Дорога вилась за дюнами, в двухстах метрах от рыбной фабрики. Серая, ровная лента, местами поврежденная гусеницами танков и разрывами снарядов, уходила вглубь побережья, причудливо закручиваясь вокруг дюн и небольших смешанных рощиц. Вдоль нее время от времени взлетал в серое небо частокол стройных сосен.

Белов помог Павлу перетащить все двенадцать коробок с их сладким содержимым к дороге и остановился. Он с грустью поглядывал на Павла, одиноко стоявшего на обочине дороги над коробками, аккуратно сложенными в три ряда, по четыре в каждом. К ним Павел привалил ранец с пистолетами.

Павел беспокойно смотрел на дорогу, по которой время от времени натужно завывали натруженными двигателями грязные армейские автомобили победителей с артиллерийскими прицепами или проносились крытые грузовички с разболтанными кузовами и оборванными, вьющимися на ветру, брезентовыми полотнищами. С грохотом проскочило три танка, из-под гусениц которых во все стороны летели крупные куски асфальта и земли. На башне первого танка, задрав ноги кверху, лихо развалился рыжий танкист. Он нетрезвым взглядом прицелился в Павла и его коробки, что-то заорал и стал лупить каблуком по приоткрытому люку. Танк еще сильнее загремел гусеницами и, чуть развернувшись, встал. Две следовавшие за ним чадящие машины, мощно качнувшись стволами вперед, остановились, как вкопанные. Из распахнутого люка механика последней машины послышался густой мат. Рыжий что-то бойко крикнул вовнутрь своего танка и оттуда показалась черная, кудлатая голова.

«Сейчас грабить будут!» – как-то очень спокойно подумал Павел и покосился на Белова, и тут он сообразил, что старик ведь одет в форму солдата вермахта, а это прямой повод не только к грабежу, но, может быть, даже и к убийству. Павел ногой незаметно сдвинул за ящики ранец с оружием и нащупал рукой в кармане кастет.

Однако обладатель черной кудрявой головы и рыжий танкист смотрели лишь на коробки, потом черный что-то отрывисто сказал и скрылся в люке. Рыжий зло ударил кулаком по люку и сморщился от боли, он нагнул голову в люк и, видимо, отчитывая черноголового, очень громко выругался, но танк взревел, испустил тучу сизого, вонючего дыма, и рывком двинулся дальше по шоссе. Рыжий не удержался и почти нырнул спиной в люк, кверху взметнулись его ноги в грязных сапогах. Два других танка тут же сорвались следом за первым.

Тарасов с облегчением улыбнулся, вспомнив как рыжий провалился в танк, и весело покосился на побледневшего Белова.

– Эх, где мои хлопцы! – вспомнил Павел о двух других разведчиках, с которыми пришел час назад в лагерь, – А что, если их тут порешат…ваши! Я ведь еще с двумя пришел, с необстрелянными, можно сказать.

Но Белов отрицательно покачал головой:

– Ваши скорее порешат…

Он многозначительно посмотрел вслед дымивших уже далеко, на извилине дороги, танков.

Павел ничего не ответил, только стрельнул в старика настороженным взглядом. Шоссе почти опустело.

– По берегу пешком километра полтора до нас, по шоссе все пять, – задумчиво произнес Павел, словно самому себе, – Вот остановлю сейчас кого-нибудь и доеду, а потом вернусь за своими.

Белов нерешительно топтался рядом.

– Ты иди, дед, а то как бы кто тебя тут не стрельнул, да еще и меня заодно. Отсвечиваешь тут своей фашистской робой!

Старик послушно кивнул и тяжело выдохнул. Потом он кивнул еще раз и, молча, повернулся к Павлу спиной. Он медленно, неуклюже балансируя руками, побрел к дюнам, из-за которых торчал по-прежнему чадящий обломок фабричной трубы. Павел растерянно посмотрел ему вслед. Ему вдруг опять стало жалко этого одинокого, обреченного человека.

– Белов! – крикнул Павел и закашлялся, – Черт! Белов! Старик!

Тот остановился и медленно обернулся. Наверное, бессмысленные глаза его сына были такими же, как сейчас у него.

– Слушай, дед, ты бы нашел себе штатскую одежду!..покопайся там…, определенно найдешь… И иди себе отсюда, подальше… Скажи, пленный был, дескать, силой привезли… И фамилию свою по-русски говори, без этих твоих …двух «эф»! Ну их к ляду! Петр Белов и всё! Нормально! А то ведь…того… Сам понимаешь! А за коробки спасибо тебе. И за помощь…

Белов благодарно закивал, улыбнулся беспомощно и прощально махнул над головой длинной своей белой рукой. Через минуту-другую он уже скрылся за серыми дюнами.

