12. Слухи
Осень и зиму сорок четвертого года Павел Тарасов запомнил как один длинный, шумный и дымный день. Шли непрерывные бои за Белоруссию, Прибалтику, Польшу и Венгрию. В августе и в начале сентября были взяты Румыния и Болгария. Последняя – без единого выстрела. Просто в одночасье она сместилась с гитлеровской Оси в сторону Советской России и союзников. Страна не участвовала ни в каких сражениях, хотя ее столица и пострадала от английских и американских бомбардировок. Вошедшие в Болгарию, как нож в теплое масло, войска 3-го Украинского фронта как будто было отведены на отдых.
Однако пересечение с боями предвоенной границы СССР для Украинских, Белорусских и Прибалтийских фронтов, с одной стороны, стало облегчением, а, с другой, усложнило положение вещей.
Многие сначала поговаривали, что тут войне конец, потому что Сталин и его западные союзники договорятся о прекращении боевых действий и о выводе советских войск на собственную национальную территорию. Дескать, страна освобождена, враг повержен, сильно ослаблен, и его окончательное уничтожение уже не забота Советского Союза, а дело исключительно западно-союзническое. Это им, мол, предстоит договариваться между собой и с противником о новых границах и, главное, условиях. Перед СССР якобы во весь рост стоит теперь другая важная задача – ее дальневосточные рубежи и проблемы раздела Китая и Маньчжурии между странами-победительницами, а именно СССР и Америкой (в том числе, в тихоокеанском гигантском водном пространстве). Нужно заканчивать, мол, дела со строптивой Японией – она должна ответить за всё.
Россия, дескать, не сможет держать оба фронта, столь удаленные друг от друга, и не сумеет найти нужные военные ресурсы для всего этого.
Сталин, однако, совершенно не собирался останавливаться на границах страны, да и союзники отчетливо понимали, что удачно развернувшееся наступление советских войск на запад нельзя прекращать ни в коем случае, иначе им, союзникам, придется очень туго. Но это содержало в себе и будущие проблемы – Сталин тащил на плечах своей армии в Европу не только освобождение, но и чуждую миру идеологию, а также и форму правления, против сути которой тот же мир уже выступил, объявив войну Адольфу Гитлеру. В этом состоял великий драматический абсурд времени.
Павел Тарасов столкнулся с его первыми, чуть заметными признаками уже в Кенигсберге в последние месяцы войны. Он не знал, когда именно он лично пересек границу своей страны и вступил в не нашу Европу. Уже давно, еще идя по Западной Белоруссии и Прибалтике, Тарасов ощутил совершенно другой климат общественных отношений и даже почти враждебную ему и его стране западную культуру. Люди смотрели из-под бровей, стремились как можно меньше, короче общаться с освободителями, и нередко отказывали под надуманными предлогами в самом простом и насущном. Освобождение, которое несли им русские, часто воспринималось ими, как очередное насилие, лишь немногим лучше того, от чего они освобождались.
Странным показалось Павлу Тарасову многое еще до пересечения границ. Партизаны, например, действовавшие на советской территории, вышли из лесов и тоже вдруг оказались совсем не такими, какими представлялись во время боев – многие немедленно разошлись по домам, кое-кто продолжал тайком грабить население, а некоторые никак не могли привыкнуть к военной дисциплине и вели себя в войсках, как вольные стрелки. Среди них, уже ближе к границам, оказались и иностранцы – поляки, чехи, венгры, прибалты и бывшие военнопленные союзнических войск. Случалось, что попадались даже итальянцы и французы. Их, правда, было очень немного, но все же было. СМЕРШ требовал от фронтовой разведки особенно пристального к ним внимания.
В деревнях и селах, поблизости которых действовали интернациональные отряды, вдруг обнаруживались новорожденные детки, отцы которых далеко не обязательно общались на том же языке, что и Павел Тарасов. Уж не говоря о вплетении в генетику местных русских крестьянских и некоторых городских родов чистейших немецких генов!
…В те скоротечные месяцы задания, выполняемые разведывательным подразделением капитана Вербицкого (он получил повышение в звании поздней осенью сорок четвертого), как раз и были связаны с выводом в расположение войск партизанских групп и даже целых соединений, и передачей их в руки СМЕРШа для дальнейших проверок. Недоверие к этим людям очень удивляло Павла. Дважды он выводил на свои позиции отряды, в которых были иностранцы (два итальянца, француз и семеро поляков) и их тут же изолировали, а вместе с ними иногда сажали под замок и русских.
Это было самым неприятным в работе особой отдельной разведроты Вербицкого и отвлекало от того, чем была занята вся армия – кровавыми боями за каждый пятачок теперь уже не своей земли. Каждый раз направление за линию фронта возвращало Павла назад – в тот сорок третий, когда на Украине распознать врага, отличить его от союзника или даже друга, было делом необыкновенно тяжелым. Вообще очень многое претерпело изменения в его фронтовой службе. Приближающийся постепенно мир казался куда менее понятным, чем длящаяся вот уже почти четыре года война.
А еще в самом конце ноябре сорок четвертого года через одного командированного из Москвы офицера войсковой разведки до него дошло письмо от Маши. Оно было очень откровенным, потому что избежало проверки военной цензурой.
«Пашенька, погиб наш Герман Федорович Тарасов. Это произошло в Венгрии 19 октября. Есть такой у них город Кишуйсаллаш. Убили его там во время боев. Представь, генерала, заместителя командующего 53-й армии! У него и без того, еще с лета сорок первого, были ранения. Он и командовал тогда на Севской операции раненым, с носилок. Вот такой был человек! Я реву уже месяц о нем. Ведь он так нам помог! И тебе, Пашенька! Земля ему пухом! Я тебе еще скажу, что даже ходила в церковь, поставила ему свечку за упокой, и заказала, чтобы молились за его золотую душу. Мне не стыдно, Паша! Пусть я не верующая, да и он, наверное, тоже не веровал, но ведь есть же такое! Ходят люди туда, а сейчас особенно! Кто тайком, а кто и открыто. Я вся в платок завернулась, в мамин, в серый (помнишь?), была без формы, разумеется, и прямо к батюшке. Он меня внимательно выслушал и тяжело так вздохнул, а сам старый, седой весь, худющий. Говорит, душа русского воина прямо в Рай поднимается. Но все равно обещал молиться лично о нем. Ты уж прости меня, что я так сделала, но очень мне тяжело, Пашенька! Ведь он родной человек был, здесь у меня больше никого, и ты вон как далеко!»
Дальше она писала о том, что в Москве быт постепенно налаживается, что становится легче, потому что давно уж нет бомбежек. Правда, карточки на всё! Но уже появились кое-какие коммерческие магазины и даже рестораны. Там принимают деньги, однако такие большие, что даже мимо проходить страшно. Чаще всего в ресторанах, на Горького, в Столешниковом и в Кузнецком, засиживаются фронтовики-офицеры после ранений. Спускают всё до копейки, пьют, бузят! Есть случаи, когда их оттуда прямо в штрафбаты отправляют. Маша оформляла некоторые такие дела даже на офицеров СМЕРШа, то есть передавала их в распоряжение особых комиссий наркомата обороны.
