Павел сидел в одной из комнат общежития один, на поставленной в обычное положение кровати, и в его голове, как во сне, кружились недавние горячие воспоминания о безумном восторге атаки, охватившим его этой ночью. Вихрь смерти, страшный, завораживающий, со свистящим режущим воздухом, с воплями взбешенных людей… Он в своей жизни ничего подобного не помнил. И даже не представлял, что такое может быть!

И еще он вдруг вспомнил один эпизод атаки, который промелькнул тогда в считанные секунды и только теперь всплыл в его сознании ясно и даже как будто в замедленном движении. Вот бежит немолодой немец, размахивая руками, без оружия, в одном сапоге, он пытается взгромоздиться на покосившийся деревянный забор, тянущийся вдоль улочки. По ней с оглушительным громом несется эскадрон. Немец ежесекундно оборачивается, в глазах ужас, безумная, страстная мольба о пощаде. Сзади подскакивает на тонконогом коне кавалерист и с придыханием, наотмашь отсекает немцу голову. Она отскакивает как большой тяжелый мяч и летит прямо в тачанку, на которой орет что-то в запале атаки Павел и размахивает разогретым автоматом. Голова немца звонко бьется о борт и выстреливает, как ядро, далеко в сторону. Жуткий рикошет того, что только что было живым и мыслящим, но в одно короткое мгновение стало мертвым! Павел от неожиданности вздрагивает, но тут же забывает то, что увидел, и теперь устремляется вперед, туда, куда несется в бешеной скачке его тачанка. А тело старого немца тяжело валится с забора назад. Этому телу нечего больше делать на заборе без головы. Павел замечает это краем глаза и понимает краем сознания. Все происходит в несколько секунд, под вой ветра, звон клинков, вопли людей, ржание коней и свист пуль.

…Тарасов поднес ладони к лицу и устало потер глаза. Хотелось спать, но сон не шел не только потому, что страшно было тут сомкнуть глаза и стать во сне чей-нибудь добычей, но и потому, что промелькнувшие тогда картины теперь живо и ясно заполняют его всего, взвинчивают нервную систему. Старый немец в одном жалком сапоге, голова, отскакивающая от борта тачанки, тонкие ноги лошади, острое сияние безжалостной шашки, одуряющий шум боя, мелкие острые камешки, летящие из-под копыт лошадей и секущие лицо и руки…

Павел уже стал медленно клониться набок, когда в комнату вдруг ворвался разгоряченный Калюжный, мелкий, с тонкими аккуратными усиками, с нервными, возбужденными глазами. За его спиной неуклюже топтался бывший ипподромный официант Федор Пустырников, исчезнувший сразу после того, как в общежитии никого, кроме двух десятков студентов и Павла, не осталось.

– Вот ты где, Тарасов! – бойко вскрикнул майор, – Ну, герой! Герой! Пустырников мне доложил. Так ты тут повоевал! Кавалерист! Знай наших! Непременно командарму отпишу!

– Прошкина убили, – вдруг с грустью, тихо сказал Федор и как будто осуждающе стрельнул глазами в Калюжного.

– Мда! – майор печально кивнул, – Добрый был казак! Ахнули из орудия осколочным. Ну и нет казака! С конем завалили. Так и нашли мы их…рядом тут. Прошкин коня за шею держит, а тот морду к нему повернул и будто скалится… Мертвые оба.

– Жаль, – кивнул с усталым пониманием Павел, – Лихой был командир, рубака…я видел…

– Ты это…, Тарасов…, сам-то весь в крови…

– Это вчерашняя рана открылась…, застыла уж. И от камешков руки и шею посекло слегка. А так…нормально, товарищ майор!

– Ну-ка, брат, давай за мной. Лазарет вон раскинули на площади. Сейчас тебя заштопают и опять как новенький! Слушай, казак, а оставайся-ка ты у нас! Я тебя к ордену представлю. Мне, понимаешь, разведчики вот как нужны! – Калюжный провел ребром ладони себе по горлу.

– Да как же я, товарищ майор! Кто ж позволит!

– Это мои заботы…

– Да не могу я! У меня там…дела…

– Ну как знаешь! К нам, брат, рвутся, а ты тут словно девица капризничаешь! Это ж кавалерия! Понимать надо! Давай за мной. Штопать будем. Герой!

Пока спускались вниз, Павел укоризненно шепнул Федору:

– Ты чего ему наболтал!

– Что значит – наболтал! – обиделся Пустырников – сказал, как есть. Вел ты себя геройски, за других не прятался… Что ж я, и правды не могу доложить своему непосредственному командованию?

Павел вдруг догадался, что Федора к нему приставил хитрый жокей еще и затем, чтобы понаблюдать за ним в бою. А тот поспешил доложить, вот и сбежал из общежития, когда бой прервался. Преувеличил, разумеется, потому что самому было неловко исполнять свою фискальную роль, и решил, что лучше приврать.

Тарасов усмехнулся и недоверчиво покачал головой.

Перевязка в лазарете, разместившемся в небольшой градской больнице в одном из переулков рядом с площадью, заняла полчаса. Оказалось, разошлись свежие швы на ране, но кровь уже запеклась. Однако боль вдруг возобновилась и стала почти нестерпимой. Тупо заболело и в животе; это все еще сказывалось старое ранение. Павел, сжимая зубы, тихо постанывал.

– Ехать тебе с нами нельзя…, а мы, солдат, торопимся, – сказал Калюжный, стоя у литых ворот лазарета, – Идем на Гродно…, пока немчура не очухалась. Наши сюда придут в полном составе дня через два. Так что, остаешься на хозяйстве. Дождешься своих и дуй дальше!

– В лазарете бросаете?

– Тут подполковник Вязимов Иван Степанович останется, ранение у него…легкое. Он у нас комиссар…, так что, ты при нем…во временной комендатуре. По хозяйственной части пока будете, опять же, организуйте общественный порядок… А мы через полчаса уходим на Гродно. Передовые группы уже выдвинулись, обошли город стороной и теперь неудержимо рвутся вперед. Надо догонять, а то побьют их фрицы!

– Вязимов-то где? Найти мне его как?

– А вон в лазарете и спроси, …скажешь ему, моя, мол, личная просьба…, а, впрочем, погоди.

Калюжный порывистым движением раскрыл планшет, вырвал из большого, потрепанного блокнота лист бумаги и что-то быстро нашкрябал на нем чернильным карандашом.

– Это передашь Вязимову…, там о тебе.

Калюжный и стоявший в стороне Федор одновременно махнули Павлу рукой и почти бегом скрылись в ближайшем переулке. Павел раскрыл листок и прочитал:

«Иван Степанович, тебе в подмогу передаю старшего сержанта Павла Тарасова, из рук в руки. Проверенный товарищ, и в бою и в наших особенных делах. Продержитесь два дня, а там догоняй. Он останется со своими, они следом идут. Майор Калюжный»

«Легкораненый» Вязимов лежал без движения на кровати в том же лазарете и блуждающими бесцветными глазами скользил по потолку. Доктор, почти юный старший лейтенант медицинской службы, тяжело вздохнул.

– Мне сказали, он легко ранен…, Калюжный говорил…, – растерянно произнес Павел.

– Легкое у него пробито и задет диафрагмальный нерв у шейного сплетения, – печально покачал головой доктор, – Мы заштопали, как могли…, но тут надо бы в тыл, в госпиталь. А то и трех суток не протянет. Боли у него из-за того нерва сумасшедшие. Только морфием можно облегчить.