Павел, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, отбивал песок, въевшийся под шнурки его старых, разбитых ботинок, и осевший в складках обмоток. Он в то же время нетерпеливо всматривался в опустевшее шоссе. Похоже, где-то перекрыли дорогу, и на этот участок никто въехать не мог, иначе невозможно было объяснить пустоту на шоссе. И вдруг далеко, за сосновым частоколом, как бы в ответ на тревожные мысли, что-то раскатисто рвануло и следом до шоссе долетели слабые отзвуки сухой пулеметной пальбы. Видимо, какой-то немецкий отряд прорывался на запад, но столкнулся с русскими, и теперь там шел бой.

Тарасов всерьез встревожился – в этом беспокойном муравейнике могла сработать цепная реакция, тысячи людей вдруг расхватают в мгновение ока свои оружейные пирамиды и, отчаявшись ждать не божьего, а человеческого суда, прыснут вдоль побережья, сметая все на своем пути – таких же усталых, как и они, победителей и случайно уцелевшие селения.

Они все, несомненно, погибнут, но успеют унести с собой многие жизни утомленных долгой войной людей, решивших, что все уже, наконец, закончилось и теперь следует ждать только мира. Победители и побежденные именно в усталости и сходятся, во всем остальном они разные. Они как два борца во французской борьбе: один сверху, другой в туше, однако оба обливаются потом, оба тяжело дышат. И все же одного из них ждет пьедестал, а другого позор.

Взрывы за сосновым бором возобновились, к небу метнулся кривой столб черного дыма. Павел беспокойно вглядывался в сосновый бор, будто хотел прошить его взглядом насквозь и узнать, что происходит по ту сторону Куршской косы. Нужно было срочно возвращаться к своим.

В этот момент из-за высокой дюны, скрывавшей поворот шоссе, показался открытый легковой автомобиль песочного цвета, идущий на приличной скорости в его сторону. Павел выскочил на дорогу, споткнувшись о край небольшой воронки, выпростал вперед автомат и дал длинную очередь поверх автомобиля. Колеса истерично завизжали, машина заходила опасными виражами и замерла метрах в десяти от Павла, почти перегородив шоссе.

Перед невысоким лобовым стеклом автомобиля выдавалось вперед массивное запасное колесо, а справа от водителя на крепких кронштейнах держалась совковая лопата с длинным черенком. Весь кузов, слева и справа был изрыт ровными продольными ребрами, сзади виднелась свернутая гармошкой брезентовая крыша. То был знаменитый, испытанный в боях в Африке и на Восточном фронте Kfz.1 или, как его еще называли немцы, «KdF Typ 82 Kübelwagen». Когда-то военный переводчик из штаба армии терпеливо объяснял разведчикам Вербицкого, что немцы еще называют этот армейский вездеход Kraft durch Freude, что означает «сила через радость». Вербицкий принуждал своих людей изучать не только эсесовские и армейские звания, но и типы немецких военных машин. Особенно увлекся этим Максим Крепов. Как-то разведгруппа притащила к своим старого перепуганного немецкого гауптмана, захваченного с таким вездеходом. Крепов облазил всю машину, снизу доверху, залезал под днище, заводил ее, разворачивался на скорости, гудел в мощный клаксон, при этом все время громко цокал языком. Потом он восхищенно заявил:

– Народная машина! Каждому подойдет! Хоть ты колхозник, хоть работяга, даже если ты, скажем, председатель или генерал! Эх, нам бы в хозяйство такую! Где хошь проползет. У нее сзади даже кронштейн для зенитного пулемета имеется. А вот эта, так у нее вообще оба моста ведущие! На такой и пахать можно… Трактор! Чудо техники!

Потом эту машину раздавила самоходка, случайно. Разворачивалась и наехала. Крепов рыдал как дитя и гневно колотил по бесчувственной броне самоходки уцелевшей от вездехода лопатой. Артиллеристы боялись высунуться, так до вечера и просидели в своей скорлупе, а Крепов их упрямо караулил и забалтывал всех, кто оказывался рядом:

– Я ему говорю, стоять, тупая железная рожа! А он хрен свой глупый выставил вперед и как даст по газам! Ну, глядите, люди добрые, чего эти самоходчики с техникой делают! Пусть только вылезет, деревня! Я ему по кумполу вот этой лопатой! А лопата…, глядите, какая лопата! К ней самой движок приделай и ездить можно, даже летать! Вот, что значит мысль! А у этих…одна глупая дурь в башке! Даром, что наши! Ну, чего вам автомобиль-то сделал! Что, некого давить больше? Фашистов дави, а технику не тронь!

От него стали шарахаться, а он прямо рыдал над расплющенным железом и всё причитал.