«Две недели назад, – писала Маша, – двое СМЕРШевцев так напились, что заставили всех в ресторане подняться и слушать, как они горланят «Катюшу», держа при этом всех под дулами двух пистолетов. Началась драка, один артиллерист, подполковник, был ранен СМЕРШевцем из ТТ, но и сам успел легко прострелить ему ногу, только мякоть задел. Ворвались милиционеры, а среди них каким-то образом оказался большой чин из МУРа, тоже, между прочим, совсем не трезвый. Он почему-то один из всех милиционеров сразу встал на сторону бузотеров и тоже достал пистолет. В драку ввязалось три майора-пехотинца, а там уж и какие-то спекулянты со справками об инвалидности, и такое началось! Стулья летали, зеркала кололись, а бутылок побито ужас сколько! Какой-то женщине сломали нос, а другой, жене морского офицера, капитана второго ранга, серьезно повредили руку. Этих двух СМЕРШЕВцев и МУРовского офицера мы сразу оформили в штрафбат, на Второй Белорусский фронт. Их судили уже на следующий день, лишили званий, наград и тут же на фронт, под конвоем. Дали по три месяца каждому. Все говорят, не выживут. Смертники, мол, они. Вот и погуляли! Представь!
А еще я случайно встретила на Петровке твоего старого знакомого Турчинина. Он оправляется после ранения. Всё лицо в шрамах и нет левого уха. Говорит, от взрыва гранаты. Он мне шепотом рассказал, что вашего Рукавишникова (помнишь же такого из охраны маршала Буденного!) тоже, как и тебя, отправили в сорок третьем в штрафбат. Он там целый месяц воевал, потом ему все вернули и направили куда-то на юг. Он бился в Крыму и там опять угодил в штрафные. Но не то во втором, не то в третьем бою был тяжело ранен и лечился в уже освобожденном Киеве. Турчинин рассказывал, что Рукавишников лежал сначала в одном госпитале с генералом армии Ватутиным. И даже был на его похоронах. Салют там в память о Ватутине дали огромный. Значит, Рукавишников был почти в тех же местах с тобой одновременно. Ему больше офицерского звания не вернули. Сейчас он тоже где-то рядом с вами. Может быть, даже рядовой. Я спросила, за что его дважды в штрафники отправляли (это же редкость какая!), а Турчинин смеется и говорит, что оба раза из-за женщин – не поделил с начальством, драку устроил. А начальство-то в обоих случаях старшего звания. Говорит, его даже расстрелять хотели. Но учли особые заслуги, все же в нашей системе с юности служил, в охране и на оперативной работе.
Я спросила Турчинина, откуда он все это знает, а тот смеется, хитрит чего-то. Они с Рукавишниковым, оказывается, давно друзья и имеют какую-то связь через почту или общих знакомых. Тебе передает приветы.
Вот такие у нас дела! А Турчинин тоже собирался на фронт и опять же куда-то на запад.
Береги себя, Паша! Главное, дожить до окончательной победы!»
Павел подумал тогда, что тыл живет все той же жизнью, что и раньше: шумной, бездумной, по-своему опасной (какой может быть лишь городская опасность, а не боевая!) и приятной одновременно. Он сам никогда не бывал в ресторанах и как там люди бузят не представлял себе. Попади он в такой ресторан, то сгорел бы от стыда, что на него все смотрят и что надо уметь за столом культурно сидеть, а он и не знает, как. Там, конечно, много замечательных женщин и шикарных мужчин, с деньгами, с важными лицами, богатых, удачливых.
Вот, мечтал Павел, закончится война, он накопит немного денег, купит пиджак, серый в искорку, штаны синие, из офицерской ткани, черные штиблеты, возьмет под ручку Машу, и они важно пойдут в Столешников переулок, в самый дорогой ресторан, который непременно с хрусталем, с водкой в графинах (это он от многих слышал, что в ресторанах водку только из графинов пьют, а не из бутылок), с белым хлебом, с икрой, с черной и с красной, и с крахмальными салфетками. Он купит Маше бутылку сладкого вина, фрукты, шоколад и мороженое. А еще всенепременно – цветы! Белые, красные, желтые – всех цветов, чтобы как надувные шарики. Он ни за что не будет там много «бузить», но для порядка непременно какому-нибудь наглому тыловику или спекулянту из-под стола покажет кулак. Пусть знают, с кем тут сидит его Маша! И кто он сам такой! Ведь в ресторане так и положено – чтобы уважали. А для чего еще туда ходят люди? Ну, еще поесть, и выпить, и мороженое чтоб было… Всё, как у людей! Эх дожить бы! Уцелеть как-нибудь…
То свое приключение в Лиде с коварной Ириной он постарался выкинуть из головы, но каждый раз, когда представлял себе стол в ресторане, с ослепительно белой скатертью, с серебристой водкой в графине, то перед ним выплывала в памяти салатница с желтым гусиным паштетом и нашпигованными яйцами. И еще иногда вместо Маши напротив него, в мыслях, оказывалась Ира, либо Маша начинала очень ее напоминать. Это сильно беспокоило Павла, будоражило сознание, путало не на шутку.
«Вот, что значит, оккупация! – злясь на себя, думал Тарасов, – Вот, что значит предатели! Прямо железной хваткой за глотку могут ухватить! Дышать не дают! Ну, кой черт мне ее гусиные паштеты с яйцами!»
1945-й год начался беспрерывным продвижением на запад. Немцы сопротивлялись отчаянно, гибли целыми ротами и полками, а наши потери заметно сократились. Самыми стойкими были черношкурые эсесовские части, полные упрямых бойцов.
Ведение в их тылах разведки было очень затруднительно: дивизии и отдельные штурмовые группы СС были обеспечены собственной контрразведкой, выращенной в их же необыкновенно агрессивной среде, и любые попытки проникнуть в тылы заканчивались провалом.
Это нервировало командование, что сказывалось на отношении к разведчикам: вы, дескать, ни на что не способны, вам только с окопными частями воевать, а тут, как только попадается зубастый зверь, так вы сразу лапки кверху и в кусты.
