из глубокого тыла, может быть, даже из милиции, судя по возрасту? Закрыли им военную бронь и в СМЕРШ, к капитану… Эти его не догонят! Но тут же отбросил мысль в сторону: а как же тогда «Сотрудник»! Как же приказ Куприяна? Нет, он должен дождаться благоприятного момента и порешить эту сволочь!

В стороне от дороги мелькнул несмелый огонек, за ним другой. Грузовик резко сбросил скорость и стал медленно разворачиваться влево. Колеса зашуршали по песку. С трудом, натужно воя двигателем, поднялись на дюну, осторожно сползли с нее и вдруг в полусотне метрах от себя обнаружили несколько крепких строений, стоявших в ряд вдоль длинной стройной сосновой аллеи.

Свет исходил из большого старого дома с четырьмя, будто игрушечными, башенками, стоявшими на его углах, как сказочные часовые. Ворота во двор были снесены, по-видимому, взрывом, часть каменной кладки стены рухнула, а посреди двора заливалась дождем глубокая воронка. Фары скользнули по окнам, и Павел, приподнявший в этот момент голову, с удивлением подумал, что ни одно из них не выбито. Яркие электрические огоньки горели на втором этаже, в трех окошках, близко поставленных друг к другу, и над витым навесом у высокого порога со ступеньками.

Полуторка остановилась с краю от воронки. За ней скрипнула тормозами легковая машина. Тарасов с досадой подумал, что если не прикроют вездеходик брезентом, то коробки непременно намокнут и всё, что есть в них, может пропасть.

Он обернулся к младшему сержанту и сказал, как будто прося:

– Вы бы натянули на немецкий автомобиль брезент…, он у нее там…сзади должен быть… А то пропадет все… Жалко же!

Младший сержант стрельнул недовольно глазами в Павла, но, уже соскакивая из кузова полуторки на край воронки, хмуро крикнул в сторону легковой:

– Марков! Твою мать! Чего зенки пялишь, закрой брезентом свою авту…! Видишь, добро дождем заливает! Сам сообразить не можешь? Наберут дураков в войска…

Судя по тому, как Марков засуетился, даже не огрызнувшись, младший сержант имел свой особый вес в этой мрачноватой компании. Павел сразу отметил это про себя.

Впереди всех к дому быстро шел, широко вышагивая, капитан, за ним – Павел, далее, пригибаясь, со связанными за спиной руками, Альфред, а потом один за другим торопились, разбрызгивая воду вокруг себя, остальные солдаты.

Капитан обернулся и бросил младшему сержанту, шедшему сразу за Альфредом:

– Охранение выставь! Мало ли чего!

Тот лихо козырнул и исчез в темноте, кинувшись к хвосту небольшой, промокшей насквозь солдатской колонны.

– Пришлый…, слышь, Пришлый, …Григорий! – услышал Павел его голос уже откуда-то сзади, – Тут останешься…, вон в полуторку полезай…, до двух часов ночи. Не спать, Гриня! Тебя потом Коробков сменит.

Кто-то что-то недовольно пробурчал. Павел подумал, что на немецкий маскарад это уж никак не похоже и немного даже успокоился.

Большой дом был в действительности старым, уютным замком средних размеров, в котором еще до войны жил местный барон с сыновьями. Однако барон тот оказался человеком строптивым, и с нацистами почему-то сильно конфликтовал. Один из его сыновей, самый младший, служил в саперных частях вермахта, а двое других, старших, бежали еще в тридцать девятом году в Англию на роскошной яхте, принадлежавшей семье. Род этот имел кровные связи с русскими аристократами, из старых еще, царских времен; барона с сыновьями тут даже прозвали «Иванами»; к ним постоянно ходили за помощью литовские и польские рыбаки, когда их прижимала немецкая администрация. Тронуть старого ворчливого барона не смели из-за того, что его покойная супруга была дальней родственницей самого Кальтенбруннера. Но все же после какого-то очередного скандала, возникшего из-за казни троих польских рыбаков, якобы укравших у немцев улов, барона арестовали. Он заступаясь за поляков, ворвался в кабинет к начальству военной полиции и ляпнул что-то о животной тупости нацистов. Да еще добавил, что осталось им совсем немного до прихода сюда англичан или русских. Барона тут же отправили в концлагерь, в Аушвиц или, как его тут еще называли, Биркенау, а у него в замке, в подвале, в ночь ареста, нашли две большие семьи литовских евреев, которых он, оказывается, долго скрывал. Этих погнали следом за бароном. Вообще, та история была какой-то очень странной, потому что накануне той ночи из дома барона исчезла почти вся его прислуга, кроме литовца-мажордома.