Вот именно такая «Сила через радость» и замерла поперек шоссе, когда Павел дал длинную очередь поверх пилотки водителя-немца. Над задним сидением автомобиля высилась фуражка с непомерно высокой тульей и спесиво поблескивал крупный монокль.

– Хальт, сволочь! – громко крикнул Павел, – Стоять! Выходи к чертовой бабушке!

Однако водитель и его пассажир сидели неподвижно, двигатель вездехода низко урчал.

– Глухонемые, что ли! – продолжал лютовать Тарасов, осторожно приближаясь к машине и потряхивая для убедительности стволом автомата, – Кому говорят, выходи к чертовой немецкой бабушке!

– Nicht verstanden, Herr Offizier! – проговорил, наконец, немец в пилотке.

– Я тебе, фашистское твое рыло, сейчас дам «нихт ферштанден»! Такого «ферштандена» задам, что у вас все черти в аду блевать будут! Не понимает он, видишь ты!

Павлу, правда, в душе водитель сразу пришелся по нраву: ведь он назвал его офицером. К тому же сам-то он тоже был солдатом, который становится врагом лишь в тот момент, когда попадает на мушку. Во всех остальных случаях солдат солдату ближе и понятнее, чем даже собственный офицер. Поэтому Павел решил смягчить тон:

– Ты это…, как тебя…, по-русски-то знаешь хоть немного? Ну, там…, конфисковано, руки вверх… Ну, чего уставился! Выходи на хрен к ядрене матери! И этого козла своего рогатого…со стекляшкой в глазюке вытаскивай. А то я сейчас, честное слово, пальну!

Вдруг шофер широко улыбнулся и ответил, сильно грассируя на немецкий лад:

– Пошиол на хирень…знаешь… Козиол рогатый…знаешь… Руки вверх…бистро, сволачь. Halt! Знаешь…

– А Гитлер капут, знаешь? – Павел самоуверенно улыбнулся в ответ, – Капитулирен!

– Ja, Ja… Kapitulation!

– Во, грамотный попался! Давай, комарад…, вытаскивай своего фашиста…, небось, генерал какой-нибудь…

– Oberst, Ingenieur…

– Чего? Полковник? Инженер? У нас инженеры без этих стекляшек ходят…и ничего! – Павел свернул кольцом пальцы и как будто одел их на левый глаз.

– Baron Eduard von Acheberg, – с полупрезрительной неприязнью, как показалось Тарасову, представил своего пассажира шофер.

Сам же пассажир сидел неподвижно, неестественно выпрямившись и по орлиному гордо задрав вверх маленькую голову в форменной фуражке, с моноклем, седовласый, сморщенный, по-старчески сухой.

Шофер вышел из машины, толкнув небольшую, короткую дверцу, и оказался высоким, стройным, светловолосым парнем того же возраста, что и Павел. Он ткнул себя пальцев в китель поверх второй пуговицы и произнес ясно:

– Alfred Adler, Arbeiter, Chauffeur…Sozialist!

– Чего?

Шофер еще раз ткнул себя пальцев грудь и по складам произнес:

– Я есть Deutscher Arbeiter… Немецкий рабочий…Альфред Адлер…name…имя… Я есть шофер, социалист…

– Ах, социалист! Может, еще и коммунист? Где ж вы, братья по классу, были, когда вас не было? А? Баронов своих возили? Со стекляшками?

Водитель залился краской, потому что явно понял Павла. Он виновато пожал плечами и растерянно развел длинными руками.

– Вытаскивай своего барона, пока я из него кишки не выпустил! – вдруг опять рассердился Павел, – Потом мне поможешь … Погрузим коробки и…вот ранец этот… Транспорт конфискован. Вот болтун наш Максимка Крепов обрадуется!

Альфред быстро закивал, обернулся к своему пассажиру, не садясь в машину, и что-то торопливо стал тому объяснять. Тот вскинул над моноклем тонкую, седую бровь и издал какой-то утробный, презрительный звук. Потом с ненавистью посмотрел на Павла и рывком открыл свою дверку. Через пару секунд он, высокий, старый, худющий, с чуть заметными седыми усиками над тонкой верхней губой, в свободном зеленом длиннополом макинтоше с плетеными погонами, с длинной черной тростью в руках, стоял около своего автомобиля и невидящим взглядом, похожим уже на взгляд гордого, знатного петуха, а не орла, как минуту назад, безучастно смотрел куда-то в сторону моря, за дюны.

– Молодец, барон! Или как тебя там? Смотри, не закукарекай у меня! – нагловато ухмыльнулся Павел, – Понятливый, вроде… Службу знаешь! Это тебе не фунт изюма, тут могут и в суп отправить! Стой себе там…или лучше вон иди за холмы, к морю, там такие же…петухи…сидят…уху варят… Может, нальют миску-то?