Капитан Вербицкий бесился так, что за зиму стал весь серым, морщинистым и худым. Это при его-то росте и природной фигуре, как с восхищением выражался Солопов! Капитан был дважды легко ранен, но даже не обращал внимание на мокнувшие бинты, на кровь, на головную боль (пуля чиркнула по макушке, сорвав волосяной покров, кожу и отбив осколок от черепа), на жалобы личного состава о том, что недосыпают, сильно устают. Рота потеряла на заданиях треть опытнейших разведчиков. Те, кто не возвращались, как правило заносились в списки без вести пропавших, но все понимали, что они, скорее всего, убиты. В плен фронтовой разведчик сдаться не имел права, это было равносильно предательству. Поэтому в разведке более всего боялись ранения, вследствие которого разведчик может оказаться в бессознательном состоянии. Было негласное правило: если не можешь вынести из боя или из чужого тыла своего, окажи ему последнюю помощь – убей его. Если он сам в состоянии уйти из этого мира, то не мешай, не перехватывай его руки. И не оставляй следов, а ведь обычная могила как раз и была самым заметным следом. Поэтому тела закапывали без холмиков и положенных примет, и забывали, где. При них не было документов или наград и даже оружия.
Роту пополняли за счет разведчиков 1-го Белорусского фронта, чуть позже, в начале апреля сорок пятого, попавшего под переформирование.
Павел много раз отправлялся в тылы в составе разведгрупп и всегда возвращался невредимым, да еще с уловом – то гауптштурмфюрера СС притащат его люди, то штрурмбаннфюрера, а один раз даже целых двух подвыпивших штандартенфюреров СС и сопровождавших их обер-шарфюреров. Приходилось учить знаки различия и соответствия эсесовских званий званиям вермахта и советским военным чинам.
– Все они там фюреры! – ворчал капитан Вербицкий, – Штурмбанфюрер… Кажется ого-го-го, какая птица! А всего лишь майоришка! Или этот вот…обер-шарфюрер! Звучит! А оказывается, вонючий фельдфебель, мать его вверх тылом и по всей ее фашистской морде! Зато штандартенфюрер – полковник, оберст еще по ихнему, по-армейски, значит. А тут одного наши из второго взвода схватили, так, пока волокли, никак не могли разобраться, что за зверь такой. Кто, спрашивают, а он глазами хлопает и лопочет чего-то – штурмшарфюрер, мол, и всё. Какой такой фюрер? Офицер, не офицер? Все, вроде, при нем. Крест даже на шее, побрякушки какие-то… Притащили, рады-радешеньки! А оказался всего лишь штабс-фельдфебелем…, ну что-то вроде нашего старшины. Возвращался с побывки, нацепил для своих…для семьи, значит, разных значков там, крестиков, даже кортик при нем… Дескать, видали какой у вас сукин сын героический, а снять, наверное, не хотелось на обратном пути… Нравился себе, идиот! Наши как сороки на блестящее – хап его, сердечного, и приволокли. А он у них там, оказывается, по хозяйственной части чего-то! Каптерка у него в полном беспредельном подчинении. Ну, какой это язык? Тьфу! А не язык! Так что вы, братцы, учите их звания и как они должны выглядеть, эти «фюреры» хреновы. А то мы так всех их ефрейторов да фельдфебелей у себя соберем. Про консервированную жрачку и банные веники знать-то будем всё, а вот про войска и про всякие их зверские планы…, тут давайте тащите «штандартенов», то есть человеческим языком…полковников, ну, в крайнем случае, штрурмбанфюреров…, стало быть, майоров. А про веники, это мы после войны будем узнавать…, опытом, так сказать, делиться. Дадим им, …кого к стенке не поставим…, эти самые веники, совки, лопаты и пусть плац скребут с мылом, улицы подметают, чтоб с них победителям аж кушать можно было!.. цветочки пусть сажают, дома строят, мосты починяют, сверхчеловеки гадские! А сейчас давайте мне не ниже майора, а то заставлю обратно относить, откуда взяли!
Постепенно разведроту стали ставить в общий тактический план и использовать не по назначению, то есть в качестве пехотной единицы. Вербицкий по этому поводу лютовал и постоянно жаловался командованию:
– Это что ж получается! У меня люди все на вес золота, можно сказать! Я их одного к одному подбирал, с других фронтов, фигурально выражаясь, в живом весе похищал…, упрашивал, выменивал. Из штрафрот, штрафбатов, из резерва, из училищ… Тушенки сколько пошло! Спирта! Чистого!!! Медицинского! Солопов у меня как битюг туда-сюда…за каждого человека! Аж исхудал мазурик хренов! А они их берут всех скопом и под пулеметы, как обычных пехотных ваньков! Вульгарность какая получается, товарищи мои дорогие! Нет, я тут против доблестной пехоты ничего не имею…, даже очень уважаю, …но ведь и честь знать надо! До коли мы будем ценными кадрами легко и бесповоротно разбрасываться? А на задание в тыл к этим сраным «фюрерам» кто пойдет? Ванюша пойдет? Он вам там находит! Это как в сваты засылать слепого, глухого и немого. Так можно целый род вывести к ядреной матери!
Начальство посмеивалось, наслаждаясь его манере выражаться, но решение все же чаще всего принимало свое. Один раз заступился полковник из СМЕРШа:
– Вербицкий прав. Разведку надо беречь. Нечего их совать в самое пекло…, они и сами его найдут, когда потребуется.
На время разведчиков оставили в покое, но и заставляли делать такое, чего не то что ротой, а даже полком иной раз не сделать, хотя как раз такого понятия, как полк, в разведке не существовало. Люди там всегда – штучный товар. А их больше, чем на роту не наберешь. Это Вербицкий так выражался. И добавлял такое, что это потом долго, со смакованием, обсуждалось.
Третий Белорусский фронт, где воевал капитан Вербицкий со своей отдельной разведротой, как раз и влез в самое пекло в боях за Кенигсберг.
В его состав вошел Первый Прибалтийский фронт, образовав «Земландскую группу войск». Руководил операцией маршал Василевский, о приказе которого проводить артподготовку, когда штрафроты и штрафбаты находятся на линии огня, Тарасов помнил по собственной шкуре.
Однако же до 18 февраля 3-м Белорусским фронтом еще командовал молодой генерал армии Иван Черняховский. То был второй случай в жизни Павла, когда погиб его командующий. Сначала, в 44-м году, был уничтожен генерал армии Ватутин, и это круто изменило его жизнь – жизнь незаметного солдата.
Вторая же подобная смерть вновь напомнила о великой, тайной взаимосвязи бытия. Лишь несведущие люди полагают, что, приподнявшись над толпой, они способны оторваться и от общих природных законов, которые бесстрастно распоряжаются всем в этом мире.
Разумный, пусть даже маленький, человек оглядывается назад и вдруг совершенно ясно видит, что всё пережитое им не было слепой случайностью. Всё, оказывается, крепко впаяно в гигантскую цепь важных событий, затронувших жизни тысяч и тысяч людей, а сам он был неприметным звеном, без которого, однако, эти события, возможно бы даже рассыпались.
Случайный приезд кого-то куда-то, случайный разговор кого-то с кем-то, случайный взгляд, случайное минутное настроение и вот великая приводная шестеренка мировых судеб передает со скрипом свое гигантское физическое усилие на миллионы мелких шестереночек и коротких, ломких, как жизнь солдата, осей. Настает момент, и целый мир уверенно разворачивается в направлении новых трагедий, несчастий, поражений или, напротив, блестящих побед. Недооценивать значения даже самых неприметных сил и самых малых деталей в большой мировой конструкции, значит, не понимать самой сути жизни.
Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Тарасова, не окажись он, скромный солдат, в войсках генерала армии Черняховского. Невозможно разглядеть прямой связи между тем, как погиб Черняховский и тем, что потом случилось с Павлом. Генерал армии Черняховский никогда не знал о существовании такого маленького человека, как старший сержант Тарасов. Но ведь и погибший на Украине генерал армии Ватутин тоже ничего не слышал ни о Тарасове, ни о двадцати разведчиках, отдавших свои жизни сразу вслед за тем, как на него было совершено нападение. Не будь того рокового случая с генералом Ватутиным, не было бы на Самоховой Мельнице страшной бойни, не оказался бы там человек с нежной родинкой на виске и двадцать разведчиков остались бы живы, не бежал бы Тарасов к своим, не состоялся бы трибунал, а затем и штрафрота, не было бы госпиталя и не попал бы Павел после него в ведение генерала Черняховского. И не случилось бы после убийства Черняховского в Кенигсберге с Павлом Тарасовым того, что должно было вот-вот случиться и о чем он пока не знал. Ход событий был бы, скорее всего, каким-то непостижимым образом изменен, и новая встреча с тем, кто сыграл уже один раз роковую роль в жизни Павла и его двадцати товарищей, не случилась бы.
Возможно, Черняховский все равно был бы убит, хотя бы потому, что это не лежало на одной видимой прямой со всеми событиями, предстоявшими этой трагедии и последовавшими за ней. Но, так или иначе, у всего был единый жестокий алгоритм, сбивший всех в огромный, кровавый узел войны. Каждый вплетался в него собственной нитью – заметной и незаметной.
…Иван Черняховский был самым удачливым и самым молодым командующим фронтом за всю историю большой и страшной войны. Как ни странно, рассказ о его блестящем боевом пути занимает очень короткий отрезок. В 39 лет он уже был дважды Героем Советского Союза и генералом армии.
Война знала немало случаев, когда люди неожиданно поднимались над всеми, но такого, как у Черняховского, не было ни у кого. Никто, кроме него, не сумел получать за год по две большие звезды на погоны и дважды звезды Героев на лацкан генеральского кителя. Он брал города, выигрывал сражения, но бывали и случаи, когда он вынужден был отступать. Не просто молодого, а почти юного генерала любил Сталин, что было также приятно, как и смертельно опасно. Сталин вообще любил молодых военных, в каком бы звании они ни были. При встрече с ними он присматривался к ним внимательно и нередко затевал разговор. Однако Сталин опасался старых вояк, и в военной среде шептались о том, что он потому и поднимает юных генералов ввысь, чтобы когда-нибудь спрятаться за их спинами. Старые генералы снискали себе славу без его поддержки, а молодые – благодаря ей.
В первые же месяцы войны Черняховский уже был произведен в полковники, а до того уже командовал дивизией в особом военном округе в Латвии. Официально о нем сообщалось, что он происходил из простой семьи, что был пастушком, рабочим на железной дороге где-то под Черкасском, учился в военных училищах и академии в Ленинграде, то есть был талантливым «выдвиженцем» (был такой раздражающий интеллигенцию термин в тридцатых годах).
Однако на него за несколько лет до войны поступил донос о том, что он скрыл свое происхождение. Якобы отец Черняховского служил, в свое время, в армии генерала Брусилова, а жена Черняховского происходит как будто из дворян Киевской губернии.
Война же началась для него и для семьи в Риге, где он служил. Жена с двумя детьми успела уехать последним эшелоном за два дня до вступления туда немцев. До середины июля сорок первого они не знали, жив ли Черняховский, а он ничего не знал о них, живших в это время в какой-то забытой русской северной деревушке и обменивавших последние вещи, захваченные ими второпях из Риги, на хлеб и молоко на станционной барахолке.
Он любил эти места и очень трепетно относился к западной культуре. Во всяком случае, при взятии Вильнюса, категорически запретил применять тяжелые орудия, чтобы не разрушить средневековую архитектуру города. Вильнюс так и взяли почти без единого орудийного залпа.
18 февраля 1945 года, в день, когда войсками Черняховского окончательно был взят в кольцо Кенигсберг, снаряд, выпущенный из немецкого орудия, взрывается рядом с его «виллисом». Это случилось в Восточной Пруссии, на окраине городка Мельзак. Осколок попадает только в него одного, прошив насквозь всю машину сзади и даже его сидение. Больше никаких ранений, ни у кого! Удивительно похоже на судьбу генерала армии Ватутина. Там ведь тоже пуля досталась одному ему.
Накануне гибели Черняховского представили к маршальскому званию, но смерть опередила. С сорок первого года, с начала войны, он сумел пройти все ступени от подполковника почти до маршала.
О нем в войсках ходили легенды: веселый, бравый, лихой, и начальство знал, как встретить, как и что доложить. Его не боялись ни офицеры, ни даже солдаты. И он никого не боялся. Так всем казалось. Он улыбался, и ему улыбались в ответ. Красавец, душа компании – блестяще играл на гитаре и на фортепьяно, пел не хуже профессиональных оперных певцов. Человек породистый, статный, отмеченный легким крылом какого-то очень доброго Ангела, отец и муж, любящий свою семью и умевший делать это красиво, достойно. На его похоронах в Вильнюсе рыдали даже солдаты.
Также было в Киеве, когда хоронили Ватутина, тоже молодого и удачливого генерала.
И Черняховский, и Ватутин были людьми с одинакого коротким, блестящим прошлым, но и с еще более удачным, казалось бы, будущим. Однако оно не состоялось, ни у того, ни у другого…
Павел Тарасов оказался рядом с ними и его судьба, незаметного солдата, скрестилась с их судьбами – больших и сильных людей.
Рассказывали, как погиб Черняховский.
Будто бы командующий третьей армии генерал Горбатов выехал в тот день к нему на встречу. Фронт пролегал в полутора километрах от места, который ехал инспектировать Черняховский. В семистах метрах от машины генерала Горбатого, на развилке дороги, единственный выпущенный немцами снаряд и закончил жизнь Черняховского. Он был смертельно ранен и очень быстро умер.
Черняховский, с которым были его шофер, адъютант и два солдата охраны, упал лицом вперед и только успел жалобно простонать:
– Ранен…смертельно…умираю!
Потом он еще несколько раз повторил то же самое и умер.
Даже машина не была повреждена серьезно, одно лишь маленькое отверстие сзади. Только – сердце самого молодого генерала армии, без пяти минут маршала…
На его место сразу и был назначен Василевский.