Случай этот был в конце сорок третьего года, в декабре, под самое рождество. Каким-то образом здесь остался управляющим старый одноглазый литовец и то лишь потому, что его сын служил в Вильнюсе в гестапо простым водителем. А в начале сорок пятого и этот литовский сын, водитель, бежал к русским, прихватив с собой двух пьяных в стельку старших офицеров из гестапо, и сдал их тепленькими. В это время тут уже шли тяжелые бои, и немцам стало ни до старого замка, ни до литовского управляющего. Да и не нашлось другого хозяина.

Весь поселок, окружавший замок, тоже принадлежал барону. Жили в нем в основном литовцы и поляки, и еще три или четыре немецких семей из рыбаков. Теперь все с нетерпением ждали возвращения из лагеря старого барона или, по крайне мере, тех его сыновей, которые бежали в 39-м году к англичанам.

Всё это, краснея и волнуясь, на хорошем русском языке, лишь со специфичным акцентом, торопливо рассказывал капитану и его солдатам одноглазый управляющий, мажордом. Павла усадили за длинный стол рядом с младшим сержантом, а Альфреда, наскоро накормив вяленой рыбой и развязав, наконец, руки, отправили ночевать в тот винный подвал, в котором почти полтора года жили евреи.

После плотного ужина с той же рыбой и даже с хлебом домашней выпечки, а еще немецкого шнапса, все разомлели. Капитан заметно подобрел, искоса взглянул на Павла и даже позволил себе легко улыбнуться:

– А все-таки мы с тобой виделись…, и чувствую я, недавно…

– Не припомню…, – продолжал настаивать на своем Тарасов, холодно отводя глаза, – Путаете вы чего-то, товарищ капитан.

– У меня память, солдат, профессиональная! Если я кого когда видел, то никогда не забуду! Знакома мне твоя личность, хоть лопни! Ты в разведке-то давно?

– Никак нет, товарищ капитан. Полгода всего. А до того в интендантской службе…, по тылу, стало быть. Снабжение и все такое… И на Ленинградском фронте только во время боев меня к пехоте причислили…, там и ранение получил. А вообще, я тыловик.

– Ну, ну! Тыловик, значит? Это тебя там научили мародерствовать?

– Да что ж вы заладили, товарищ капитан! Я ж говорю, сейчас я в разведке у капитана Вербицкого. Он меня к немцем и отправил еще с двумя нашими, с молодыми. Да вот растерялись мы…, они, небось, уже вернулись, доложили… Ищут меня!

– Пугаешь? – капитан рассмеялся, его родинка дрогнула и поползла вверх, будто пытаясь скрыться в морщинках у глаз.

Он достал из кармана пригоршню ирисок и кинул их на дощатый стол, за которым все расселись.

– Грызите, черти, пока я добрый!

Сам же развернул две конфеты и сунул себе их за щеку. Солдаты быстро разобрали ириски. Павел не притронулся к ним, потому что считал для себя унизительным угощаться из рук этого капитана, да еще и тем, что сам же и добыл.

Капитан тяжело вздохнул и устало потянулся. Он посмотрел на одноглазого литовца и проговорил с веселой хрипотцой:

– Давай-ка, брат, покажи тут вашу лучшую опочивальню. Уж больно спать охота! И шнапс у тебя славный!

– Извольте на второй этаж, сразу налево от лестницы, господин офицер, – литовец засуетился, – в спальню господина барона. Господа солдаты могут переночевать в комнатах гостей, рядом с вами, а вот этот господин…в спальне господина обер-лейтенанта, младшего сына нашего барона.

Литовец, произнося последние слова, уважительно посмотрел на Павла. По-видимому, он все время прислушивался к разговору, и упоминание об интендантской карьере старшего сержанта произвело на него, человека хозяйственного и тоже считавшего себя не чуждого той же службе, благотворное впечатление.

Капитан понял это, видимо, также и рассмеялся.

– Ну, так тому и быть!

Потом он уже строже пробежал глазами по утомленным лицам своих солдат, уже давно клевавшими носами, и распорядился:

– Клопин! Будешь спать под дверью у этого…, у старшего сержанта. Стул себе поставишь…или кресло… Да так, чтоб он не вышел! Понял?