Барон точно понял Павла, потому что высокомерно кольнул его острым презрительным взглядом, фыркнул и добавил еще что-то особенно злое сквозь сжатые зубы.

– Ну, ну, не шипи! А то зубы вырву! – уже беззлобно, наслаждаясь победой над высокомерным противником, ответил Павел и тут же строго кивнул Альферду на коробки: – Чего стоишь, как не родной? Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Хватай да швыряй в свою танкетку! Только, гляди, ранец не трожь! Это моя забота.

Коробки в считанные секунды были свалены на заднем сидении, возвышаясь над машиной неровной, остроугольной горкой. Павел первым уселся на переднее сидение и взвалил на колени тяжеленный ранец с пистолетами. Альфред поспешно занял свое место за рулем. Дымок обдал сизым облачком старого полковника, но тот даже не пошевелился.

Альфред небрежно козырнул своему начальнику и как будто даже озорно подмигнул. Для него, как казалось, та старая жизнь закончилась и теперь начинается новая, пусть и непонятная, неизвестная. Но если она будет выглядеть также не страшно, как теперь, а те, кто ее принесли на своих штыках, будут похожи на этого задорного русского солдата, то все еще сбудется, все примет нужную форму. Чем они плохи – тем, что говорят на своем смешном языке? Ну, и пусть себе говорят, зато не смотрят с такой спесью, как этот барон, и не гавкают пока, как нацистские ублюдки в черных кителях. Они, по-существу, больше свои, чем те, которые кичатся своей баронской породой или нагло плюет на всех с высоты своего нового положения – этих чертовых мюнхенских мясников и полуграмотных нацистских выскочек.

Альфред несколько успокоил себя этими мыслями и в довершение подумал, что лучше сейчас держаться в стороне от спесивого прусского офицерства, к древнему роду которого и принадлежал его сухой и скрипучий, как валежник, старый барон. С них один спрос, а с него другой. Он – солдат, он – лицо подневольное, а эти пусть теперь сами за все отвечают. Они всегда были классовыми врагами! Козлы рогатые! Пусть идут на этот, на свой баронский «хирень»! Это русские уже давно очень хорошо придумали. Пора и нам…

Барон отвернулся и с раздражением ударил тростью об асфальт. Он-то всегда подозревал таких, как Альфред Адлер, в том, что они в любой момент предадут. И нацисты, безродные псы, такие же! Будь он проклят, этот мир злобных плебеев, что нацистов, что большевиков, что социалистов! Взбунтовавшиеся рабы, нечисть, подлые истерики, недоучки!

Барон никогда не доверял ни Адольфу Гитлеру, этому художнику-неудачнику, дешевому австрийскому маляру с бесноватыми глазенками и серой кожей, тупому капралу, ни Геббельсу, крикуну и вруну, бездарному писаке, скандальному мелочному репортеру, ни Борману, самоуверенному ублюдку с наглой уголовной рожей, и уж тем более, Гимлеру, законченному спесивому садисту и круглому идиоту. Барон был вынужден вступить в их партию в тридцать восьмом году, потому что заботился лишь об одном: сохранить для своего рода его законное место на той божественной вершине власти, которую он занял шестьсот лет назад. Прусская аристократия, особенно та, что врастала своей древней корневой системой в восточные земли, была поставлена в самое опасное положение – рядом были русские большевики, вечно обиженные польские шляхтичи и их жадные магнаты. Он очень хорошо понял, что сказал русский солдат, потому что не раз это слышал от русских и литовских поденщиков и батраков, всегда работавших в двух их родовых имениях за кусок хлеба, миску рыбного супа, пинту пива, рюмку шнапса и медную мелочь. Правда, тогда плебеи не смели так обращаться к нему, к аристократу, зато друг с другом разговаривали и не так!

Он знал, что наци такие же, как и эти, социалисты и большевики, а сегодня они лишь его временные союзники, потому что заняты бойней со своими товарищами по ненасытному классу рабов за жирные куски, и им пока не до него. Неважно, какого цвета у них знамена, на каком языке изъясняются между собой, важно лишь то, что у них в крови, а там все предельно ясно. Плебеи, рабы, поденщики и батраки с амбициями вождей!