…Павел Тарасов узнал о гибели командующего за неделю до своей поездки в медсанбат, куда его отправил Солопов еще с двумя разведчиками, чтобы забрать несколько комплектов эсесовской формы с почти незаметными следами пуль, отстиранной и даже отутюженной. Бывшие владельцы этой формы умерли от ран в советском военном лазарете, неподалеку отсюда, а по секретному приказу СМЕРШа уцелевшая форма должна была после чистки и стирки в медсанбате передаваться либо в СМЕРШ, либо в разведку. Никто не смел к ней даже прикасаться (кроме, разумеется, тех, кто ее чистил и стирал или аккуратно зашивал отверстия от пуль и осколков), не смел срывать с нее знаков отличия и награды.
Тарасов ехал на трофейном немецком Опеле почти на ту же окраину Мельзака, где неделю назад погиб Черняховский; за рулем сидел молодой разговорчивый солдат Максим Крепов, из второго взвода разведроты. Альбинос, с бесцветными самовлюбленными глазами, он совсем недавно был взят в роту капитаном Вербицким исключительно за то, что великолепно разбирался в автомобилях всех марок и даже умудрялся их ремонтировать в невозможных, казалось бы, условиях. Тут ему, пожалуй, равных не было. Фактически из ничего он умудрялся сотворить нечто, заменяющее важную деталь, и автомобиль как ни в чем ни бывало ехал дальше.
Однако значительным его недостатком для разведки была болтливость. Поэтому с ним рядом всегда находился младший сержант Аслан Каюмов, который обязан был вовремя принуждать этого беззастенчивого болтуна замолчать.
– Э, слушай! – мрачно говорил Каюмов, коротконогий, черноголовый и черноусый кавказец, – Ты почему такой болтун? У нас в ауле тебе бы давно рот зашили!
– У вас в ауле только на ишаках ездят! – парировал Крепов и ухмылялся лукавой, самодовольной улыбкой, – Поэтому в вашем ауле механики и шоферы не нужны. Они там как благородный прыщ на деревенской заднице. А в Красной армии на ишаках не ездят, поэтому здесь очень уважают механиков и шоферов, а им в охрану дают погонщиков ослов.
– Я бы тебя зарезал, если бы не джигит капитан Вербицкий. Шайтан ты! Как ты мне надоел, проклятый болтун! Ты не мужчина!
– Я бы тебя сам зарезал, если бы не уважаемый мною персонально капитан Вербицкий. Он мне прямо сказал – смотри за Асланом, а то он ненормальный. Он людей готов резать за каждое слово. Ты, говорит, его сам не трогай, но в случае чего жалуйся лично мне.
Каюмов краснел и плевался во все стороны.
– Будь проклята эта война! Из-за нее я свои самые светлые молодые дни должен проводить с тобой, проклятый болтун! Разве это дело мужчины!
Если рядом оказывался кто-нибудь еще, то Крепов переключался на него, и Каюмов, устало прикрывая большие карие глаза, отваливался на заднем сидении и нервно сжимал кулаки.
Павел сидел рядом с Креповым на переднем сидении, и, глядя в грязное лобовое стекло немецкого Опеля, страдал также тяжело, как и вздыхающий на заднем сидении Аслан Каюмов. А Крепов безудержно болтал и лихо крутил баранку:
– Ну, что за поганые погоды тут стоят! Не то, что у нас в Мариуполе. И солнце тебе, и море! Теплое, нежное, как руки девушки! Как ее волосы! А тут студень какой-то, а не море! Вон оно в двадцати пяти верстах отсюда, а несет как из погреба! В конце февраля у нас уже все цветет и пахнет! А уж в апреле-то! Верите ли, товарищ старший сержант, но я девкам в апреле уже вот такие охапки сирени таскал, а они говорят мне: Максимка, ты у нас самый главный жених – и руки у тебя золотые, и сердце большое, и это…, ну, сами понимаете…! Вот как там у нас весной…, а летом как! А тут поглядите, Павел Иванович, это что ж за край такой! Снег, грязюга, …я вон какие комья грязи с кардана, да с мостов каждый раз сдираю, а колеса, колеса! Ужасть просто! Ну, прямо, как у глупых ишаков в ауле нашего Аслана осенью на животах налипает – всякая мокрая мерзость!
– Э! Ты ишака только на картинке видел! – взорвался Аслан, очнувшись от дремы, – Почему мокрая мерзость! Ишак умное животное, а твоя машина – дура! Нет горючего – не едет! Ишаку приведи ишачку, они тебе других ишаков нарожают, с удовольствием даже! А твоей «Опеле» хоть сто «Опелей» приведи – кроме вонищи, ничего не будет! Как от тебя, болтун проклятый!
– Это он со сна, товарищ старший сержант! Его про ишаков никак нельзя спрашивать. Он их почему-то страстно уважает всей своей горячей горной душой. Отсталый народ! Одно слово – аул!
– Я тебя зарежу, сволочь! – зарычал Аслан и даже подпрыгнул на задних подушках.
– А я товарищу капитану лично доложу, как ты его приказ охранять меня исполняешь.
– Эх! Аллах всемогущий! Почему ты меня так наказал!
Павел усмехнулся и посмотрел в окно на дорогу – действительно, кругом была одна слякоть и топь, холодный ветер задувал с моря, поднимая на вырытых танками колеях волны густой коричневой грязи и бил, словно тупым кулаком, в борта машины.
– Вот тут и погиб наш славный командир! Командующий наш, товарищ генерал армии Черняховский! – сказал вдруг ни с того, ни с сего Крепов. – До той развилки еще немного ходу… А те танкисты сначала, вроде бы даже здесь стояли, или нет…, верстах в трех дальше, ближе к развилке, опять же…
– Какие танкисты? – очнулся от своих мыслей Тарасов, – Ты чего несешь!
– Я? – бесцветные глаза Крепова округлились и тут же с готовностью вспыхнули невесомой энергией. Похоже, он только ждал, чтобы завернуть новую тему, – Это я несу? Да мне механик из того танкового батальона, можно сказать, лично…! Я им починял ихний трофейный «хорьх»…, они его у одной старой генеральской фашистюги в неравном героическом бою отбили, …а «хорьх» не ездит. Ну, не ездит и все тут! Бензонасос у него накрылся… А где взять новенький насос в такой грязище? У нас в Мариуполе…, в каждом, можно сказать, уважающем себя механическом гараже, таких насосов, что рыбы в море! Бери – не хочу! Ну, я, конечно, сначала покабенился слегка… Все-таки, мы ведь разведка! Ведь верно? А Аслан зубищами щелкает, иди, орет, помоги братьям-механикам! Они, дескать, только со своими грубыми танками мастера! А по машинам…дело это тонкое…ну, никак не могут!
– Ах, сволочь! – тихо проворчал Аслан, – Я тебя за ремень держал, чтобы ты к этим танкистам не шел, не наше дело! А ты меня своим длинным языком чуть не зарезал, …как кинжалом по горлу полоснул! Так болтать начал, я думал, сейчас умру! Иди, говорю, туда! Не могу больше! Нужны мне твои танкисты!