– Да как же так! – Павел густо покраснел, – Калюжный сказал, меня к нему в помощники…

– Утку выносить? – криво усмехнулся молодой доктор и быстро вышел из палаты, в которой кроме неподвижного подполковника лежало еще пять непрерывно стонущих человек.

– Эй, старший сержант! – вдруг, прервав собственные тягучие стоны, громко вскрикнул средних лет мужчина с окровавленным бинтом, закрывавшим один глаз и часть лица, – Иди к ратуше…, там оставили пол-эскадрона во главе со старшим лейтенантом Свирниковым. Мишей его звать. Меня с ними тоже оставляли, да вот видишь, как шарахнуло! Может, снайпер! Хотя снайпер бы убил к ядреной матери! Шальная пуля…должно быть. Чуть полчерепушки не снесла, стерва! А ты к Мише иди, его тут на всякий случай оставили, для полного порядка. Тылы все же… Ну а подполковник, похоже, того…не жилец. Сейчас морфий отойдет, опять орать начнет как бешеный. Я такое уже два раза видал… Ошибся чего-то твой Калюжный! Торопился, думаю…

– А вы кто?

– Командир взвода я…из приданных сил, связист. Лейтенант Попович. Ты Мише скажи, что я здесь.

У старой ратуши действительно топталось сорок-пятьдесят верховых. По окружности этого скорого, беспокойного лагеря хмуро ходило трое часовых. Они заглядывали в переулки, внимательно осматривали площадь. Павел приветливо кивнул одному из них, молодому, рыжеусому спешившемуся кавалеристу. Тот радостно улыбнулся в ответ и тоже закивал:

– Снабжение?

– Я командира вашего ищу.

– Кого? – насторожился вдруг кавалерист.

– Старшего лейтенанта Свирникова.

– Свирникова? – подозрительно сощурился рыжеусый.

– Его.

– А зачем вам сам Свирников, товарищ старший сержант? – его светлые глаза с желтыми пятнышками на роговице смотрели настороженно.

– Надо. Я помощник коменданта города, – резко ответил Павел и зло сплюнул себе под ноги. Его уже бесило пустое любопытство явно глуповатого парня.

– Ну вот, я и говорю – снабжение! – опять радостно заухмылялся рыжеусый, – А вон иди к ратуше…правление, значит, по-ихнему, он там…Михаил Тимофеевич. Сам увидишь, высокий такой, худой. Коняга у него еще белая. Ой, добрая ж коняга…!

Павел устало отмахнулся, вновь заныли плечо и шея от неосторожного движения, тяжелой гирькой тянул живот. Он поморщился и быстро пошел в сторону сбитых в кучу кавалеристов, некоторые из которых уже спешились и разминались около своих коней, лоснившихся от пота и громко храпевших и фыркавших.

Высокого русого старшего лейтенанта он увидел еще издали. Тот одиноко стоял в стороне от кавалеристов и что-то читал, беспомощно шевеля губами. Павел за несколько шагов до офицера подтянулся и уже почти строевым шагом подступил. Тот вскинул на него недовольные карие глаза, внимательно посмотрел на ноги и, увидев, что вместо сапог у того разбитые солдатские башмаки, мигом сообразил – этот тут случайно, не из кавалерии.

– Кто такой? – строго спросил Свирников.

Павел козырнул и тут же протянул ему записку Калюжного. Старший лейтенант с явным удовольствием смял то, что пытался только что прочитать, сунул подмышку бесформенным ворохом и аккуратно взял в руки записку. Он несколько раз пробежал ее глазами.

– Ну и чего?

– Так ранен подполковник Вязимов, товарищ старший лейтенант. Я был в лазарете, он лежит…, не встает. Тяжело ранен, оказывается.

– А я чего могу? Я не врач.

– Да нет же! Мне там один ваш связист…лейтенант Попович, кажется, сказал, что вы здесь стоите. Мне как быть теперь?

– Ты немецкий, случаем, не знаешь? – вдруг сообразил что-то Свирников и его глаза блеснули надеждой.

– «Гитлер капут» знаю, «Хенде хох» знаю, может еще и «битте, аусвайс, сволочь». Ну и «доннер веттер, дойче шайзе!» знаю. Это я твердо знаю. Остальное кое-как…

– Это каждый культурный дурак знает… про ихний доннер веттер…, – отчаянно вздохнул старший лейтенант, – Вот тут взяли в ратуше бумаги какие-то, на них орел, видишь…, и написано чего-то, а с ними вместе план города… Ни черта я в их фашистской тарабарщине не понимаю!

Свирников раздраженно потряс мятыми бумагами перед носом у Тарасова. Тот даже отшатнулся с испугом.

– Понимаешь, старший сержант, я же в школе три года этот чертов язык учил…, немка у нас преподавала, старуха одна. Ну, ни хрена же не знаю! Ауф фидер зеин, фрау. Хенде хох, сволочь! Шлафен… Что такое шлафен?

– Не знаю, товарищ старший лейтенант.

– И я не знаю. Забыл! Тебя как звать?

– Старший сержант Тарасов.

– А по батюшке? Имя-отчество имеется у старшего сержанта?

– Так точно. Павел Иванович.

– Очень хорошо, Павел Иванович, – чему-то вдруг обрадовался Свирников, – Это здорово, что ты Павел Иванович! А меня Михаилом Тимофеевичем зовут. Держи!

Свирников резко сунул Тарасову свою большую худую ладонь. Павел осторожно пожал руку, она оказалась жесткой, как деревянная лопата.

– Вот что, Павел Иванович, слушай мой приказ. Поскольку мы тут оставлены в малочисленном арифметическом количестве в качестве, так сказать, боевой кавалерийской единицы…, а немцы не все еще попередохли и не все разбежались к их немецкому доннеру веттеру…, так что, я со своими орлами займусь военными обязанностями, патрулировать будем, …пока наши не придут окончательно. А ты…ты, в связи с тем, что подполковник Вязимов тяжело и героически ранен, назначаешься временно комендантом прифронтового города Лида и займешься вот этими орлами, которые сидят и гадят на ихних грёбаных бумагах.

– Да как же! Какой я комендант, Михаил Тимофеевич! Товарищ старший лейтенант!

– Разговорчики! – Свирников картинно насупился и тут же стал похож на крупного, нелепого гусака, – Майор Калюжный черным по белому написал, что ты, старший сержант Павел Иванович Тарасов, придаешься в помощники к подполковнику Вязимову, лично к Ивану Степановичу. Не имеешь никакого право уклоняться! Написано еще, что ты в бою и в его, Калюжного, деле проверенный товарищ. Так что приступайте, товарищ временно исполняющий обязанности коменданта города! Вон ратуша, там еще две бабы какие-то сидят, перепуганные, самолично видел, толстые, дюже красивые. А с ними старик, поляк. В кепочке, смирный. Вот туда и иди, Павел Иванович! А если кто окажет боевое сопротивление, сразу моих орлов зови. Пусть знают, кто тут теперь и навечно главный! Безвозвратно, так сказать!

– Я?! – Павел с ужасом в глазах ткнул себя пальцем в грудь и опять поморщился от боли.

– Почему ты? Советская власть…в твоем временном лице. Исполняй, товарищ старший сержант. Ты коммунист?

– Никак нет.

– Вот то-то и оно, – не к месту, несколько растерянно хмыкнул Свирников, – А почему не коммунист?