– Слушаюсь! – невысокий худой парнишка с бледными веснушками на смешном курносом носу бодро вскочил и живо поднес руку к пилотке.

– Я вам кресло из библиотеки принесу, господин солдат! – опять засуетился старый литовец, – Удобное! Господин барон в нем вечно засыпал с книжкой. Желаете?

– Желаем, – самодовольно ухмыльнулся Клопин и победно оглянулся на своих.

Капитан расхохотался, но вдруг, став неожиданно серьезным, очень ясно, будто декламируя чужую речь, твердо произнес:

– Война показала, как мало стоит жизнь, а победа – как дорого стоит ничтожество.

Солдаты замерли, силясь понять, что хочет от них капитан, потому что только что сказанное им показалось почти иностранной речью. Однако Клопин почему-то покраснел, смутился и гаркнул невпопад:

– Разрешите исполнять!

Павел искоса посмотрел на капитана, поморщился и тяжело выдохнул. Он тоже, как и остальные, не мог дойти до сути того, что услышал, но вполне ясная мысль о том, что жизнь на войне стоит до обидного дешево, болезненным ожогом напомнила о тех двадцати душах, которых этот человек предал. Павел вновь отчетливо вспомнил то, что увидел тогда в доме мельника – и бендеровцев, и вот этого умника с синей родинкой на виске, и тела убитых, и умирающего Куприяна… Их имена вдруг машинописной строкой побежали у него перед глазами, одно за другим – всех, кто был из его взвода. Он закрыл руками лицо и съежился. Такого видения у него еще никогда не было. Машинописные строки он раньше видел лишь на «Ундервуде» старой машинистки маршала, они появлялись как дыры от пулеметной пальбы.

Капитан устало отмахнулся ото всех и стал медленно подниматься наверх по скрипучей, массивной лестнице. Литовец сделал несмелый шаг к нему, но капитан остановил его повелительным, нетрезвым жестом.

– Сам найду…, нам лакеи ни к чему!

Солдаты стояли в большом, полупустом зале с холодным камином и провожали капитана усталыми глазами. Они только что сидели с ним тут за одним столом, большим, древним, поедали вяленую рыбу, выпивали, а теперь удивлялись тому, что этот человек, оказывается, отличается от них не только своими погонами, но и каким-то другим, сложным, путанным, на их взгляд, мироощущением. Впрочем, они не могли и этого сформулировать для себя, но чувство отдаленности от этого человека, неожиданное ощущение в нем чужака, давило и обижало их почти по-детски.

Клопин исподлобья посмотрел на растерявшегося литовца:

– Веди, кривой, арестованного в опочивальню. И кресло гони! Баронское…

То, что увидел в комнате младшего сына барона Павел, превзошло все его самые смелые ожидания. Он никогда не сумел бы ее описать и, пожалуй, сказал бы только, что это действительно царская опочивальня, но, войдя, он изумленно замер на пороге и даже сдвинул на затылок пилотку. То была тихая, уютная спальня с волшебным, сказочным альковом у дальней стены, с плотными, дорогими шторами на окнах, небольшим полукруглым камином в темном углу, витым ломберным столиком, двумя креслами и большим трехстворчатым шкафом, заполненным старомодной и не очень удобной, как показалось Павлу, мужской одеждой. Стены были затянуты уже порядком оборвавшейся шелковой серо-голубой тканью с темно-синими ромбами, разбросанными по ней в причудливой манере, абсолютно ассиметрично. На полу, перед альковом с высокой кроватью, лежал серый длинноворсовый и пыльный ковер. Сама кровать, похожая своей шириной на поляну, была накрыта тяжелым бордовым гобеленом с плетеным рисунком, изображавшим средневековую охоту на оленей. Олени, судя по всему, очень радовались этой охоте, потому что морды у них были с добрыми человеческими усмешками, а лица трех охотников – со звериным оскалом.

В изголовье кровати горой возвышались подушки и думочки – они были разобраны с художественной небрежностью. Балдахин алькова нежно-голубого цвета с серебристыми кистями спускался вниз тяжелыми складками.

В стену у двери был встроен черный эбонитовый выключатель. Небольшая хрустальная люстра и два матерчатых, голубых ночника (один у ломберного столика, а другой рядом с кроватью) зажигались одновременно от него, но и у каждого из них был свой собственный выключатель. Это особенно поразило Павла.