Но непременно придет момент, когда они захотят забрать себе всё, поскольку у них гипертрофированно развиты дикие варварские инстинкты, а у этого нет границ, потому что нет породы и нет воспитания. Быть с ними в одной политической партии – единственный шанс оттянуть неизбежный конец. И вот он наступил: победили те, кто оказался многочисленней, как истинная варварская орда, как монголо-татарские завоеватели, как Чингисхан со своим кровожадным войском. Впрочем, их, германские орды, были ничем не лучше. Те же алчность, жестокость, нетерпеливость и нетерпимость. Он никогда бы не поддержал нацистов своим вступлением в их партийную собачью стаю и службой в их самоуверенной армии (пусть даже инженером по оборонным фортификациям), если бы не надеялся, что с их помощью большевистская угроза отодвинется дальше от его имений в сторону холодного Урала, а высокомерные польские шляхтичи перестанут, наконец, гадить на границах. Но он просчитался, хотя, положа руку на сердце, следует признать, что просчитался бы в любом случае, потому что время благородного, аристократического феодализма давно уже сменилось эпохой кровожадного, ненасытного плебейского феодализма.

Барон размышлял об этом и, сделав свои окончательные выводы, с раздражением ударил тростью об асфальт.

– А ну-ка, постой! – вдруг вспомнил что-то Павел и быстро выскочил из машины, оставив на переднем сидении ранец.

Он сделал два шага к старому барону, хитро заглянул ему в глаза и вдруг с силой рванул в стороны полы плаща. Барон отшатнулся, но Павел обхватил его за тонкую талию рукой, будто девушку, и в мгновение ока выхватил из кобуры на поджатом животе «вальтер». Он потряс им в воздухе и подмигнул барону:

– Это тебе, дедушка, теперь ни к чему…, а то, чего доброго, пальнешь в затылок…

Барон побагровел, оттолкнул Павла и замахнулся на него тростью. Но Павел перехватил ее, вырвал из рук и с силой швырнул подальше в песок, к дюнам. Барон широко раскрыл возмущенные глаза, монокль слетел, повис на длинном шнуре.

– Чего зыркаешь, гад? Пшёл отсюда! – рыкнул Павел и, подхватив опять ранец, плюхнулся на переднее сидение.

Альфред обескуражено замер за рулем, искоса, теперь уже со страхом поглядывая на Тарасова.

– Вперед, комарад! Жми на всю железку! – ответил злым взглядом Павел и неожиданно надавил рукой на клаксон в центре руля. Машина издала громкий, трубный звук и тут же, отпущенная Альфредом, поднимая пыль, вывернула на шоссе.

Сзади продолжал стоять, покачиваясь, старый барон. Лицо его уже было по обыкновению благородно бледным, растерявшим всю свою возмущенную краску, длинные ноги в высоких сапогах мелко подрагивали. Вот уж для него жизнь начиналась совсем, неверное, не такая, как для его шофера рядового Альфреда Адлера! Впрочем, думал с некоторой надеждой барон, еще никто не знает, чем все это кончится, или, быть может, где и как продолжится. Их род продержался целых шестьсот лет, а эти все появились совсем недавно – одни вот-вот подохнут после двенадцати лет кровавого кошмара, а другие, быть может, еще сколько-нибудь протянут, но все равно закончат почти также. Рано или поздно рабы будут распяты, а дороги по-прежнему поведут в благородный Рим! Распятые рабы – это тихие часовые на вечной дороге цезарей. И пока еще нераспятые, пожалуй, тоже…

…Шоссе закручивалось пыльной лентой, уходя в сторону от моря к смешанной роще и к далеким, стройным соснам, словно прорисованным на фоне вечернего, холодеющего неба. Черный дым, уже редкий, косо курился за рощей, время от времени оттуда долетали короткие звуки, похожие на лапающиеся пузыри.

– Добивают гадов! – хмуро констатировал Павел, поглаживая ранец на коленях.

Альфред удивленно покосился на Павла, но тот ткнул пальцем вперед и пробурчал:

– На дорогу смотри…

Это было сказано очень вовремя, потому что сразу за поворотом, заслоненным высоким песчаным холмом с редким обнаженным кустарником, на автомобиль выскочил грузовик без тента. В кабине, кроме шофера, сидел офицер, а в кузове тряслись, держась за борта, семь солдат с автоматами за плечами.

Альфред резко выжал тормоза, и Павел, хватаясь за свой ранец, клюнул головой вперед.

– Эй! Убьешь! – возмущенно и испуганно крикнул Павел.

Еще немного и оба автомобиля, немецкий легковой вездеход и русский грузовичок, называемый в обиходе «полуторкой», столкнулись бы лоб в лоб.

Пожилой шофер в пилотке, с морщинистым, серым лицом и нависшими на глаза кустистыми бровями выскочил на подножку грузовика и зычно заорал на Альфреда отборным матом. Альфред сначала очумело завертел головой, но вдруг оскалился и ответил по-немецки что-то такое крепкое шоферское, что не требовало перевода.

Машины стояли друг против друга, чуть под углом, и чтобы разъехаться одна из них должна была сдать назад. Но дверь пассажирского места открылась и на шоссе спрыгнул высокий, крепкий капитан в фуражке мятым блином. Над кабиной нависли любопытные лица солдат, двое из которых были в зеленых касках, а остальные в аккуратных, новых пилотках.