– Я комсомольцем был…, а потом как-то…так…война и все такое…

– Значит, почти коммунист. Сочувствующий… Беспартийный большевик. Наш, в общем, человек. Принимай город. Всё! А то ведь шлепну я тебя сейчас, как саботажника!

Павел недовольно козырнул и устало поплелся в ратушу. Он поднялся по роскошной мраморной лестнице с обнаженными скульптурами античных женщин и мужчин на второй этаж, несмело взялся за золоченные витые ручки высокой двойной двери, сразу справа от верхней площадки лестницы, и заглянул в огромную комнату, напоминавшую приемную маршала Буденного в штабе московского округа. Он даже вздрогнул от того, что как будто в одночасье очутился в Москве, в том самом месте, где несколько лет простоял на часах.

У большого стола, рядом с широким тройным окном, беспокойно топтался на месте худой невысокий старик, в сером костюме, в белой рубашке, с черной тесемочкой на шее вместо галстука. На столе перед ним аккуратно лежала серая шапочка с козырьком. Небольшие седые усики, седой же бобрик на голове, пергаментная сероватая кожа лица и дряблой шеи делали его одновременно знакомым и незнакомым образом из каких-то невнятных, неосознанных воспоминаний Павла. Будто он видел его когда-то и не видел. Что-то очень близкое, понятное и в то же время, необыкновенно далекое, чужое было в этом человеке. Это – как де-жавю из прошлого – вот-вот поймаешь, вспомнишь, присвоишь точные данные, календарные и личностные, но оно вдруг выскользнет, вспорхнет и тут же исчезнет, оставив лишь непонятное возбуждение в слепой и глухой душе. Откуда, что? Бог его знает!

Старый поляк Станислав Калиновский в прошлом был «товарищем» главы города; с приходом немцев должности не потерял, разве что, называться стал Gehilfe des Bürgermeisters, то есть «помощником бургомистра». Занимался пан Калиновский исключительно обслуживанием немногочисленного управленческого аппарата ратуши. Одна из «толстых баб» была его дочерью, а вторая – женой. Отличались они друг от друга лишь тем, что у матери при внимательном рассмотрении вдруг замечалось несколько седых волосинок, впряденных в буйную, светлую шевелюру. По первому взгляду мать и дочь можно было принять даже за близнецов. Жена старика, Ирина Михайловна, была русской по происхождению, дочерью крупного помещика, бежавшего еще до революции с любовницей-полячкой в Бельгию. Семью он бросил на своего управляющего, пожилого поляка. Вскоре тот умер, а семьей и хозяйством занялся его родной брат Станислав. Дочь помещика Ирина подросла, и в 17-м году, в январе, брат управляющего, значительно старше ее, женился на ней. В октябре 18-го родилась Татьяна. Во время гражданской войны, году эдак в 20-м, семья переехала из дальних предместьев Лиды в сам город. В те годы жить в разоренном поместье было крайне опасно – неожиданные налеты, грабежи, погромы. В город приехали на двух скрипучих телегах, то есть со всем тем, что еще не было разграблено жестокими бандами насильников.

Станислава сразу определили на хозяйственную должность в ратушу. Там он до встречи с Павлом и служил верой и правдой всякой новой власти.

Старик хмуро посмотрел на Павла, беззвучно пошевелил губами, глядя на его погоны, еще немного потоптался на месте и, наконец, шумно выдохнув, выложил перед ним несколько толстенных амбарных книг и папок.

– Вот, уважаемый пан вахмистр, это есть дела ратуши. Тут все в полном порядке, как велело начальство.

Павла странно кольнуло этим «вахмистр», но он вспомнив, что так как будто называли в Польше и даже в России унтер-офицеров кавалерии, артиллерии, казачьих войск и жандармов, усмехнулся. Он подумал, что хорошо хоть фельдфебелем не назвали.

– Какое начальство? – нахмурившись, в свою очередь, спросил Тарасов.

– Przebaczcie mnie, пан вахмистр.

– Что!

– Простите. Ja bardzo źle mówię по-русски, пан вахмистр.

– Мой муж имеет в виду, что нам безразлична, какая власть, – вдруг услышал Павел за спиной грудной женский голос, – И еще он плохо говорит по-русски. Он очень просит прощения, пан вахмистр.

Павел резко обернулся – перед ним стояла высокая полная блондинка с серьезным и важным лицом. Она вдруг куртуазно присела в легком книксене и отрекомендовалась:

– Панна Ирина Калиновская, супруга пана Станислава Калиновского. Я тоже тут работаю, с нами еще наша дочь Таня. Мой супруг положил перед вами все дела по ратуше. Тут фуражные и канцелярские отчеты. Пожалуйста, посмотрите.

Павел подумал, что дамочка совсем не похожа на испуганную бабу, о чем говорил Свирников. Он небрежно приоткрыл один из гроссбухов и тут же решительно захлопнул его.

– Мне этого не требуется…, э-э-э пани Калиновская. То есть…гражданка Калиновская. Я – временный… Своих дожидаюсь. Если бы не ранение…, я бы уже в Гродно был.

– В Гродно немцы, – спокойно констатировала пани Калиновская и прямо, с вызовом, посмотрела Павлу в глаза. Он вздрогнул, потому что в голубых глазах полной блондинки было нечто иное, чем просто уточнение состояния дел на ближайшем фронте.

Павел вдруг покрылся густой краской и тут же отвернулся к окну. Все молча стояли, не двигаясь. Наконец, Павел обернулся – пани Калиновская по-прежнему не спускала с него своих крупных голубых глаза. Теперь в них уже бесстыдно посверкивало многообещающее кокетство. Поляк, видимо, тоже заметил это и понимающе усмехнулся в седые усишки.

– Если позволите, пан вахмистр, – проговорила, наконец, пани Калиновская, рассыпав неловкую тишину нежным грудным голоском, – Я покажу вам хозяйство. Отпустите, бога ради, моего бедного мужа…, он занемог… Столько волнений сегодня! И эта ваша лихая атака! Конники, офицеры, сабли…или, как это, …шашки! Мы такого еще с гражданской войны не видели.

– Хорошо, пусть идет, – осипшим голосом ответил Павел.

Ирина подошла к старику и что-то шепнула ему прямо в большое, бледное, вялое ухо. Старик хотел было возразить, но она крепко обхватила полной рукой его тонкую, старческую кисть и уже со сжатыми зубами еще что-то яростно добавила. Старик немного побледнел и обреченно закивал.

Пан Калиновский беспомощно раскланялся, взял в руки шапочку со стола, и, пригнувшись, скользнул в дверь приемной. Ирина милостиво улыбнулась Павлу, и он вновь почувствовал волнение, попытался опять отвернуться, но она властно удерживала в своем нежно-голубом капкане его взгляд.

– Вот там, за дверью, пан вахмистр, кабинет бургомистра, а теперь, как я понимаю, ваш.

Она показала пальцем, не глядя в ту сторону, еще на одну двойную дверь, рядом с камином, щедро украшенным лепниной.

– Я уже сказал…, гражданка Калиновская…, мне бы только дождаться своих. Я ведь ничего не понимаю в таком деле. Я солдат…

Калиновская подошла к нему и нежно подхватила под локоть.

– Пойдемте, я покажу вам кабинет. Пусть временный, но все же ваш…пока. Разве у вас был в жизни свой собственный кабинет, пан вахмистр?

Калиновская рассмеялась тонким, значительным смешком и кокетливо погрозила пальчиком.