В углу комнаты, слева от двери, была еще одна неприметная дверка. За ней оказалась кафельная ванная комната с медными, чуть позеленевшими, кранами и душем, но главными, как подумалось Павлу, в ней были элепсовидное зеркало с фонариками в виде лилий с двух его сторон, ослепительно белый унитаз со свисающей почти от потолка медной ручкой на цепи, и огромных размеров белая, как снег, ванна. На полу лежал плетеный, веревочный коврик и аккуратно, словно солдаты, выстроились три пары шлепанцев из белой, мягкой овечьей шерсти.

Литовец включил свет в спальне и церемонно пропустил Павла вперед. Из-за его спины, разинув в изумлении красный рот, выглядывал Клопин.

– Вот это да! – восхищенно пропел он, – Ну, дают буржуи! Вот сволочи!

– Это спальня младшего сына господина барона, – поджав губы, холодно заметил одноглазый литовец, – Но он здесь не был уже больше года. Приезжал как-то в отпуск на неделю и с тех пор не возвращался. Мы слышали, он где-то в Австрии, в горах… Генрих инженер по строительству шоссейных дорог, но его призвали в саперные части.

– Это тот самый обер-лейтенант? – недобро бросил назад Павел.

– Его призвали, господин интендант… – настойчиво повторил литовец.

Павел резко развернулся к старику:

– Я не интендант. Я – солдат.

– Извините, господин солдат, – литовец отступил назад и покорно склонил голову.

Павел неторопливо подошел к кровати, с любопытством заглянул под балдахин. От него вниз, к подушкам, свисал плетеный серебристый шнур с тяжелой кистью. Тарасов несмело потрогал его, потом с силой потянул и тут же услышал тихий перезвон где-то в дальнем конце коридора. Он отпрянул, растерянно покосился на литовца. Тот быстро отвернулся. Клопин же, так и застывший на пороге спальни, изумленно покачивал головой.

Тарасов задумчиво усмехнулся. Он вспомнил покои Буденного, в которые ему дважды приходилось заглядывать, и подумал, что у нас так живет маршал, даже как будто похуже, а у них – какой-то обер-лейтенант. Ну, сын барона, сам, наверное, тоже барон, но не маршал же!

– Что прикажете, господин солдат? – тихо спросил литовец.

– Спать хочу…

– Если желаете принять ванну, прошу за ту дверь…, только теплой воды нет. Я не топил…, не знал, что будут гости.

– Теплой воды? – Павел опять усмехнулся, – Мы как-нибудь…без теплой обойдемся. А то привыкнем! Верно, Клопин?

Клопин глупо заухмылялся, но тут же взял себя в руки и строго напомнил литовцу:

– Кресло тащи, старик! А то арестованный тут, понимаешь, на кроватях с подухами, а геройский солдат …стоймя в калидорах как конь! И ванную ему! Может, и бабу приведешь?

– У нас есть еще несколько комнат…с кроватями, – сказал умиротворенно старик, будто не заметив раздражения Клопина – Если желаете, я вас провожу…

– Как же! Провожу! А капитан!

– Ваш капитан уже спит, я надеюсь. Он устал…, – мягко уговаривал литовец.

– Не пойдет! Тащи кресло. А комнату покажешь…на всякий случай!

Литовец буквально выдавил Клопина в коридор и неслышно прикрыл дверь. Павел оторопело, наконец, оглянулся вокруг себя, разглядывая диковинную обстановку. А ведь совсем близко еще неистовала война, старый упрямый барон томился в лагере, его сыновья были разбросаны по миру, да и живы ли они (?), а тут будто ничего не произошло, все сохранило свою начальную, добрую прелесть богатого отчего дома. Кривой литовец оберегал этот древний очаг в ожидании возвращения старой жизни. Но даже Павел, человек не искушенный в таких наблюдениях и в сложных жизненных философиях, крайним умом понимал, что назад ничего не вернется, что жертва барона не будет искуплена, что тут теперь все пойдет иначе – хуже ли, лучше ли, но иначе!

Павлу почему-то стало от этого очень грустно, и он подумал, что, вероятно, он последний из всех, кто этой ночью насладиться уютом спальни, тишиной чужого дома и обманчивым покоем гнездившейся здесь прусской древности.