Капитан, небрежно махнув рукой своему водителю, медленно обошел спереди грузовик и, щурясь, стал пристально рассматривать немецкий автомобиль. Павел немного приосанился, но с места не вставал.

Тонкими, как будто даже музыкальными пальцами, офицер приподнял фуражку за плоский, широкий козырек. Его светлые глаза словно ощупывали бежевое железо машины. Капитан привычным движением, точно трогал тонкие, деликатные струны, пробежал пальцами по своей портупее, по ремню, нежно тронул косо сидевшую на боку кобуру. Он о чем-то сосредоточенно думал.

– К машине! – вдруг с властными, металлическими нотками в голосе, крикнул он солдатам, даже не повернув назад головы.

Солдаты разом встрепенулись, завозились наверху и мгновенно посыпались на шоссе, топая кирзовыми сапогами и расправляя ремни автоматов.

Капитан вплотную подошел к сидящему на своем месте Павлу и холодно посмотрел на него сверху вниз.

– Документы, старший сержант, – произнес он сухо и отрывисто.

Павел, еще даже не разглядев офицера, с испугом вспомнил, что документы он оставил у старшины Солопова перед выходом к немцам, и показать ему капитану нечего.

Он вскинул глаза и тут же замер с приоткрытым ртом, будто пораженный чем-то. Прямо перед ним, на виске чуть наклоненной красивой, светлой головы офицера отсвечивала нежная синеватая родинка величиной с горошину.

Тарасов много раз видел ее во сне, просыпался и скрежетал зубами от бессилия, что не может дотянуться до нее, не может прервать ее спокойную и самоуверенную жизнь, в то время как ее обладатель прервал жизни двадцати человек тогда, в самом начале марта сорок четвертого года, той прохладной ночью на хуторе Самохова Мельница.

Дрожь пробежала по напряженной спине Павла, он резко побледнел и еще крепче сжал руками постромки ранца, давившего на колени. Теперь он ясно видел лицо капитан, узнал его, но взгляда не мог оторвать лишь от той родинки, что сейчас так близко была от него. Приказ младшего лейтенанта Куприяна Куприянова тяжелым звоном ударил в голове: выжить, найти и убить, отомстив за всех.

Подумать только, здесь, на Куршской косе, в десятке километрах от сожженного, порушенного Кенигсберга он, наконец, встретил своего заклятого врага! Сколько раз Павел думал, что тот погиб или пропал без вести, что ушел к немцам или до сих пор скрывается где-то у бендеровцев под Ровно! Сколько раз он строил планы – сразу после победы взять отпуск и вернуться в те места, чтобы найти эту сволочь и убить! Приказ Куприянова никто отменить не мог, потому что его самого уже давно не было на свете.

И вот теперь он тут, рядом, тот самый Сотрудник. Он ведь и имени его не знает! Но достаточно выхватить автомат и выстрелить ему прямо в лицо. Но как потом оправдаться! Даже тогда, по свежим следам предательства, ему не поверили и самого же и отправили на смерть в штрафную роту. Его, а не истинного предателя, обвинили в трусости, в предательстве.

Павел хмуро посмотрел на капитана, ожидая, что тот узнает его. «Сотрудник» в самом деле стал теперь пристальнее рассматривать Тарасова, даже наморщил лоб, будто пытался что-то вспомнить.

– Документы, воин! – повторил он еще строже.

– Нет у меня документов…, товарищ капитан, – хриплым, будто усталым голосом, ответил Павел, по-прежнему не шевелясь, – Я из войсковой разведки…, отдельная рота капитана Вербицкого. Нас сюда троих отправили для…разведки…, на всякий случай… А на задание мы документов и наград с собой не берем… Тарасов моя фамилия… Павел Иванович. А вы кто будете, товарищ капитан? Почем я знаю…

Павел рассердился на себя за то, что так неосторожно назвался разведчиком, потому что, если «Сотрудник» предатель, то и эти его солдаты тоже. Может быть, это переодетые диверсанты? Ведь только что тут стреляли, и вон до сих пор черный дым идет в небо за лесом! Может быть, это они пробивались? Почему бы и нет: переодеться и пройти по тылам!

Капитан дернул на себя коротенькую дверь вездехода, резко распахнул ее, потом отступил на шаг и крикнул своим:

– К бою!

Сам же выхватил из кобуры ТТ и направил его в голову Павлу. Альфред побледнел и даже громко икнул.

Солдаты мгновенно окружили автомобиль и выставили вперед черные стволы автоматов. Наступила тишина, какая обычно бывает вечером в безветренную погоду. Но тогда она умиротворяет, ласкает душу. Эта же была тишина иного свойства – тут все натянулось, точно струна, и готово было в любую секунду разразиться грохотом пальбы.