– Скромный он у нас, товарищ старший сержант! Ему за это хоть медальку какую-никакую дать бы надо! Вы уж замолвите словечко товарищу капитану, а я уж авторитетно подтвержу…
– Что-то я никак не пойму, – резко оборвал Крепова Павел, – Причем тут твои танкисты и командующий?
– А как же! Вот я и говорю, – обрадовался Крепов, – они вон там стояли…, теперь уж в верстах в двух отсюда. Танки ихние… Не так, чтоб много, но тоже, доложу вам…, товарищ старший сержант, …два!
Крепов выдержал эффектную паузу, лукаво покосился на Павла и, вдруг, понизив голос, твердо сообщил:
– Они, товарищ старший сержант, и убили командующего! Они, а не немцы! Один выстрел, один разрыв, все живы, а командующий того…! Чтобы немцы так умели из орудьев стрелять, ни за что не поверю! Это я вам авторитетно заявляю, разведчик Максим Крепов, собственной персоной! Мне про то дело механик из ихнего батальона лично рассказывал. Доверил, можно сказать, военную тайну!
– О чем рассказывал, я что-то никак не пойму! – Павел начал уже заводиться, – Что он тебе такого доверил! Чего ты мелешь своим языком поганым!
– Ну, что вы, товарищ старший сержант! – обиделся не на шутку Крепов и тут же покраснел так, как могут краснеть только альбиносы: полностью, до макушки, сразу в яркий алый цвет, – Рощицу сосновую видите слева? Там они и стояли, …и заправлялись, конечно…
– Чем это они заправлялись?
– Ну спиртягу пили…, за окончательную победу над врагом. Чтоб ему, проклятому, пусто было! Во главе с одним лейтенантом, – Крепов продолжил с обидным упрямством, как будто оправдывался или защищался, – А тут, понимаешь, машины едут. Ну, лейтенант глядит спьяну, вроде наши, а вроде нет. Кто тут по его личной боевой территории на автомобилях разъезжает и никакого тебе уважения! Разворачивай, приказывает, всю нашу танковую мощь, давай остановим и персональные документы для порядка проверим. Ударило, конечно, им в их горячие танкистские головы желтой водой, прямо как снарядом по башне! Ну развернулись и на дорогу. А тут машины начали тормозить и одну из них …совсем, можно сказать, ласково, танк этого самого лейтенанта задел слегка. Тут выскакивает из нее молодой такой военный, здоровый, погон не видно, ну и вообще… Спьяну-то поймешь разве, кто таков! В кожанке, с мехом! Выскочил, значит, из танка и этот лейтенант, с пистолем! И на того военного – «Стоять! Стрелять буду! Давай, шкура, документы! Ты мне танк попортил! Я, может, на нем на парад в столицу собрался опосля победы, а теперь, как я туда поеду с такой некрасивой царапиной!» Ну, военный зырк на него глазами и говорит: «Я – генерал…» и все такое. А лейтенант себя в грудь пистолем стучит – а я, орет, может тоже генерал почти! Или, мол, буду. А этот ему отвечает: «Теперь уж не будешь!» Его охрана, конечно, тут как тут, хвать лейтенанта, пистоль отняли, скрутили его, и тут он, несчастный лейтенантик этот, узнает самого товарища генерала армии Ивана Даниловича Черняховского собственной, можно сказать, генеральской персоной. А тот нос к нему сунул – пьяный! В дребадан! Офицер, танк, орудия у них, пулеметы, пистолеты…, и пьяный, как грязь! А тут наступление, можно точно сказать, прямо на носу! Хоть это и военная тайна, а непорядок ведь! Разлагающий, понимаешь, Красную армию факт и даже крайне позорный! Исправлять надо! Давай, орет, его к сосне! Расстрелять гада! И машину, понимаешь, попортил, и начальство не уважает, и пьяный, и танк у него с пулеметом и с орудией даже… С пушкой, значит… Ну, в общем, слово за слово, два солдата из охраны, что были с генералом, того лейтенанта тут же и шлепнули. У сосны, значит. На глазах у всех остальных танкистов. А они тоже…пьяные, конечно, фактически… Но нервам своим пока что ходу не дают…
Павел обескуражено уставился на ослепительно светлый профиль болтуна, вернувшего себе уже природное бесцветие, и что-то внутри него похолодело. А тот увлеченно продолжал, выворачивая из глубоких рытвин небольшие колеса «Опеля»:
– Машины, конечно, дальше поехали… А вон…уже и перекресток тот! Ну, видите, я же говорил! Вот… Но это не всё, конечно! Главное после случилось… То есть лейтенанта жалко, само собой…, но он же пьяный был и туда же…, с пистолем на самого командующего бросался! А тут ведь время-то военное! Шутки, можно сказать, в сторону! А у них еще один с собой…капитан был, у танкистов, значит… Тоже, конечно, пьяный! А как же! Услышал он, значит, выстрелы из своей боевой машины, …он там, в танке-то, дрых себе мирно, …проснулся, значит,…вылез на башню, зенки продирает, глядит, а лейтенант, кореш его, мертвый у сосны лежит, …танкисты стоят, молчат, а машины уже, вроде как, уехали. Что, орет, стряслось? А ему докладывают, так, мол, и так, лейтенант, дескать, спьяну слегка задел машину одного шумного генерала …, они же, танкисты-то, чего понимают? Слегка задел, говорят! А ты попробуй ее потом сделай! Кто, орет капитан, этот генерал? Черняховский, не Черняховский…, кто ж его из них раньше-то видал? Это мы разведчики…знаем…, и язык за зубами на замок р-р-раз! А эти…кто ж им доверит-то! Бренчи своими гусеницами и будь здоров! Ну, капитан, конечно, прыг обратно в танк и командует – орудие к бою. Механик разворачивает башню и прямиком на дорогу следом за теми машинами полным ходом. Выскочили на пригорок…, ну вон на тот! И прямой наводкой как дали! Пьяные были…, но капитан лично стрелял… Снаряд сзади лег! Машины остановились, все выскочили, залегли, а капитан приказал танк развернуть и назад. Он ведь не знал, кто в машине-то ехал…! Ему лейтенанта того жалко было! Он ведь только пугнуть хотел…, а желал бы попасть, так попал бы! Вот, значит…, а осколок-то от снаряда и убил, выходит, нашего командующего! Так что, немцам это не под силу! Слабоваты они на такое! Это только наши – заложат за воротник и им не то, что генерал, сам черт не брат! Снайперы! Ну, потом кто-то доложил, как следовает…, капитана этого, конечно, тоже к сосне… А остальных сразу под трибунал, оба экипажа, а там уж не знаю, как… Но это уже после всё было…
Сзади подавлено сопел Аслан. Он, как и Павел, поначалу не смел даже рта раскрыть. Все это было, вроде бы, похоже на пустой солдатский треп, но Тарасов помнил о загадочной смерти Ватутина, стоившей ему лично, Павлу Тарасову, очень дорого, а другим двадцати – даже жизни. Сердце бешено колотилось в груди. В этот момент проезжали тот злополучный перекресток, все трое обернулись, пытаясь через забрызганное коричневой грязью стекло разглядеть хоть что-нибудь.