В этот момент дверь в приемную приоткрылась и к вящему удивлению Павла в щель заглянула светлая женская голова с такими же ясными голубыми глазами, как и у пани Калиновской. Было ощущение, что происходит что-то очень странное – вот Калиновская стоит рядом с ним, держит его под локоть и звонким колокольчиком звенит ее смех, а вот она же заглядывает в дверь, но сейчас ее взгляд напряжен, чуть сердит, а полные розовые губы плотно сжаты.

– Я услышала твой смех, мама…

Ирина отдернула руку от локтя Павла, чуть заметно порозовела и, вдруг горделиво вздернув голову, ясно произнесла:

– Это, пан вахмистр, наша дочь Татьяна. Не правда ли, милая девочка?

Павел обескуражено закивал и стал быстро поглядывать то на одно, но на другое лицо. Но пани Калиновская вдруг стала строга:

– Таня, иди домой, пригляди за папусей. Он что-то сегодня мне не нравится. Бледен, ходит как-то с трудом. Разотри ему руки и плечи.

– А ты? – капризно спросила Таня.

– А я занята. Покажу пану новому бургомистру его кабинет и…все хозяйство.

Таня, наконец, полностью вплыла в приемную и тут же присела в точно такой же книксен, как ее мать несколько минут назад. Павел растерянно кивнул и зачем-то отдернул гимнастерку под ремнем.

– Иди, Таня! Иди! У нас дела. И пан вахмистр желает отдохнуть… Не так ли, пан вахмистр?

– Я?

– Иди, Таня! – еще требовательнее сказала Ирина, – Папуся ждет.

Таня недовольно фыркнула и тут же вышла в дверь.

– Она послушная девочка, но очень ревнивая…

– Ревнивая? Что это значит? К кому и кого она сейчас ревнует?

Ирина вновь негромко рассмеялась, будто толкнула мизинчиком где-то у себя в груди подвеску с колокольчиками.

– Мы с ней так похожи, что господа офицеры немецкого командования принимали нас за сестер…, даже за близнецов. Представляете?

– Мда…, бывает, наверное… А тут много их было?

– Кого?

– Ну, офицеров…фашистов.

– Фашистов? Не знаю, – Ирина вдруг стала обиженно серьезной, – Офицеров было много. А фашисты они или нет…, нам до этого дела не было. Мы о политике с ними не говорили. Ну, пойдемте, покажу вам ваш кабинет.

Она толкнула Павла в плечо, причинив ему неожиданную боль, и тут же спохватилась, когда заметила, как он невольно отшатнулся.

– О, простите! Пан вахмистр! Вы ранены! Какая я же я неловкая! Бога ради… Ну, пойдемте же! Давайте я посмотрю вашу рану. Я ведь когда-то училась на курсах сестер милосердия при нашем костеле. У нас был такой ксендз…, молодой, стройный…, просто писаный красавец! Широкие плечи, грудь, …и руки…, как у кузнеца, знаете ли! Знаете, я ведь истинная католичка, хоть и русская. А вы православный?

– Я? Я…как бы сказать…крещен, конечно. Но мы атеисты…, у нас нет попов… То есть…почти нет…

– Нет попов? Странно! А куда же вы ходите молиться? Впрочем, когда сюда пришли русские… еще до этой войны…, я обратила внимание, что никто никуда не ходит молиться. Они только напивались по воскресениям и горланили свои ужасные песни. Так было странно! Хотя …среди них тоже попадались весьма любопытные экземпляры… Не скажу, чтобы породистые, но… Впрочем, о какой такой породе я вам тут толкую? Ведь у вас в Советах нет никаких пород, не так ли? Всё так однообразно, скучно…

Она замерла, сверкнула голубыми огонечками, и всплеснула полными руками:

– Да что же это я! Вы же голодны, пан вахмистр! Ну, пойдемте, пойдемте в кабинет господина бургомистра! Там совершенно кстати уже накрыт скромный стол. Вы, надеюсь, от свинины не откажетесь? Мы ждали кого-нибудь от вас, от новых властей, и мой супруг распорядился приготовить скромные угощения – жареная свинина, вареный картофель с салом и чесночком… Остыл уж, боюсь, окончательно! Вареные яйца с паштетной начинкой. Вы любите с паштетной гусиной начинкой, пан вахмистр?

– Я? С паштетной? С гусиной? – Павел был уже разбит так, будто его потрепало, по крайней мере, целое отделение противника. Он был намертво повержен этой полной блондинкой с ясными, хитрыми и веселыми глазами.

Паштет с яйцами, или яйца с паштетом, свинину, жареные грибы, свежий пшеничный хлеб, топленое масло, стылую вареную картошку с запахом чеснока, разомлевшее сало и пузатую бутылку немецкого шнапса он запомнил с трудом. Это был всего лишь некий фон совсем другой неожиданной услады, а именно горячего, полного, нежного тела и ищущих ненасытных глаз, а еще густой светлой копны волос, раскинутой на белой, чистой, хрустящей подушке.

– Ты такой сильный! Такой сильный! – жарко шептала ему на ухо обнаженная женщина, лежа рядом с ним на широком кожаном диване в углу бургомистерского кабинета, – Ты не вахмистр! Ты полковник! Нет! Ты генерал! Ты – порода!

Она забренчала своими грудными колокольчиками, цепко обхватила его полными руками и тяжело навалилась сверху. Павел уже не замечал боли в плече и в шее, даже когда оттуда сочилась сквозь бинты кровь.

– Как тебя зовут? У тебя же есть имя, мой генерал?

– Я старший сержант… Тарасов, Павел Иванович…

– Ты генерал! Генерал Павел Тарасов! Как звучит! Иди ко мне, мой военный дурачок!

Только когда за окном стемнело, Павел, осторожно выскользнув из утомленных рук заснувшей, наконец, пани Калиновской, поднялся и стал в сумерках разыскивать свои вещи, разбросанные по кабинету бургомистра. По словам пани Калиновской, он сбежал сразу после того, как услышал первые выстрелы в пригороде.

– Пашенька…, Пашенька…, ты куда? – услышал он сонный голосок.

– Извините…, извини…, мне надо…тут… сейчас наши, наверное, придут, – залепетал Павел, путаясь в одежде.

Ирина приподнялась на диване, ее большая, белая грудь тепло колыхалась в темноте, точно надутый воздухом парус.

– Уборная вон за той дверью, Паша. Справа от стола.

– Я сейчас, сейчас…

Павел почти наощупь стал пробираться к двери, задел пустую бутылку из-под шнапса, она покатилась по полу, упала трезубая вилка, перевернулась и звонко лопнула рюмка.

– Вот черт! Я тут с тобой…прямо, как этот…

– Как кто? – зазвенели все еще дремавшие колокольчики, – Как кто, мой генерал?

– Мне надо идти. Я ведь тут оставлен комендантом. Нужно найти старшего лейтенанта Свирникова. Его эскадрон…, то есть пол-эскадрона…

– Ну, зачем нам эскадрон и тем более, пол-эскадрона? – уже громче рассмеялась Ирина, – Впрочем, как скажите, господин бургомистр! То есть…господин комендант! Мой генерал! Эскадрон, так эскадрон!

Павел выскочил в приемную и тут же на темную лестницу. Первый человек, с которым он столкнулся, была Татьяна. Она сидела на ступеньках, прижавшись лбом к толстой мраморной балясине. Татьяна подняла уже знакомые глаза. Павел в страхе отшатнулся от нее и чуть не оступился.