Он медленно, намеренно не спеша, разделся донага, зашлепал босыми ногами к кровати, бережно откинул в сторону тяжелый гобелен с добрыми оленями и злыми охотниками и с наслаждением провалился в хрустящий, белый рай пуховой постели. Он вдруг увидел при свете ночника свои ноги – темные, с заскорузлой грязью между пальцами, и в ужасе вскочил. Ему показалось, что так нельзя разрушать девственную чистоту этой постели, что лучше вновь одеться и сесть в кресло, выспаться, по-возможности, в нем. В Павле властно говорили годы тихой и неприметной службы у больших и важных начальников, где главным правилом была как раз та самая неприметность и где нельзя была оставлять даже поверхностных следов о себе. Он растерянно оглянулся и тут вспомнил слова старого кривого литовца о том, что тут где-то есть вода, вон, кажется, за той дверкой.

Тарасов вошел в ванную комнату, пошарил рукой по стене сначала слева, а потом справа от входа, наткнулся на выключатель и щелкнул им. Мягкий свет, исходивший из матового, шаровидного плафона на потолке, деликатно вспыхнул. Павел растерянно оглянулся, на цыпочках подошел к ванне и повернул кран. Тот скрипнул, вздрогнула белая, крашеная труба, тянувшаяся от него к потолку, и в ванну с грохотом вдруг проснувшегося водопада хлынула холодная струя. Павел отдернул руку, улыбнулся счастливой улыбкой и потянулся к другому крану. Оттуда тоже вырвалась холодная вода. Павел разглядел на кранах два пятнышка – красное и синее. Видимо, когда где-то в подвале топили печку, из крана с красным пятнышком шел кипяток. Вода смешивалась в ванне, и там можно было плескаться.

Павел увидел черную резиновую пробку с металлической обводкой, на длинной витой цепочке, нагнулся и сунул ее в сливное отверстие ванны. Вода забурлила на дне, запенилась, и ослепительно белая емкость стала быстро наполняться. Тарасов долго смотрел на растущие кверху края чистой, прозрачной воды, и вдруг поймал себя на том, что ни о чем сейчас не думает, а просто бессмысленно, заворожено смотрит на живую, прибывающую воду. Он одинакого любил наблюдать и за огнем, и за речным потоком. Его всегда поражала тайная ворожба воды и огня. Он даже стал размышлять – что сильнее, и решил, в конце концов, что несомненно вода: она может закончить жизнь огня, а огонь не может этого сделать с водой. Значит, сильнее и с этой точки зрения, естественней, тот, кто решает судьбу другого – жить или не жить, а не тот, чью жизнь прерывают? Вот ведь какая философия, оказывается! Получается, что немцы были естественнее нас, пока мы не стали сильнее? Неважно, какие они, неважно, какие мы – главное, кто кого может погасить, уничтожить!

Так как же тогда под Ровно? Этот с родинкой на виске был, выходит, сильнее двадцати человек, хитрее, опытнее, и в этом смысле естественнее, потому что он погасил их огонь. Чего ради? Чтобы потом дослужиться всего лишь до капитана и кататься по Восточной Пруссии в полуторке с несколькими мрачными солдатами? Двадцать человеческих жизней стоили этого? Да это же глупость какая-то! Кто он? Не может быть, чтобы это было его целью! Значит, там что-то другое! Что-то большее!

Павел вздрогнул, увидев, что вода уже почти дошла до верхней кромки ванны. Он быстро нагнулся и завернул кран. Неожиданно наступила тишина, гулкая и напряженная, словно упруго натянулась струна. Тарасов с замиранием сердца выдохнул и перенес ногу через край ванны. Ледяной холод пронзил его сквозь кожу до самых костей. Павел поежился, но упрямо занес и вторую ногу, потом медленно, дрожа, развернулся, взялся руками за края ванны и стал с напряжением опускать тело на ее дно. Холод обручем захлестнул его, подобрался к груди, к сердцу, сковал мышцы на ногах и безжалостно сжал ребра. Павел с шумом выдохнул и замер. Вдруг ему показалось, что холод отступает, даже, напротив, становится тепло. Вот оно как все обманчиво! Кажется, что холодно, а на самом деле просто тело еще не приспособилось.

Ведь так и в жизни! Вроде бы, скажем, преступление, а вроде бы даже и нет! Стрелял же маршал в того офицера у себя в кабинете, ведь преступление же! А он, Павел, смолчал, хотя ценой была жизнь человека. Да и кто знает, что толкнуло маршала под руку? А может быть, вот также надо привыкнуть к незнакомому ощущению и многое покажется потом обычным, даже полезным. Потому что есть какая-то большая цель, которую от твоего поста не видно, и ты не знаешь, как к ней можно прийти.