Первым очнулся Каюмов. Он вдруг выхватил откуда-то короткий нож и хищное лезвие мгновенно подлетело к горлу Крепова:
– Я тебя сейчас зарежу, проклятый! Что ты болтаешь! Ты кого тут своим грязным языком пачкаешь, как последний глупый баран!
Машину резко понесло в сторону от разбитой дорожной колеи, колеса дробно застучали по краю дороги. Крепов успел нажать ногой тормоз и замер, выгнувшись назад на сидении, с лезвием у тонкой белой шеи. Он вновь залился алой краской.
– Э! Э! Асланчик! Так я ж там не был! Механик рассказывал! Я ему тоже как двину по шее – ты, говорю, гад, вражина! Чего мелешь такое! Чтобы наш героический танкист нашего героического командующего из собственной танковой орудии…насмерть! Быть того не может!
– Сволочь! – хрипел Каюмов, не убирая ножа, – А расстрелять боевого лейтенанта можно? За то, что он машину задел! Машина…она и есть машина! Глупое железо! У него же мать дома! Отец! Сестра, брат, наверное! Мы же не немцы! Мы же свои! Что мы, звери? И звери так не могут! Ты что тут болтаешь! Это же сам Черняховский! Джигит! Большой джигит! Как он мог такое приказать!
Он вдруг откинулся назад, швырнул нож на пол и громко, отчаянно всхлипнул. Павел, ошеломленно наблюдавший за этой сценой, посмотрел сначала на алого, перепуганного Крепова, потом на Каюмова, неожиданно размякшего, сотрясаемого горловыми спазмами.
Павел протянул назад руку и крепко сжал сильное, круглое, в напряженных мышцах плечо Аслана. Каюмов затих и медленно поднял с пола нож, лезвие с лязгом вошло обратно в ножны, где-то у него за спиной. Тарасов покосился на испуганного до смерти Крепова:
– Всё! Поехали. Заводи свою машину.
Крепов порывисто выдохнул, дрожащей рукой повернул какой-то рычажок на панели, машина вздрогнула, зарычала и рывками сдала назад. Потом вывернула на шоссе с развороченной танковыми гусеницами кривой колеей и натужно потянула к городу. Ехали несколько минут молча.
– Максим…Крепов…, – тихо сказал Павел, глядя вперед на летающие по стеклу дворники, включившиеся в тот момент, когда машина чуть не слетела с дороги, – Ты, парень, эту пакость никому больше не рассказывай… Вранье это! А механик твой – враг и сволочь! Не мог генерал армии Черняховский расстрелять за такую глупость своего собственного офицера, хоть и пьяный был тот танкист… И капитан не стал бы палить из пушки по своим! Не мог…, потому что…ну, никак не мог! Немцы его убили. Это ведь все знают! И я верю…, верю! Никому, никогда этого больше не рассказывай… Слышишь!
Крепов молча кивнул раз, потом еще раз. Вскоре показался старый серый замок со сбитыми и дырявыми башенками, в котором разместился медсанбат. На обратной дороге тоже молчали. Даже странно было, что Максим Крепов не раскрыл и рта.
Сверху вдруг сорвался мокрый снег и закружил, завьюжил… Свинцовое небо низко опустилось на землю.
История с расстрелянным лейтенантом и нелепой смертью командующего имела печальное продолжение. Тарасов слышал потом о ней от разных людей. Чаще всего врали. Капитана того ни к какой сосне не ставили, как утверждал Крепов, не довели до нее.
Он, очень быстро придя в себя и поняв, наконец, что натворил, решил бежать. Единственное, что пришло в голову – ехать в сторону Берлина, прибиться к какой-нибудь части, наврать что-нибудь и закончить войну там. Его, мол, не станут искать во всей этой неразберихе, а потом война спишет всё подчистую. Ему даже не пришло в воспаленную голову, что здесь его сразу причислят к дезертирам и рано или поздно все равно поймают.
Он бросился к ближайшей железнодорожной станции, через которую на Запад шли военные эшелоны, один за другим. Очень скоро нашел место у разбитого окна в старом дачном вагоне, заполненным шумными офицерами, пьянствовавшими уже второй день подряд в предчувствии скорой победы и в нетерпеливом ожидании последних боев. Эшелон был составлен из двух таких холодных, полуразбитых вагонов, с вылетевшими почти всеми стеклами, с окнами, забитыми щитами, и двух десятков теплушек, в которых ехала неполная пехотная дивизия, срочно передислоцируемая в сторону Берлина. Капитана даже не спросили, кто он и что тут вообще делает танкист.
Но его уже судорожно искали. Кто-то из экипажа рассказал смершевцам о том, что командир бежал на одном из эшелонов. Смершевцы разделились на четверки и кинулись догонять три ушедших состава и шерстить еще один стоящий под парами на станции.
Эшелон, в котором бежал капитан, нагнали уже через полтора часа, остановили на перегоне. Четыре офицера бросились по вагонам, внимательно заглядывая в нетрезвые лица офицеров, перетрясая теплушки с солдатами. Комендант эшелона, пожилой подполковник, дико вращал глазами и орал, что отдаст их под трибунал за то, что они мешают движению. Но один из смершевцев, старший лейтенант, сунул ему под ребро ТТ и прошипел с ненавистью:
– Я тебя, сволочь, сейчас заместо трибунала стрельню! Если мы у тебя того гада, которого ищем, найдем, пойдешь за ним следом!
Подполковник побелел так, что казалось, вот-вот грохнется в обморок. Его ординарец, крепкий парень с красной, рябой рожей и с желтыми, возбужденными глазами, обхватил подполковника огромными лапищами вокруг тела и поднял на задний тамбур ближайшей теплушки. Он взобрался за ним следом, почти лег на него сверху и что-то стал быстро говорить. Подполковник вдруг зарыдал, заколотил кулаком по широченному плечу ординарца.
– Вы чо! Товарищ старший лейтенант, – обиженно загудел ординарец сверху, – да он у нас контуженный! Три ранения, только-только с госпиталя! Как же можно! Ищите, ищите сами!
Старший лейтенант ожесточенно плюнул себе под ноги, грязно выматерился и, не убирая пистолета в кобуру, ловко запрыгнул в соседний с теплушкой дачный вагон, в котором у дальнего, заколоченного окна тихо сидел обреченный капитан. За старшим лейтенантом туда же забрался еще какой-то их офицер, а следом за ним еще один.
Капитан увидел их всех троих разом – они энергично шли по проходу между деревянными сидениями, нервно заглядывая в лица офицеров. Старший лейтенант схватил кого-то за плечо, резко развернул к себе, но тот, нетрезвый и веселый, попытался влепить ему кулаком в лицо. Старший лейтенант перехватил его руку и треснул по лбу рукояткой ТТ. Потом он вдруг пальнул в потолок и грозно рявкнул:
– Молчать всем! СМЕРШ! Заткнитесь, суки!