– Пан вахмистр! – томно простонала Таня, – А где мамуся?

– Не знаю, не знаю! – опять залепетал Павел и пустился вниз по лестнице, плечом налетев на одну из античных фигур, обнаженную полную весталку.

Статуя зашаталась, Павел обхватил ее руками и с великим трудом удержал. Он вдруг увидел, что у статуи отбит нос и повреждена щека.

«Тоже раненая! И тоже дородная!» – испуганно ударило у Павла в голове и он выскочил на площадь.

Там было на удивление тихо, словно не прискакали сюда чуть меньше суток назад кавалеристы генерала Осликовского и нигде все еще не бесновалась война. Павел отдышался и тихо побрел к центру площади. Он остановился и огляделся вокруг себя. В этот момент очень близко ударил выстрел. Пуля издала шмелиный звук и отколола из-под ног Павла крупный осколок булыжника. Павел рефлекторно присел и тут же кинулся обратно к зданию ратуши. Вторая и третья пули прожужжали совсем близко от головы. Он влетел в двойную дверь ратуши и вспомнил, что автомат остался наверху, в приемной бургомистра.

– Вот черт! Растяпа! – его крик отразился от мраморных стен и эхом прокатился по темному коридору и лестнице.

Только сейчас он вдруг вспомнил о Маше, тут же покраснев от горечи и стыда. Ему сразу стало душно, не хватило воздуха, чтобы вздохнуть полной грудью. Павел с обидной неприязнью подумал о пани Калиновской и даже о ее копии-дочери, дремавшей, оказывается, все это время на мраморной лестнице.

И этот старый дуралей, этот поляк, которого выставил его женушка, чтобы ублажить себя и новое начальство! Ну, попался! Как мальчишка! Гусиный паштет! Любит ли он гусиный паштет на яйцах! Да он терпеть его не может! Да еще этот шнапс! Ведь его от водки выворачивало всегда, а тут разгулялся! Сволочь! Предатель! К стенке такого надо!

Павел стремительно, перескакивая через несколько ступеней, стал подниматься наверх. Навстречу ему медленно шли две полные женщины, одна копия другой. Он растерянно замер, пытаясь угадать, с кем из них он только что был в кабинете, пил шнапс и закусывал яйцами с гусиным паштетом. Только по каким-то запомнившимся деталям туалета он узнал Ирину.

– Что случилось, пан вахмистр? – она стала неожиданно строга, ее тонкие изящные брови сошлись на хорошенькой переносице.

Павел молча скользнул мимо матери и дочери и метнулся в приемную. Дверь была распахнута. В ночном отсвете от окна он разглядел на том же месте, где и оставил, свой ППШ.

Он схватил его, передернул затвор, но тут же вспомнил, что там почти нет патронов. Павел кинулся вниз по лестнице и около выходной двери нагнал женщин.

– Здесь оставайтесь! – резко крикнул он, – Там стреляют!

В этот момент по булыжникам площади дробно забарабанили конские копыта. Павел выскочил из двери и сразу увидел надвигавшуюся на него мощную лошадиную грудь.

– Откуда стреляли! – вскрикнул кавалерист, которого невозможно было разглядеть.

– Вон оттуда, – Павел показал пальцем в сторону одной из улочек, криво уходящей к северу.

– В ратуше есть кто-нибудь? – строго спросил кавалерист.

Лошадь под ним заплясала, повернулась боком к Тарасову, и тут он увидел, что это тот самый часовой, у которого он еще днем спрашивал о Свирникове.

– …две женщины. Мать и дочь. Они мирные…

– Ну, ну! – с пошлым смешком ответил рыжеусый кавалерист и резво развернул коня.

Показалось еще два всадника, выехавших из-за угла ратуши.

Кони понеслись в сторону кривой улочки. Дробь копыт на какое-то время стихла и вдруг с той стороны грохнули выстрелы, один за другим, как будто кто-то только ждал кавалеристов. Павел бросился в ту же сторону, вскинув почти пустой автомат. В самом начале улочки он увидел, как навстречу ему несется конь без всадника. Ему показалось, что это тот же конь, что был под рыжеусым часовым.

– Ну, гады! – закричал Павел и наугад дал короткую очередь в темное горнило улицы. Оттуда вынесло еще двоих верховых и один из них, выпрямившись в седле, выстрелил в Павла из короткого карабина. Павел отлетел к стене и бешено заорал на всю улицу:

– Свои! Свои! Не стреляй!

Его голос одиноко ухнул в каменной пустоте, отразился от стен и влетел в ближайший двор через темную арку.

Один из верховых подскочил к Павлу и прижал его лошадиным боком к стене.

– Ты кто? – рявкнул он.

– Комендант…, – Павел задыхался, – Временный я… Старший сержант Тарасов.

– А! Помню! Видел на площади днем… Ты со Свирниковым разговаривал.

Кавалерист был молодой, худой старшина, темноголовый, темноглазый. Он хлестнул коня плеткой по крупу и отскочил от стены. Конь упрямо присел на задние ноги и попытался подняться на дыбы, но кавалерист с силой натянул поводья, мундштук, медно сверкнувший в темноте, впился коню в углы пенистой пасти, обнажились крупные желтые зубы.

– Кого убили? – тяжело дыша, спросил Павел.

– Клубаря…, Гришку Клубаря.

– Это рыжеусый такой, глаза у него с пятнышками, желтыми…?

– Он самый, – ответил кавалерист, выдохнув с грустью, – Трое детишек у Григория… Эх, мать ядреная!

– Стрелял-то кто?

– А кто ж его знает? Сволочь какая-то! Дал из-за угла, Гришку сразу насмерть, в затылок.

– Так его ж поймать надо!

– Поймать? Умный какой! Он нас так всех перещелкает. Сам лови!

Со стороны улицы рысью вышло еще двое всадников, через луку одного из них свесилось безжизненное, еще теплое тело Клубаря. Большие руки убитого беспомощно висели вдоль передних ног коня, доходя до его колен, головного убора не было.

Павел с болью подумал, что вот только что этот человек говорил с ним, пошленько ухмыльнулся, как живой ухмыльнулся, и рванул навстречу своей смерти. А теперь он навечно ушел ото всех, и от трех своих детей и, наверное, парит его душа где-нибудь на разряженной, одинокой высоте. Хотя, что там есть? Спросить бы у попа Смирницкого, у Георгия Ильича. А знает ли он?

– В лазарет вези, там схоронят, – мрачно распорядился кавалерист, который все еще гарцевал на беспокойной лошади рядом с Павлом, – А ты…слышь…, Крайнев, коня его поймай. На площадь ушел, волнуется.

Через несколько секунд Павел опять стоял один на темной, притихшей улице. Ни огонька, ни звука, ни запаха. Он устало привалился к стене и стал сползать по ней. Ноги не держали его, было душно, за ворот стекал пот, саднили шея и плечо. Совсем пустой уже автомат валялся у него в ногах. Только сейчас Павел понял, как он страшно устал от чудно пережитых дня и ночи.

Утром Тарасов все же разыскал старшего лейтенанта Свирникова и сразу стал его уговаривать:

– Да какой я комендант, Михаил Тимофеевич, товарищ старший лейтенант! Что я бургомистр, что ли! Да у меня образования по документам семь классов, а в действительности – четыре! Возьмите меня в отряд…, пока наши не придут. Я наездник…, у Семена Михайловича на часах стоял!

– Да ну! У самого Буденного!