Этот с родинкой…, может быть, и он видел какую-то цель, а Павел, Куприян и те другие, которые погибли, ничего о ней не знали?

Павел вздрогнул, почувствовав, что холод, несмотря на всю его философию, проник уже к самому сердцу. Он резко поднялся, расплескав воду и, схватив с белой деревянной полочки жесткое сухое мочало, окунул его, выжал несколько раз и стал тереть себе грудь, бока и ноги. Стало действительно теплее, тело даже порозовело. Павел выскочил из ванны и оглянулся. В углу, на круглой деревянной палочке, закрепленной на стене, лежало свернутое вчетверо белое махровое полотенце. Он сорвал его и стал с силой натирать им тело. Из розовым оно становилось красным, кровь прибывала к коже и согревала ее. Тарасов посмотрел себе под ноги и увидел три пары шерстяных шлепанцев. Он бережно положил полотенце на табуретку у стены и с наслаждением сунул ноги в одну из пар. Они показались ему детскими. Павел попробовал примерить на ноги другие, но и те были малы. Он усмехнулся – обер-лейтенант, оказывается, был мелким парнишкой, коли у него такая деликатная ножка.

Через несколько секунд Павел уже утопал в пуховой постели под балдахином, в окружении высоких подушек и крошечных думочек. Краем уходящего сознания он подумал, что хорошо бы выключить свет, но тут же провалился на такую теплую и сладкую глубину, откуда его не смогли бы поднять не только самый яркий свет, но даже и самый громкий звук. Впервые за долгие военные ночи он уснул так бесчувственно, так отрешенно, как теперь.

…Раннее рассветное утро весело и беззаботно ударило в смеженные веки сквозь широкую щель в оконных портьерах. За ночь дождь вылил все, что скопилось в небесах за эти поздние весенние дни, и тучи покорно уступили место свежему, серовато-голубому небу и низкому еще, утреннему, нежгучему солнцу.

Павел открыл глаза, с волнующим удивлением, почти с испугом, всматривался в серую глубину свода балдахина. Где он? Как сюда попал? И только с трудом припомнив все, что было накануне, счастливо улыбнулся. Он потянулся, подумав, что никогда еще не ощущал себя столь бодро, как теперь, и что сил у него прибавилось. Тарасов прислушался – ни звука не доносилась из-за двери, тихо было и за окном. Словно, война окончилась и его тут все забыли. Но в это мгновение он сообразил, что и капитан, должно быть, уже исчез! А как же слово, данное им, Павлом, умирающему Куприяну! Где теперь искать этого чертового капитана!

Тарасов вскочил на ноги и стал торопливо одеваться. С раздражением подумал, что вчера ночью, вместо дурацкого купания в ледяной ванне, лучше бы выстирал исподнее, от которого исходил одуряющий запах и вид которого не давал уже никакого представления о первоначальном его цвете.

Когда дело дошло до обмоток и разбитых, исцарапанных ботинок, он остановился и задумался:

«Вот этот Альфред…, шоферюга этот немецкий… У него сапожки что надо! А я всю войну в этой дряни проходил! Кто тут победитель! Машину с коробками…и ранец, небось, капитан, если и не забрал еще, то непременно заберет, а мне, все это захватившему…, со мной как же! Надо спуститься в подвал, …вроде бы Альфред там. Объясню ему все…, сам же говорил, пролетарий, социалист… Должен понимать! Фашистам служил? Служил! На хрена ему теперь сапоги? Вопрос, можно сказать, принципиальный…»

Эта мысль поначалу показалось Павлу дурной, как запах от его нестиранного исподнего, но он встряхнул головой и быстро, намеренно небрежно закрутил вокруг икр и щиколотки обмотки, сунул ноги в башмаки, некрепко затянул шнурки и выглянул в тихий коридор.

Большое кресло стояло боком к стене, Клопина в нем не было.

«Показал ему литовец все-таки другую спальню, – подумал Павел с кривой усмешкой, – Я бы своего убил за такое! Ничего себе СМЕРШ!»