– Вы кто? – громко выкрикнул Павел, сжав еще крепче постромки рюкзака.

– Оперативная группа СМЕРШа штаба фронта, – прошипел сквозь зубы «Сотрудник», – выходите! Руки держать над головой. Немцу своему скажите, чтоб не дергался. Пусть тоже выходит.

Павел покосился на белого, вспотевшего Альфреда и сказал:

– Это контрразведка… Выходи…, осторожно. Разберемся…

Альфред кивнул как-то очень бессмысленно, как будто ничего не понимал, но все же он медленно открыл свою дверку, потом занес обе руки себе за голову, на затылок, сцепил их там в замок, и, согнув в коленях длинные ноги, стал буквально выползать из машины. Павел привычно отметил про себя, что у того, пожалуй, хорошие сапоги, ладные, новые, чищенные, а вот у него по-прежнему, как были всю войну, разбитые ботинки и грязные обмотки, так они и есть поныне. Но эта мысль лишь мелькнула, на ее место немедленно вернулись три другие мысли: узнает ли его предатель, как быть теперь без документов, как ликвидировать их всех разом.

Он осторожно вынес из машины одной рукой ранец, поставил его рядом с дверцей, ближе к колесу, и тоже медленно стал выходить на дорогу. Капитан отступил еще на шаг.

Павел выпрямился и замер с поднятыми и согнутыми в локтях руками.

– Мне твоя личность, старший сержант, знакома, – сказал вдруг капитан и еще пристальней стал всматриваться в лицо Павлу, – Мы встречались?

– Никак нет…, товарищ капитан…, – прохрипел Павел напряженно, – Не могу знать… Я вас не узнаю.

– Ты на каком фронте воевал до этого? – продолжал настаивать капитан, не спуская глаз с Павла.

– На Ленинградском, – соврал Тарасов первое, что пришло в голову, – Я тут всего полтора месяца…, а до того в резерве был…, на переформировании.

– На Ленинградском? Резерв? – задумчиво протянул капитан, – Не знаю…, не бывал там.

Он вдруг что-то сообразил и тут же спросил:

– А на гражданке…, до войны чем занимался? Откуда ты?

– Тамбовские мы, крестьяне…, колхозники то есть… В Красной армии служил срочную…, в Забайкалье… Война началась…, мобилизовали…

– Тамбовские? Не знаю я тамбовских. Не бывал там…и в Забайкалье не бывал… Но личность твоя мне определенно знакома. Ты на Украине не воевал, боец…?

– Никак нет, – торопливее, чем следовало, буквально прервал капитана Павел, – Мы тамбовские, товарищ капитан, а воевали на Ленинградском, потом в резерве…, нас там продержали почти три месяца…, потом назад…, я ранен был один раз…в подвздошье. В госпитале был…

Павел говорил это, пытаясь отвлечь капитана от его воспоминаний, потому что любые мелкие подробности уводили далеко в сторону. Павел чувствовал это, знал по собственному опыту службы в разведке, и теперь, что называется «заговаривал зубы» капитану, ловко смешивая правду с ложью.

– Ранен, говоришь? – капитан мучительно морщил лоб, – Как ранен? Чем ранен? Пуля?

– Никак нет, товарищ капитан, осколок. Во время атаки…

– Ну, ну! – капитан опустил пистолет и заглянул в машину, – А это что у тебя?

– Коробки, товарищ капитан… Дрянь всякая… Ириски, мед и шоколад… Склад там один нашел… Мои товарищи потерялись…, а я вот думаю, привезу нашим… Пожрать… Голодно ведь! Тылы отстали… Мне товарищ капитан Вербицкий велел…

– Склад? Так ты, боец, мародер!

Капитан за этим страшным на войне словом даже забыл то, что лицо этого хитрого солдата ему кого-то напомнило.

– Да что вы говорите! – возмутился Павел и опустил руки, – Да как можно! Мне командир отдельной разведроты капитан Вербицкий приказал! Людей ведь кормить надо, а эти гады жрут…галеты, тушенку!

– Мародер! – убежденно заключил капитан и хмуро покачал головой, – А в ранце у тебя чего?

– Так…я нашел… У фрицев…

Капитан присел рядом с ранцем, отбросил жесткую крышку, заглянул в него и поднял на Павла сначала изумленные, потом ставшие окончательно беспощадными, а потом уже даже почти радостными, глаза. Все эти чувства, сменяя друг друга, пролетели сквозь его сознание, как сквозняк из одного распахнутого окошка в другое, поднимая вихри на пути.