– У кого же еще! Поставьте хоть в караул. Мочи нет! Лезут эти…!

– Кто лезет-то!

– Да бургомистровы помощницы…

Свирников расхохотался и покачал головой.

– Чудак-человек! У кавалериста оружие не только шашка. У него всякая персональная деталь есть колющее оружие! Громи противника по всему его подлому фронту! В самую нору к нему влезай! И шуруй там, понимаешь!

Свирников все же отказал Павлу, однако прощаясь, успокоил:

– Идут уже ваши! Идут! Вон слышишь, как гремит? По всему видать, будут здесь с часу на час. Добивают они гада уже на самых подходах. Мы-то стрелой проскочили, а вашим возиться еще и возиться! Пехота! Давай-ка, брат, организуй пока фураж для своего же прибывающего личного состава. А я тебе для этой благородной цели дам двух своих хлопцев, побойчее которые…, ну, чтоб мирное население новую власть увереннее уважало. Пусть стаскивают в ратушу все, что можно. Армию-освободительницу, ее ведь кормить надобно!

Весь этот день и начало следующего Павел в сопровождении двух кавалеристов (ему самому выдали коня убитого рыжеусого Клубаря) объезжал рынки города. Как ни странно, там продолжалась некоторая торговля, в основном, консервированными продуктами, оставшимися от немцев. Все это пряталось торговцами с жуликоватыми физиономиями, с хитрющими глазами, в подвалах ближайших к двум рынкам домов. Банки с тушенкой, с тихоокеанской рыбой, галеты, соленое масло в запаянных жестянках, шоколад, мед в микроскопических судочках, эрзац кофе, соленые сухари, мутные бутылки с якобы французским вином, спирт, германский шнапс, рафинад и копченное украинское сало – все это продавалось из-под полы, тайком. Сомнительные личности с холеными руками и колкими взглядами из-под серых и черных кепочек и в тирольских шляпках с кокетливыми перышками кружились вокруг прилавков, явно присматривая за подневольными продавцами и сбытчиками.

Тарасов сразу приметил этих типов на центральном рынке и шепнул двум кавалеристам, сопровождавшим его:

– Это урки. Глаз с них не спускайте. Могут быть вооружены.

– Так давай проверим документы…, аусвайсы. Небось, нет их! – сузив злые карие глаза, сквозь зубы процедил младший сержант Игорь Лавреневский, худой шатен с сильными, жилистыми руками и костистым, длинным телом. Конь под ним был ему под стать – тонкий, каурый жеребец с высокой, гордой холкой и узким крупом.

О Лавреневском говорили, что в прошлом сам он был из тех же, что и эти, из уральской шпаны, как будто из Перми.

Второй кавалерист из сопровождения Павла был уже немолодым, кряжистым, небритым, неряшливым мужиком из-под Воронежа. Называл он себя очень гордо донским казаком, нажимая на то, что это, дескать, видно из его имени и фамилии – ефрейтор Степан Анисимов. Почему именно из имени и фамилии, Павел не понял, но Анисимов лишь презрительно покосился на него:

– Старинный донской род, вот почему! Происходим мы от знаменитого атамана Анисима Чуднова, еще с осемнадцатого века. Все потомки так и пишутся Анисимовы. Старших сынов всегда Степанами кличут, а остальных Николаями, Петрами и Георгиями. Вот как народятся подряд одни за другим, так и дают имена.

– А если еще сыновья народятся, тогда как? – продолжал допытываться Павел.

– А это как придется. Но Анисимовы все. Чудновым был он один, первый, а его потомки – Анисимовы. Вроде как ему, батьке нашему, по крови и христианскому имени принадлежим.

– Что же вы воронежские-то?

– Дон, он и есть Дон! Мы первоначально в низовьях жили, а потом, после гражданской, для укрепления советской власти наш хутор почитай весь переселили под Воронеж. Понял? А так мы, конечно, Чудновы…, Анисима прямые потомки.

Лавреневский, слушая в который раз этот рассказ (все трое ехали в ряд к центральному рынку), презрительно усмехнулся.

– Чего лыбишься! – зло огрызнулся Анисимов.

– А чего мне не лыбиться? Мы люди вольные – хотим лыбимся, хотим рыдаем…

– Тьфу! Наберут в кавалерию жиганов! Вас к коням на револьверный выстрел подпускать нельзя!

– Да вот подпустили! И вроде, ничего! Воюем…не хуже казаков…ряженых.

– Это чего такое…ряженые!

– А то не знаешь? Власть укреплять вас поставили! Мужики вы воронежские! Небось пограбили-то донские хутора в гражданскую! А теперь – мы казаки! Чудновские, Анисимовские! Где они Анисимы? Где Чудновы? Давно уж с вашей легкой руки жирные черви их сожрали, не подавились, небось!

– Да тебя, вражина, за эти слова к стенке! – Анисимов раскраснелся, схватился за шашку, – Посечь, сволочь!

– Посекут немцы, коли так выйдет, – спокойно, щурясь, ответил Лавреневский, – Не вам, сиволапым, такая привилегия.

Дальше ехали молча. Уже на подъезде к рынку Анисимов тревожными, строгими глазами показал Павлу отстать немного от Лавреневского. Павлу не хотелось влезать в их, видимо, уже давний спор, но, скрепя сердце, он придержал коня.

– Слышь, старшой! – заговорщицки зашипел Анисимов, – Имей в виду, не наш это человек…Лавреневский… Из офицерских он…, батя у него, вот те крест, у Колчака служил! А сынок с жиганами связался…, контрреволюция!

– Да что ты такое несешь, Анисимов!

– Век воли не видать! Тьфу! Сам заговоришь, как они! Из офицерской семьи он, из белых! Я слыхал, что у адмирала Колчака в штабе какой-то полковник Лавреневский служил. Каратель…

Павел пришпорил коня и догнал Лавреневского, гордо гарцевавшего впереди. Тот даже не оглянулся, будто знал, о чем шепчутся Анисимов с Тарасовым. Ехали молча дальше, Анисимов сам на этот раз отстал, обиженно сопел себе под нос и нервно щупал рукой эфес шашки.

– Дядька мой у Колчака служил…, – сказал вдруг негромко Лавреневский, – полковник Василий Иванович Крайнов-Лавреневский. Ученый был, географ и картограф. Он у Колчака только карты рисовал. А отец мой, покойный, учителем математики был, в первой пермской гимназии. Он за своего брата, за дядьку моего, пять лет отсидел. Мы чистые… Я тоже… В двадцать девятом по малолетке за кражу получил три года колонии. А этот…, Анисимов…, он из воронежских… Может и казак, а может, из крестьян… Они тогда по всему Дону с огнем и мечом прошли. А теперь все вроде, как казаки!

– А где дядька? Живой?

– Не знаю. Бежал в Шанхай. А оттуда, думаю, еще куда-нибудь.… Мы о нем ничего больше не слышали, – он сказал это и замолчал, но шагов через десять вдруг продолжил мечтательно, с блуждающей, прозрачной улыбкой на худом лице, – Ему лет четырнадцать было, когда он с Пржевальским в Ургу, в экспедицию ездил…

– С кем?

– С Николаем Михайловичем, с генерал-майором Пржевальским, с географом…, о лошади Пржевальского слыхал?

Павел задумчиво кивнул, потом спросил несмело:

– А он что, белый генерал был?

– Кто?

– Ну…этот…Николай Михайлович …Пржевальский который.