Павел, осторожно ступая на ступени деревянной лестницы, почти крадучись, спустился во вчерашний зал с большим столом и камином. Теперь, в утреннем свете, он яснее разглядел на стенах оленьи головы с разветвленными рогами и стеклянными бесчувственными глазами, голову вепря с оскаленной пастью и с устрашающими клыками, два щита, затянутых лопнувшей кожей, и перекрестье пик с тупыми наконечниками. Вчера это все казалось мрачным, нереальным, будто пришло из воображения жестокого сказочника, но сейчас лучики света, повисшие на кончиках оленьих рогов, как малюсенькие фонарики, и заглянувшие в мертвую пасть вепря, чтобы высветить его теперь уже нестрашные, желтые клыки, придали всему этому бутафорскую беспомощность. Павел побывал один раз с Машей во МХАТе, по ее настоянию, и видел там пьесу о старых временах. В доме какого-то печального аристократа был камин, а над ним висели такие же рога, пасти и щиты. Они поначалу были даже страшнее, чем эти сейчас. Из всего спектакля Павел только их и запомнил. Один раз высокий актер задел рукой кабанью башку и та легко подпрыгнула на гвозде, словно была сделана из картона, у нее отвалился зуб и неслышно упал куда-то вниз. Павел громко засмеялся, но Маша, тут же порозовев, больно толкнула его локтем в бок. Как показалось Павлу, артист на сцене тоже услышал его смех и мгновенно стрельнул раздраженным взглядом в темный зал.

Теперь Павел подошел к кабаньей голове, что висела над камином, и, встав на цыпочки, с трудом дотянулся до ее массивной нижней челюсти и одного из клыков. Он обернулся, кинул сначала настороженный взгляд в пустой зал, а потом попытался сдвинуть голову. Но она оказалась такой тяжелой, что лишь качнулась слегка и еле слышно ударилась о каменную стену.

– Вот если бы эту тот артист задел покрепче, – тихо, сам себе сказал Павел и усмехнулся, – она бы его точно убила! А та была бумажная…, вранье всё это, их пьесы! А здесь – чистая правда!

Тарасов еще раз оглянулся вокруг себя и увидел дверь со стеклянным оконцем в дальнем углу зала. Он отошел от камина, еще раз посмотрел на разъяренное кабанье рыло с черными, бесчувственными глазами и быстро пошел к двери. За ней был длинный темный коридор, заканчивающийся широкой, освещенной солнцем сквозь высокие окна, кухней с огромной низкой печью у стены. В дальнем углу была еще одна дверь с таким же стеклом, как и первая. Она вела во двор.

На полках, приколоченных над длинными разделочными столами, висели поварешки, длинные двузубцы, похожие на вилки великанов, несколько ножей с различными лезвиями, ложки и какие-то прокопченные ухваты. Здесь же на узких полках красовались тарелки: и медные, начищенные до солнечного блеска, и глиняные, грубые, и фарфоровые с цветными веселыми аппликациями. Павел снял одну из них, с великим трудом удержав остальные, на нее опиравшиеся. Тарелки могуче звякнули друг о друга и угрожающе задребезжали. Павел вновь испуганно обернулся, с облегчением выдохнул и лишь потом с любопытством рассмотрел изображение на тарелке – хорошенькая светловолосая девушка стреляла глазками в тонкого юношу с маленькими ножками, в деревянных колодках. За их спиной паслось небольшое овечье стадо, а по голубому небу плыли белые облака, сами похожие на овечек.

Наверное, таким здесь всё было раньше, до войны, подумал Павел, но тут же отрицательно покачал головой: нет, тут не могли быть овечки и синее небо с облаками. Опять всё врут, как в той московской пьесе. Нельзя доверять сочинителям и художникам! Верить нужно только военным! Ну, может, еще и охотникам или, скажем, рыбакам!

Павел осторожно поставил тарелку на дубовый стол. Его взгляд натолкнулся на грозный ряд острых, разновеликих ножей, свисавших с крюков на стене. Он подошел ближе, подумал немного и осторожно тронул пальцем широкое лезвие первого в ряду ножа. То было истинным оружием. Павел сразу вспомнил кабанью голову в зале и одобрительно покачал головой – вот таким кухонным кинжалом ее только и можно было отсечь и освежевать. Кто ж это сделал? Неужели, тот кривой литовец или сам хозяин-барон, который сейчас, если жив, находится где-то в Польше, в концлагере, или уже добирается сюда?

На дальней стене кухни, в глубокой мрачной нише, темнела тяжелая дубовая дверь. Она была утоплена на две крутые ступеньки в пол. Массивный чугунный засов был задвинут до упора.