Павел ясно прочитал в его глазах два варианта своей ближайшей судьбы – если капитан действительно из СМЕРШа, и до сих пор скрывается от возмездия, то он доставит Павла в штаб фронта, а если все это маскарад, то сейчас его и шлепнут вместе с немцем, хотя тот, вроде бы и свой для них.

– Разведчик, значит? – протянул капитан и медленно выпрямился, – Говоришь, капитан Вербицкий послал, а ты, выходит, инициативу проявил…хавку отобрал, и оружие вот… Не знаю я никакого Вербицкого, а вот твоя рожа мне определенно знакома. Врешь ты все…и про фронт, и про ранение…

– Да нет же, товарищ капитан! Вербицкий послал…, да мы тут рядом. Давайте вместе съездим, так вы лично убедитесь. И оружие я капитану везу… Не бросать же!

– Ты что мне тут командуешь? А ну сдай автомат…

– Так я его уже и сам в машине оставил, товарищ капитан…, вон на полу лежит.

– А машина у тебя откуда? – вдруг сообразил еще что-то капитан.

– Остановил… Конфискация…для дела. В ней один оберст ехал, со стекляшкой. Старый такой…у него палочка еще… Фон барон какой-то. А это его водитель – Альфредом звать. Он рабочий…, говорит…, это…вроде как социалист…, пролетарий, в общем…

– Пролетарий? А у этого пролетария документы имеются?

– Не могу знать, товарищ капитан… Не проверял.

– А говоришь, разведчик, – капитан презрительно скривил губы, – Я бы такого в штрафроту сразу…

Павел вздрогнул, это не укрылось от капитана.

– Чего дергаешься? Был там уже, небось? – капитан зло сощурился, что-то быстро соображая.

– Никак нет…, не был… Мы в резерве…потом ранение…, а сначала Ленинградский фронт…, здесь недавно…, товарищ капитан, – Павел частил, пряча глаза.

Он вдруг подумал, что надо играть в дурачка, изображать из себя простенького деревенского увальня. Похоже, капитан попался на эту уловку, потому что из подозрительных его глаза стали презрительными, в них мелькнула досада и в конце концов пренебрежение к этому недоумку и вруну. Потому что он никакой не разведчик, думал капитан, а обыкновенный мародер и ловкач, а документы свои специально не взял или даже потерял по пьянке. Вон рожа какая помятая! Ботинки нечищеные, обмотки… Ну и разведчик! Сейчас тут многие пьют от безделья! Награбил на немецком складе ирисок с медом, оружия вон сколько собрал, да еще какого! В штаб его!

Капитану понравилась и машина. Он знал в них толк. Улов на этом пустом шоссе оказался неожиданно щедрым: и немец с автомобилем, и этот мародер, и мед, ириски, да еще шоколад, и полный ранец великолепного оружия. Да это все за месяц не соберешь! А тут на тебе! И все-таки, рожа у него знакомая…

– Как, говоришь, звать-то тебя, солдат?

– Тарасов, – ответил Павел мрачно, думая, что все сейчас начнется сначала.

– Много вас…Тарасовых… Всех не упомнишь, – капитан сказал это, будто выплюнув надоевший кусок изо рта.

Он повернулся к своим и со свинцовыми, тяжелыми нотками в голосе приказал:

– Этих двоих в кузов, связать. Марков! За руль вездехода. А ну-ка вскрой вот этот ящик, что сверху.

Марков, среднего роста, совершенно неприметный, светло-русый ефрейтор лет двадцати трех быстро выхватил с заднего сидения коробку, поставил ее на шоссе, поддел крышку длинным немецким ножом, который до этого висел у него на ремне, и откинув крышку, поднял веселые глаза на капитана:

– Камфеты, товарищ капитан! Ириски!

– Конфеты, а нет камфеты, деревня! – проворчал капитан, нагнулся и взял две или три ириски.

Он изучающе осмотрел одну из них, потом надорвал бумагу и сунул конфету себе за щеку. Все смотрели на него так внимательно, будто капитан ставил какой-то очень важный опыт.

Опыт, видимо, удался, потому что капитан чуть расцвел, оживился.

– Люблю наши ириски! А немецкие впервые пробую. Хороши, однако! – заключил капитан и, зачерпнув добрую пригоршню конфет, сунул ее себе в карман бридж.

Он строго окинул всех холодным взглядом и повелительно крикнул:

– Ну, чего встали! Исполнять!

Солдаты засуетились, стали толкать в спину Павла и Альфреда, быстро и умело скрутили им руки за спиной сыромятными ремешками и легко забросили, будто два мешка, в кузов грузовика. Звонко хлопнули дверцы, Марков завел двигатель вездехода, а солдаты запрыгнули в кузов, с безразличием наступая на ноги арестованным.

Грузовик, а следом за ним и легковой вездеход, тронулись друг за другом в обратную сторону от роты Павла Тарасова.