– Почему белый? Просто генерал, тогда еще никаких белых и красных не было, …действительный член Русского географического общества. Экспедиции предпринимал…во славу России, между прочим. А дядьку взять в экспедицию…, кажется, в 83-м году…, в прошлом веке, разумеется…, Пржевальского попросил мой дед…

– А он кем был? Дед, то есть.

– Кем, кем! Всё вам знать нужно! Кем надо, тем и был… – Лавреневский сказал это угрюмо, пробурчав себе под нос, но потом поерзал в седле и закончил, неотрывно глядя перед собой, – в Генштабе он служил…, картографом был.

– Тоже генерал? – Павел хищно сощурился, испытывая какое-то мстительное чувство, почти удовольствие от того, что мучил этого явного чужака.

– Почему обязательно генерал? Подполковник Крайнов-Лавреневский. Он Николаю Михайловичу часть карт лично рисовал… Тибетское плоскогорье, например.

– Так ты тоже, выходит, Крайнов-Лавреневский?

– Выходит. Только у меня еще в 29-м…, когда я на краже попался,…в паспорте только одну фамилию написали. Лавреневский. Строчки не хватило.

– Дворяне, значит?

– Ученые. Пржевальский тоже дворянин, из этих краев, между прочим…, где мы тут с тобой сейчас гарцуем. Белорусская шляхта. Слыхал о таких?

Павел замолчал и покосился на Анисимова, который пытался прислушаться к разговору, но до него не долетали слова, и он очень нервничал.

Показался рынок, заполненный лишь на пятую часть. Придержали коней, даже привстали немного в стременах. Рынок тихо, напряженно гудел, хотя и был в дальних своих окраинах почти пуст. Тарасов выехал чуть вперед, не справившись с неожиданной, нервной горячностью коня. Вот тут он краем глаза и отметил для себя, с передавшимся от коня волнением, подозрительных типов в новых кепках и с холеными руками. Руки их почему-то сразу были видны, белые, быстрые.

– Точно…, нет у них никаких аусвайсов, – мрачно усмехнулся Лавреневский, догнав Павла, – Душой зрю…бандиты. Я их за версту чую, гадов… с лихой своей юности. Повеселился вдоволь… Давай, Тарасов, придавим их!

– Ну, давай! – Павел вспомнил ту свою драку с тремя жиганами, когда он один шел в Тамбов, еще совсем мальчишкой, и в нем вдруг вспыхнуло новое мстительное чувство, сразу заглушившее то, которое заставляло его только что трепать нервы Лавреневскому, – Вперед! Ату их!

Тарасов и Лавреневский пришпорили коней и тут же ввинтились в плотную толпу, жавшуюся к прилавкам. За ними с искаженным от испуга лицом еле поспевал Анисимов.

– Куда вы! Куда! – крикнул он, – Да чего вы бузите-то!

Павел правил коня прямо на двоих высоких парней в серой и черной кепках, в немецких форменных бриджах, в начищенных до блеска сапогах и в пиджаках наподобие френчей, темно-коричневом и синем. Парни кольнули стремительными взглядами Павла, потом один из них кивнул второму на Лавреневского и оба бросились в разные стороны, один к пустому южному выходу из рынка, а второй к западному, где еще толкались взволнованные продавцы и редкие, почти нищенского вида покупатели.

– Бери того, Лавреневский! – заорал в запальчивости Павел и тут же погнался за тем, кто бежал к западным воротам.

Люди в панике шарахнулись в сторону. Павел вдруг сообразил, что у него нет шашки, что ППШ за плечами, а в нагане осталось, оказывается, с той ночной атаки всего два патрона.

Но погоня уже завершилась, потому что горячий, буйный конь покойного рыжеусого кавалериста в несколько энергичных прыжков нагнал парня в синем френче и в черной кепке, куснул его желтыми зубами за плечо и тут же мощно ударил грудью. Парень опрокинулся на бок, покатился по брусчатке. Павел спрыгнул с седла и кинулся к нему. Неожиданно в руках у парня появился небольшой изящный пистолет, будто он вырос из широкого рукава френча.

«Вальтер-браунинг, – холодно отметилось в голове у Павла, и тут же куда-то в живот провалилась душа, – Сейчас шмальнет!»

Парень действительно нажал на курок, но пистолет не выстрелил. Парень мгновенно густо покраснел, и, крикнув высоким, тонким голосом «пшья крев», нервно передернул затвор. Павел успел царапнуть свою кобуру сзади на ремне, в ладонь к нему холодной, ладной тяжестью легла ребристая ручка нагана, и он выстрелил сразу два раза подряд, даже не успев прицелиться, с локтя.

Парня отбросило назад, далеко в сторону отлетел его изящный вороненый браунинг, звонко ударившись в каменный надолб у стены.

Тарасов осторожно, крадучись, приблизился к неподвижному телу и с опаской нагнулся над ним. Голубые глаза еще вполне осмысленно смотрели куда-то поверх головы Павла, будто увидели что-то очень интересное, неожиданное, но лицо быстро бледнело, полные губы сразу беспомощно раскрылись и с них на брусчатку потекла слюна.

Павел опасливо оглянулся. За спиной беспокойно топтался конь, ощеривая пасть и тряся головой. За его крупом быстро собирались люди, они о чем-то перешептывались, кивали на тело. Послышался тихий, испуганный мат.

До Тарасова звонкими, ясными щелчками долетел парный цокот лошадиных копыт, и он бросил напряженный взгляд в ту сторону – через густеющую все больше и больше тревожную толпу пробивали себе дорогу два коня с всадниками. Между ними, запыхавшись, бежал второй высокий парень, в серой кепке и в темно-коричневом френче. Кисть правой его рука была ловко захлестнута нагайкой. Удерживал нагайку в крепко сжатом кулаке порозовевший Лавреневский. С другого бока арестованного скакал Анисимов, с напряженным, недовольным лицом, напротив, бледным, с бисерными капельками пота на лбу.

– Вот…этот тоже…! – Лавреневский поднял над головой люггер и ожесточенно рассмеялся, победно блеснув глазами, – Не успел, гадина! Моя ногаечка, видать, быстрее оказалась.

– К стенке его, суку! – вдруг хрипло выкрикнул Анисимов, – Чего с ними чикаться! Уголовники! Ворюги! Вон штаны и то немецкие…, и оружие ихнее, поганое. Диверсанты, мать их польскую в дышло, псов этих смердячих…!

– Это не нам решать, Анисимов, – устало, еле слышно ответил Павел и покосился на неподвижное тело у себя в ногах, – Этого обыскать надо… Похоже, действительно, поляк он…, ругался по-польски.

– Белорусы мы, – вдруг всхлипнул тот, у кого рука была затянута плетью. Из-под нее сочилась кровь, видимо, кожа была здорово содрана ударом и крепкой петлей.

– Он по-польски ругался, – буркнул Павел и тут же, перешагнув через мертвое тело, вплотную подошел к арестованному. Они оказались одного роста, но Павел был старше и плотнее. Он чуть склонил к плечу голову и внимательно заглянул в темные, влажные глаза парня.

– Назовись! – негромко потребовал Павел.

– Маркович…, Никита… Мне семнадцать всего…, а это…, – парень испуганно кивнул на тело, – Рудько…Владислав… Инвалид он… Припадочный…

– Инвалид? – Павел недоверчиво повернулся к убитому и опять присел около него на корточки.