Повскакавшие было с мест офицеры, остановились, замерли растерянно, стали оглядываться, будто ища поддержки друг у друга, но поддержки не было. Всякий знал, что значит СМЕРШ во фронтовой полосе или в военном эшелоне. Расстрел на месте – вот что это означало. Обливающийся кровью офицер держался обеими руками за рассеченную голову и, пригнувшись, жалобно стонал. Кровь сочилась сквозь пальцы. Старший лейтенант покосился на него и вдруг участливо потрепал по плечу:
– Ничего, ничего! Ошибочка вышла…, до свадьбы заживет!
И вдруг опять крикнул:
– А ты не лезь под руку!
Потом он сделал шаг вперед и громко, очень строго спросил:
– Тут есть чужие? Танкисты есть?
На капитана с испугом оглянулись два молоденьких лейтенанта, сидевшие до того рядом с ним. Капитан поднял глаза и встретился взглядом со старшим лейтенантом. Довольная, и в то же время мстительно-злая усмешка расползлась на простоватом, худом лице старшего лейтенанта. Он медленно поднял пистолет и направил его в сторону капитана.
– Встать! – приказал он с тихой ненавистью в голосе, – Кому сказано, гадина! Руки вверх и стоять, не двигаться!
Капитан, бледный, хмурый быстро сунул руку за пазуху под отворот светло-серой шинели, схватил вложенный туда дамский «маузер», который месяц назад снял с тела немецкого танкиста, и, не вынимая руки, выстрелил в себя. Но то ли за пазухой у него было тесно, то ли подвело волнение, отчаяние, но так или иначе пулька лишь пробила ему грудь ниже сердца, сломала ребро, прошила левое легкое и застряла много ниже под лопаткой, почти у выхода. Выстрела никто не расслышал, только что-то глухо хлопнуло и тело капитана качнулось назад. Старший лейтенант, весь уже багровый, размахивая пистолетом, кинулся к нему. Капитан в горячке вскочил, зарычал что-то и выхватил из-за пазухи руку с «маузером». Один из молодых лейтенантов с размаху ударил его кулаком в челюсть. Капитан завалился на бок, пистолетик выпал из его рук и грохнулся под сидение.
Уже меньше, чем через минуту трое смершевцев волокли капитана из вагона, тащили к машине. Старший лейтенант махнул рукой в сторону беспокойно парящего вдали паровоза.
– Пошел, пошел! – заорал он зычно, смеясь, – На Берлин!
Эшелон дрогнул, громыхнул тяжелыми сцепками и тут же, издавая дикие, прощальные свистки, потянул на Запад. В тамбуре первого вагона лежал бледный, трясущийся контуженый подполковник, его за руку крепко держал верный верзила-ординарец, а в офицерском, дачном вагоне молодой лейтенантик, который только что влепил капитану кулаком в челюсть, бережно протирал поднятый с пола симпатичный дамский пистолетик, забытый впопыхах смершевцами. На него с завистью поглядывали. Вот ведь как бывает! Найдешься вовремя, и к тебе удача прямо в руки!
С капитана даже не сняли шинели: на ней не было ни капельки крови, вся она стекала в бриджи и, видимо, вовнутрь тела. Через двадцать минут машина, на которой его везли и с помощью которой догоняли эшелон, затормозила у штаба дивизии, расположенного ближе всего к вынужденной остановке эшелона. Оттуда уже летела телефонограмма о том, что капитан захвачен, что он живой.
Капитан сидел в комнате, окруженный четырьмя смершевцами, уже без шинели и без гимнастерки. Он был бледен, молчалив. За его спиной стоял пригнувшись, военврач, пожилой, седой человек в круглых учительских очках и с седенькой, остренькой бородкой.
– Мне бы санитара какого позвать, – недовольно бубнил он, обкручивая бинтами худое тело капитана, – Вот же пулька! Ее оперировать надо. Помрет же! Внутреннее кровотечение… Легкое пробито, должно быть… И ребро, вроде…
– И так сойдет! – грубо ответил старший лейтенант, – Не велик гусь! Один хрен, к сосне!
Вдруг дверь широко распахнулась и в комнату ворвался новый командующий Василевский. Его назначили из Москвы уже через полтора часа после убийства Черняховского. Офицеры, все, кроме капитана, развернулись к нему лицом и вытянулись. Старший лейтенант порозовел и, вскидывая руку к козырьку, шагнул вперед. Он пытался побойчее доложить, но командующий раздраженно отмахнулся. Василевский кивнул головой на капитана:
– Этот?
– Так точно, – гаркнул старший лейтенант, не опуская руки от козырька.
Капитан смотрел на Василевского исподлобья, не морщась и как будто ни на что уже не надеясь. Оба молчали.
– Товарищ командующий, – вдруг заскрипел военврач и нервно стянул с лица очки, – прикажите доставить его в госпиталь…, немедленно… Видите ли…, операция…
Василевский отвел взгляд в сторону, развернулся на каблуках и сделал шаг за порог, потом вдруг повернул немного голову влево и приказал сухо:
– Какая к черту операция! Добейте сволочь!
За окнами, очень далеко, истерично завыла реактивная артиллерия, через несколько секунд до испуганно дребезжащих окон долетели отзвуки мощных взрывов, земля с отчаянием вздрогнула.
Василевский заинтересованно прислушался, будто пытался уловить знакомую и милую мелодию, и, спустя несколько секунд, быстро исчез в глубине длинного коридора, за ним застучали каблуками сапог человек шесть офицеров.
Старший лейтенант вдруг подскочил к военврачу, грубо схватил его за воротник гимнастерки сзади, и поволок к выходу. Старик беспомощно выкручивался, пыхтел, хватал свои очки, опасаясь, что выпустит их и потеряет. Старший лейтенант легко дотащил врача до лестницы и столкнул вниз. Он отряхнул ладони одну о другую, ухмыльнулся и широким шагом вернулся назад, туда, где все еще сидел на табурете обнаженный по пояс капитан с недокрученными бинтами.
Военврач медленно поднялся на ноги, отряхнулся, надел очки и вдруг услышал из комнаты три громких хлопка, словно лопнули три громадные емкости. Кто-то загремел каблуками по коридору.
– Что случилось! Кто стрелял? – заорали с той стороны.
– Исполнили приказ командующего, – услышал военврач спокойный уже голос старшего лейтенанта, – Добили сволочь! Виноват, товарищ майор… Пошумели маленько…
Вот так закончилась та странная история с Черняховским, о которой потом много рассказывали, врали, додумывали, капитана называли то майором, то даже полковником, а потом и вообще немецким диверсантом. Но официальная версия смерти командующего все же возобладала и история с арестом капитана вообще навсегда исчезла.