Он перевернул на бок труп и быстро пошарил по карманам френча, скрипнула бумага. Павел рванул клапан, щелкнула и отлетела на брусчатку немецкая армейская пуговица.

Бумага оказалась германским оккупационным аусвайсом, с бледной фотографией убитого. Павел с трудом сумел прочитать его имя – Влад Рудко, и год рождения – 1923, сентябрь, пятое. Павел привстал и вновь повернулся к Марковичу.

Толпа вокруг все еще сгущалась, взволнованно перешептывалась. Кто-то крикнул из толпы хриплым старческим голосом:

– Воры они…, из банды Ковальского… Вон этот…молодой…и тот, убитый который. За рынком смотрят, весь товар туточки ихней банды.

Павел быстро скользнул глазами по толпе, но тот, что кричал, присел за спинами. Никто не расступился, не открыл его. Все стали быстро отводить глаза, худые лица серели от привычного, негасимого страха. Тут, на рынке, вторым самым стойким чувством было недоверие, иначе, как можно было выжить на этом жестоком и жадном свете?

– А где товар? – поперхнувшись на секунду, крикнул Павел.

Ответом было молчание, глухое, без шепота и даже без малейшего движения.

– Я спрашиваю, где товар! – Тарасов вдруг резко зарумянился от крови, бросившейся ему в лицо.

– Я скажу, скажу! – опять громко всхлипнул Маркович и вдруг затараторил, обливаясь слезами, – Только не убивайте, дяденьки военные! Я пана Ковальского один раз только и видал…, он у господ германцев служил в ихней военной полиции. Его Рудько знал, лично… Владислав тут старшим был, клянусь Божьей Матерью, дяденьки! С места не сойти! Они жидов расстреливали…, сам видел! Ювелира Исаака Клеповича с сыновьями, с обоими, и с мамашей их…, с бабкой… Так уж она их, германцев-то, ругала, так ругала на своем, на идише! Влад…Рудько… ее самолично…, из этого вот «браунинга». А потом по голове старуху им стучал! И портного Вайса…, внука старого Шмельковича…, с невестой его…, с Сонькой…, тоже из «браунинга»… В подвале на Базарной нашли и прямо к стенке! И еще было…! Давида Шайнера, дурачком он был, таким уродился несчастный… Песни все пел…германские…, марши их разные… Они его сначала маршировать заставили, смеялись все…, а потом Рудько его лично, в затылок…! А еще Семена Лаперского, он офицером был, русский, вроде! Люди рассказывали, ротмистром у белых служил и у поляков после, …а он самолично евреев у себя в хате скрывал… Так его Рудько и еще один тут, Смоляк его звать, зверюга…, на ворота гвоздями приколотили, живым! Пять дней помирал, синий весь стал, а пощады не просил! Я все скажу! Только не убивайте! Я жить хочу…, я совсем еще даже не жил… На мне крови нет… Клянусь!

– Веди к товару! – резко прервал вдруг парня Лавреневский и дернул за плеть. Маркович сжался и скривил лицо от боли.

– К стенке его надобно! Гад он! И врет всё! Не бывает такого, чтобы беляки супротив немцев шли! Они сами фашистюги! – упрямо настаивал Анисимов.

Он быстро спрыгнул с лошади и ухватил Марковича за воротник френча, громко затрещали швы.

– Отставить! – строго приказал Павел, – Это дело СМЕРШа. Не наше! А товар пусть покажет.

Маркович быстро закивал и сам же дернул рукой, но тут же остановился от боли в кисти.

Анисимов смачно плюнул ему в лицо и, тихо матерясь, отошел в сторону.

Подвал в большом старом здании бывшего полицейского участка оказался заваленным ящиками с консервами, серыми пухлыми мешками и какими-то тяжелыми связками, упакованными в грубую серую бумагу. Тут еще стояли пузатые десятилитровые жестяные емкости с грубыми, загнутыми железными ручками и с влажными деревянными пробками в широких горловинах. От пробок несло керосином.

Анисимов, недовольно ворча, согнал к подвалу семерых немолодых мужчин крестьянской наружности и грозно встал у входа. Крестьяне, не поднимая печальных глаз, выносили на брусчатку товар.

– Вот те и фураж! – усмехнулся Павел.

Он повернулся к возбужденной толпе и твердо сказал:

– Я временный комендант города. Это все конфисковано мною, лично. Окончательно и бесповоротно.

Он поискал глазами Лавреневского и, найдя его в стороне, рядом с Марковичем, которому тот теперь скрутил веревкой руки за спиной, распорядился:

– Веди его к Свирникову, в комендатуру… В ратуше она пока. Пусть запрут этого покрепче. СМЕРШ придет и во всем разберется. А мы сейчас добро в телеги погрузим и туда же доставим. Да не задерживайся, Лавреневский! Тут нужно еще маленько пощупать, да на второй рынок хорошо бы еще успеть. Чувствую, на целую дивизию фуража хватит. И вон керосину-то сколько!

Тут только толпа недовольно и зашевелилась, забурчала низким, неразборчивым говором. Но Павел гневным взглядам скользнул по ближайшим лицам и медленно вытянул из-за спины ППШ, который он сразу после разговора со Свирниковым наполнил патронами под завязку, его кавалеристы дали с щедрым запасом на радостях, что он займется поиском фуража.

Толпа мрачно отпрянула, стала быстро редеть.

К вечеру в город уже вошли первые моторизованные части. Павла строго, из под нависших густых бровей, осмотрел полный, лысый подполковник из тыловиков.

Тарасов, краснея под его строгим взглядом, заплетая язык, доложил о складе и о том, что еще не успели всё осмотреть, и что в городе определенно много спрятано продуктов и материальных ценностей. Есть, мол, еще и керосин, и соль, и даже мука. И водка, конечно, имеется. Шайки, мол, тут орудуют. Одного, докладывал Павел, захватили живым, но там на рынке их, конечно, больше было, да только разбежались все.

Подполковник кивал, буравя Павла холодными глазами, потом спросил неожиданно чистым тенорком:

– Вас, старший сержант, кто приказал тут оставить?

– Командование…, майор Калюжный…

– Это что за птица?

– Это не птица, товарищ подполковник. Это – начальник войсковой разведки Пятой гвардейской кавалерийской дивизии генерал-майора Чепуркина.

– Ну да дьявол с ним! Вы низложены, старший сержант. Иными словами, свободен как та птица, которой не является ваш майор Калюжный! – подполковник вдруг сам защебетал легким смешком, довольный своей шуткой.

Павел обиженно зарумянился и, козырнув, быстро вышел из ратуши, где на первом этаже, у лестницы происходил этот короткий разговор. В дверях он столкнулся со стариком-поляком и двумя его похожими друг на друга женщинами. Обе одинакого надменно поджали губы, но тут же расцвели, увидев все еще довольно ухмылявшегося лысого подполковника. Старшая из женщин, Ирина, словно крупная, нарядная ладья, поплыла к офицеру.

Павел выскочил на площадь и с облегчением оглядел ее, заполненную теперь тягачами с орудиями и чадящим танковым батальоном. По улицам и переулкам гремела гусеницами тяжелая техника. Сизый дым, будто мгла, кружил между домами, наполнял дворы и скверы. Удушливо разило сожженным горючим. Гусеницы безжалостно крошили древнюю брусчатку города. Первый невольный разбой в городе учиняла бездушная техника.

Так закончилась короткая комендантская служба Павла Тарасова. Он теперь беспокойно искал свою часть и двух хитроумных одесситов – Вербицкого и Солопова.